Читать книгу Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - Анна Наринская - Страница 2

Бывают книжки, воплощающие собою мечту читателя. Их не так уж мало: «Кентерберийские рассказы», «Горе от ума», «Повести Белкина», «Голубая книга» Зощенко, «Стоунер» Джона Уильямса, «Настольная книга бармена». Каждый может продолжать этот список по собственному желанию, даже просто его составление – это вполне упоительное занятие.

Гораздо меньше книг, представляющих собой мечту писателя – того, который эту книгу написал. То есть нет, конечно, чувство, описанное восклицанием «ай да Пушкин, ай да сукин сын», возникает у многих и даже регулярно (журналиста оно практически неизменно накрывает в то самое мгновенье, когда курсор наконец-то упирается в прямоугольничек send буквально за полминуты до дедлайна). Но потом почти всегда наступает если не разочарование, то охлаждение.

Такое происходит и с так называемыми настоящими писателями, а уж у автора, который пишет тексты часто и по поводу (в «Коммерсанте» когда-то их строго-настрого запрещали называть «статьями», это звучало слишком напыщенно, только «заметками»), ощущение неудовлетворенности входит в профессию. Даже если не писать репортажей, даже если не писать о политике, все равно – рассуждая хоть об издании обретенной средневековой рукописи, хоть о ремастеринге альбома The Beatles, ты все равно пишешь про здесь и сейчас. Про нас сегодняшних, которые эту рукопись читают, этот альбом слушают. Про людей и страну, в которой эта книжка, этот альбом, этот фильм появились. А потом проходит время (совсем небольшое, особенно в России, где оно теперь идет, вернее катится, очень быстро) – и все меняется. И дело не просто в том, что происходят события, которые невозможно было предсказать (и, главное, не хотелось предсказывать). И не только в том, что наши герои нас предают.

Даже не меняясь кардинально, реальность как будто припорашивает слова и утверждения пеплом забвения. Твои мысли, еще недавно казавшиеся такими острыми, теперь требуют корректировки – потому что мир вокруг скользким образом видоизменился. Твои реакции, такие точные тогда, кажутся – если посмотреть на «тогда» из «сейчас» – преувеличенными или, наоборот, недостаточными.

Но все кончено, поезд ушел, газета вышла, ссылка провалилась вглубь интернета, что сказано, то сказано. И вроде бы беспокоиться не стоит – легкая смена курса входит в профессию, это же все понимают, но где-то под ложечкой все равно слегка посасывает, и каждый новый текст, противоречащий тем, старым, заставляет ежиться от собственной непоследовательности и искать утешения.

До некоторой степени утешителем тут оказывается Лев Толстой. Вернее, Максим Горький, рассказавший о Толстом такое: когда (довольно часто) яснополянского старца упрекали как раз в непоследовательности, он «распускал по всей своей бороде сияние» и говорил: «Я не зяблик». В том смысле, что Лев Николаевич не считал себя обязанным всегда повторять одну и ту же песню, придерживаться в точности тех же самых идей.

Но даже понимая, что у тебя нет долга всегда щебетать в одной тональности, очень часто хочется, нет, не то чтобы объясниться, а что ли соразмериться с самой собой. Понять, чем твое «тогда» отличается от твоего «сейчас». Какие из твоих взглядов меняющаяся реальность (и всеобщая внешняя, и твоя собственная – внутренняя) превратила в ничто, какие – пошатнула, какие – оставила без изменений. И предъявить это понимание другим.

О такой ревизии мечтает чуть ли не каждый автор, уж во всяком случае тот, который пишет тексты часто и по поводу. Эта книжка – в некотором роде осуществление такой мечты.

Вы скажете, что в скором времени это мое теперешнее «сейчас» тоже превратится в «тогда» и эту ревизию опять нужно будет ревизовать.

Это правда.

И тогда самое время будет вспомнить, что я не зяблик.