Читать книгу Доказательства сути - Анна Наумова - Страница 5

Гениальный и кроткий, мудрый и всепрощающий Борис Леонидович Пастернак сидел за хлипким столиком в фойе библиотеки и раздавал всем желающим экземпляры «Доктора Живаго» с автографом. У него было лучистое лицо, как у пророка Моисея, сходившего с горы Синай с каменными скрижалями, и Ника боялась прямо взглянуть на своего кумира. Не чуя ног, она подошла к столику и поклонилась в пояс автору «Спекторского».

– Что тебе, чадо? – ласково спросил Борис Леонидович. – Книгу мою?

– Да. И еще билет в будущую жизнь!

– Я не раздаю билетов, – лицо Бориса Леонидовича стало грустным, – Но я знаю того, у кого билет можно получить.

И он достал из-под стола небольшую клетку с морской свинкой дивной красоты:

– Это Эклерчик, самый умный свин на всей земле. Попроси у него счастливый билет.

– Прямо так и попросить?

– Именно.

Ника наклонилась к клетке:

– Уважаемый Эклерчик, дай мне самый счастливый билет, ты же умный и добрый!

– Дать-то могу, – сказал Эклерчик ворчливо. – Но ведь ты же все профукаешь в один миг! Ты же жить не умеешь!

– А ты мне дай такой, чтоб я и не профукала, и жить научилась.

– За него придется заплатить.

– Я заплачу. Сколько?

– Три миллиона долларов по нынешнему курсу.

– Ой, многовато!

– Так ведь и билет-то такой – один на всем свете! Ладно, уступлю за полтора мильёна. Или даже за мильён сто пятьдесят. И пакетик сладкой кукурузы.

– Все равно много, тем более, что я в долгах…

– Что с тобой поделаешь, бери уж, деньги потом отдашь. Вижу, нуждаешься ты здорово.

Эклерчик покопался в подстилке клетки и вытащил крошечную бумажную полоску.

– На, – буркнул он. – И помни мою доброту.

Глядя на невесомую бумажку, легшую в ладонь, Ника почувствовала, что кожу как будто покалывает статическим электричеством. Она качнула рукой, и бумажка превратилась в волшебный фонарик мечты с огоньком внутри. Фонарик рвался вверх.

– Загадай желание, – посоветовал Борис Леонидович. – Только вслух не говори, а то не сбудется.

Ника загадала и отпустила фонарик. Он взмыл в небо, потому что вокруг уже была не библиотека, а сосновый бор. Борис Леонидович улыбнулся:

– Девочка моя, послушайте старого поэта: не все, что любим, стоит любви, и не все, что ненавидим, стоит ненависти.

– Почему?

– Мне так жаль вас.

– Почему? – повторила Ника.

– Если бы я знал ответ на этот фундаментальный вопрос бытия, мне бы досталась еще одна Нобелевская премия. Но увы. Я хочу поблагодарить вас.

– За что?

– Вы добры ко мне и в поминальных записках часто пишете мое имя. Приятно, когда за тебя молятся.

– Ну что вы… Борис Леонидович, а как там у вас?

– «У вас»? Скорее, «у нас». Идемте, я провожу вас в вашу дачу.

– Какую дачу, я ничего не понимаю…

– Идемте, вы все поймете.

Они пошли по усыпанной сосновыми иголками тропинке. Пахло прогретой солнцем землей, спелой земляникой, смолой сосновой, еще чем-то горьковато-терпким, нежным, пьянящим. Ника смотрела на спину идущего впереди гения, и различала каждую нитку в ткани его белой парусиновой куртки.

– Борис Леонидович, – позвала она.

Он остановился и обернулся.

– Скажите, почему в стихотворении «Урал впервые» вы употребили ужасное, громоздкое слово «родовспомогательница»? Разве не было приемлемого синонима? Из-за этого стихотворение просто изуродовано!

– Ах, Ника, не травите душу! Вы же понимаете, теперь это не исправить, и можно только сожалеть. Бесплодные сожаления об утраченных возможностях – вот чем плоха смерть. Запомните это, хотя… уже неважно. Идемте.

Они вышли на опушку, и Ника увидела стройные и бесконечные ряды беленьких дачных домиков, окруженных кустами сирени и жасмина. Сердце будто укололи, и Ника сбилась с шага, поняв, что ей напоминают эти дома.

– Подождите, Борис Леонидович, – взмолилась она. – Я не могу… Мне страшно.

– Бояться нечего, – Пастернак с веселым изумлением смотрел на Нику. – Это всего лишь дачный поселок литераторов, Горнее Переделкино. Я думал, вы уже все поняли.

– Дачи мертвых поэтов… Или бессмертных?

– Смотря с какой стороны…

– Значит, я… тоже?

– Что?

– Мертва?

Пастернак развел руками:

– Ничего нельзя было сделать. Вы получили травмы, несовместимые с жизнью. К тому же, переохлаждение – пока прибыла «скорая», вы почти окоченели…

– Как же так? Это значит, я – всё?

– Там, – улыбнулся Борис Леонидович. Улыбка делала его вытянутое лицо сияющим и озорным. – А здесь началась вечность.

– Звучит как оксюморон. Но… А мытарства моей души, а суд? У меня столько грехов! Я должна была попасть в ад!

– Насчет этого я не могу дать вам толковых объяснений. Наверное, у вас здесь хорошие знакомства и связи…

И Пастернак стал в улыбке своей совсем мальчишкой.

– Вы?! Это вы… походатайствовали за меня, да?

– Почему обязательно я? Александр Степанович тоже подал прошение.

– Алек… Грин?! Нет, этого не может быть!

– Ника, вы славный человечек, но вот веры вам явно не хватает. Кстати, вон дача Александра Степановича. Зайдем?

– Ой, я даже не знаю… Неудобно как-то, вдруг он занят…

– Чем? У нас здесь слишком много свободного времени, точнее, свободной вечности. Он будет рад.

Все дачи были из ошкуренных сосновых бревен, с окнами, украшенными резными наличниками, вокруг которых плелись шпалерные розы и обычные вьюнки с белыми граммофончиками крупных цветов. Заборов между дачами не было, но имелись символические калитки с подвешенными наверху колокольчиками. Зачем калитки и колокольчики, если нет заборов и перегородок, подумала Ника и тут же ужаснулась своему спокойствию: она так непринужденно вошла в этот… загробный мир!

Борис Леонидович звякнул колокольчиком и толкнул калитку. Они вошли, и Ника сразу уловила, что в пределах дачи Грина воздух гораздо теплее, притом пахнет водорослями, морской солью, рыбой, магнолиями и апельсинами… Это потому, что он отдал морю жизнь и талант, подумала Ника.

Дверь дачи открылась, и на пороге появился высокий, худой мужчина с галчонком на плече. Александр Степанович Грин был именно таким, каким Ника видела его на фотографиях в книгах: печальный и пронизывающий взгляд, низкие надбровные дуги, грубо вылепленный, тяжелый подбородок. Он всегда выглядел мрачно, подумала Ника, и умер от рака желудка, испытывая мучительнейшие боли. И при этом творил книги, в которых свет лился с каждой страницы, а слова и целые фразы, подобно алмазному резцу, высекали на душевных скрижалях чувства, надежды самого высшего порядка.

– Доброй вечности, Александр Степанович, – поклонился Пастернак.

– Мое почтение, Борис Леонидович, – поклонился в ответ Грин и сбежал со ступенек крыльца: – Вы привели новенькую?

– Верно, прошу любить и жаловать – Вероника Перовская.

– Доброй вечности, Вероника, – посмотрел на нее Грин.

И улыбнулся.

И Ника подумала, что ради того, чтобы увидеть улыбку Грина, стоило умереть.

– Спасибо, Александр Степанович, – потрясенно прошептала Ника.

– За что?

– Ваши книги… Они… Нет, я не могу это выразить!

– Ай-яй-яй, – насмешливо покачал головой Пастернак. – Представьте себе, коллега, она ведь первым делом раскритиковала мое стихотворение об Урале!

– Я не… – пискнула Ника, пунцовея от стыда.

Пастернак рассмеялся:

– Полно, я не сержусь.

– Ниночка пирог испекла с черешней. Идемте чай пить, а потом осмотрите свою дачу, Ника.

Внутри дача Грина, состоявшая из одной большой комнаты, ширмой, разделенная на две половины, была оклеена веселыми обоями золотисто-алого цвета. Ну, да «Золотая цепь» и «Алые паруса», поняла Ника. А какие обои в даче Пастернака, интересно? Наверно, с видами Уральских гор или февральской Москвы…

Все они чинно расселись за круглым столом, накрытом бархатной скатертью цвета крымского муската. Нина Николаевна Грин, тихая и светлая, разлила чай по чашкам (нежно запахло бергамотом). Потом порезала пирог – пышный, дивно ароматный, румяный. Александр Степанович сказал:

– Спасибо, Ниночка. Как удивительно, что я получил возможность вкушать такое лакомство только теперь и здесь.

Нина Николаевна кротко коснулась его руки:

– Полно, Сашенька, ты знаешь, кого надо благодарить…

– Да, так будем пить чай.

– Как там поживает русская литература, Ника? – поинтересовался Пастернак. – Что читали в то время, когда вы были еще…

Ника, разомлевшая от божественного вкуса пирога, с трудом возвратилась к действительности. Дожевала последнюю черешенку и выговорила:

– По-разному, Борис Леонидович. В основном, развлекательное чтение. Думать стало слишком трудно и писателям, и читателям. Да и ни к чему нынче метафизические размышления. Смысл бытия стал прост и жесток, а суть счастья – в обретении материального блаженства. И, поверьте, я с этим согласна. Писать нетленные шедевры, когда разваливается твой ветхий дом и на плечи давят пять кредитов, слишком трудно, знаю по себе. И хочется или просто умереть, или заработать столько денег, чтоб все кредиторы разом заткнули жадно вопящие рты!

– Я это понимаю, – грустно ответил Пастернак. – Сам вечно был в долгах, какая была боль – хвататься за любую грошовую работу, лишь бы близкие не умерли с голоду. Как трудно было выдержать. Мариночка вот сломалась, и я повинен в том, что не помог ей в свое время. Бедный, бедный бунтующий ангел, как мне жаль ее!..

– Вы говорите о… Цветаевой? – спросила Ника.

– Да, – кивнул Пастернак.

– Мне так больно за ее судьбу! Убив себя, она просто перешла из одного ада в другой! Как она страдает там – в огненной вечности боли!

– Что вы, Ника… Марина Ивановна здесь, в Горнем Переделкино, вы увидите ее дачу и виноградник, она выращивает прекрасный виноград для нового вина победившего Царства.

– Правда?!

– Совершенная, – улыбнулся Борис Леонидович. – Я вас познакомлю, хотя, когда приходит новенькая, об этом мгновенно узнают все… дачники.

– Кушайте пирог, – подлила всем чаю Нина Николаевна. – Торопиться некуда, Ника, вы со всеми сможете поговорить, всех увидеть, вечности хватит.

– Я думала, – обняла чашку ладонями Ника, чай был приятно горячим, – Мне казалось, что рай выглядит совсем иначе. Там не пьют чай с пирогами, не гуляют среди дач и садов…

– Скажем так, это не совсем рай, – развел руками Александр Степанович. – Это Горнее Переделкино. Вечный приют для пишущей братии.

– То есть, как у Булгакова, вы…

– Мы, Ника, мы.

– Мы не заслужили света, а заслужили покой?!

– Ну да. И поверьте, этого вполне достаточно.

– И в Горнем Переделкино живут все-все почившие писатели? От Гомера с Софоклом до…

– Что вы, нет, конечно. Приют у каждого писателя свой, согласно писаниям его. Льва Николаевича вы на здешних дорожках не встретите, как ни жаль. Владимир Владимирович, Алексей Максимович – в иных пределах. Всем дано по творчеству и вере. Антики, весьма вероятно, в Аркадии, в которую верили, также и с другими…

– А Пушкин? Он-то здесь? Как-никак, солнце русской поэзии!

– Нет, за него было особое ходатайство, его забрали на лоно Авраамово, вы понимаете, что я говорю, да?

Ника кивнула. Сказала завороженно:

– Неужели я, за свои однодневные коммерческие романчики, сподобилась такой высокой участи: пить чай с гениями, жить в вечной даче, гулять среди вечноцветущих яблоневых садов? Я ведь просто жалкая бумагомарательница!

– Полно бичевать себя, Ника, – погладила ее по руке жена Грина. – Всё написанное и изданное оценивает Главный Редактор, вы понимаете, Кто. Ведь Он смотрит в суть и отмеривает не человеческой мерой. Благодарите Его и не морочьте себе голову. Я научу вас готовить яблочные оладьи, вот только освоитесь…

– Хорошо. – Ника принялась рассматривать узор на скатерти, был он каким-то ускользающим, словно рисунок абстракциониста: приглядишься – и общий смысл теряется.

Допив чай, гении отправились провожать Нику до ее дачи. Пока они шли, Грин показывал, кто в какой даче обитает. Ника увидела помолодевшую Ахматову, на пару с Николаем Степановичем пикировавшую капустную рассаду на грядках, Осипа Мандельштама в кресле-качалке с газетой (что это за газета, откуда на Небесах газеты, удивилась Ника). Потом навстречу ей выбежал из кустов боярышника великолепный пёс – рыжий пойнтер и сделал стойку.

– Здесь есть собака? – ахнула Ника.

– И не одна сотня, – подтвердил Грин. – В нашем Переделкине такое огромное количество всякого зверья, что мне думается, это их рай. Кстати, сей пёс принадлежит Тургеневу, они вместе ходят охотиться. Нет, это не то, что вы подумали, охота здесь сугубо созерцательная. Иван Сергеевич стал писать графику, а натурщиками у него то белки, то кролики, то медведи… В Переделкино смерти нет и никакого насилия тоже.

Ника с замиранием сердца приблизилась к пойнтеру:

– Можно тебя погладить?

Пойнтер взмахнул хвостом, вывалил язык в нежной ухмылке, упал на спину и щедро подставил свой живот для почесывания и ласк.

– Ах, какое ты чудо, как же тебя зовут?

– Его зовут Черныш, – отводя ветки боярышника от лица, на тропку вышел автор «Бежина луга» и «Отцов и детей». Был он в охотничьем костюме, при своей роскошной бороде, кустистых бровях и прицельно-печальном взгляде. Однако вместо ружья он держал в руках лист белого картона и угольный карандаш.

– Доброй вечности, Иван Сергеевич, – поклонилась Ника. – А почему – Черныш? Он же рыжий, как апельсин!

– Наше восприятие цвета слишком условно, вы это постепенно поймете. И потом, мне думается, эта кличка подходит ему как никакая. А вот еще моя Мечта, познакомьтесь с нею.

Под левую руку Ники (правой она неустанно чесала живот Черныша) юрко подлезла удивительной красоты пятнистая такса, фыркнула, ткнулась внимательным носом в ладонь, вильнула хвостом и ревниво тявкнула в адрес Черныша.

– А я… смогу завести себе здесь собаку? – замирая от нежности, спросила Ника.

– Конечно! А хотите, прямо сейчас пойдем на Собачью Лужайку, вот и выберете! Там такая компания!

– Да, да! Пожалуйста!

Путь на Собачью Лужайку Ника не запомнила, потому что почти бежала за взявшим ее за руку Пастернаком. Он был по-мальчишески стремителен, да и Ника старалась не отставать.

Когда они выскочили на Лужайку, Ника поразилась тому, что при ясной погоде границы Лужайки окутаны плотным туманом. Потому что она безгранична, поняла Ника. Пастернак сказал:

– Приготовьтесь к тому, что они могут свалить вас с ног от радости.

И трижды хлопнул в ладоши.

Сначала ничего не произошло. Потом туман заколыхался, и на Лужайку, разметывая в стороны высокие стебли травы, стали выбегать собаки. Это было удивительное зрелище, лучше, чем концерт в Ла-Скала или лазерное шоу в цирке Дю Солейль: большие и маленькие, лохматые, гладкие и даже голые, рыжие, черные, палевые, пятнистые, кипенно-белые, собаки мчались, звонко взвизгивая от счастья, переполняя все вокруг любовью. Ника упала на колени и ощутила, как чудесно пахнет небесная трава:

– Милые мои, – протянула она руки к собакам: – Ко мне, ко мне!

Собаки не заставили ждать. Они принялись тыкаться дивно нежными носами в ладони, шею, лицо, облизывали руки и тянули за рукава и подол платья. Ника совсем повалилась в траву и, хохоча, исчезла в виляющей хвостами куче:

– Вот оно, глупое счастье!

Поскольку в вечности время не имело места, Ника не знала, как долго она предавалась этому безудержному счастью. Наконец успокоившись, она уселась удобнее; спину ей грел лохматый кавказский овчар, на коленях сопели мопс и кремовый чихуахуа, под локтем правой руки юлила рыжая такса, под левой – подставляла пузо шелти. На ступни навалились две пестренькие дворняжечки, по виду брат и сестра. Остальная орава расположилась поблизости и глазами, полными небесной нежности, созерцала новую жительницу Горнего Переделкино, а также Пастернака, который сидел, опираясь на мощную акита-ину и почесывая черного спаниеля.

– Нравится, Ника? – усмехнулся он.

– Я в сладостном безумии! Право, меня радует, что здесь я на целую вечность, я успею переласкать, причесать и поиграть со всеми собаками много-много раз!

– Это да. Вы так любите собак?

– Беспредельно! Жаль только, что там остались без меня два моих пса, они будут тосковать… У меня сейчас мелькнула ужасная мысль: пусть бы отец усыпил их, тогда они скорее попадут сюда, и все мы будем бесконечно счастливы! Скажите, я могу взять кого-нибудь из них к себе в… дачу?

– Конечно. Просто нареките собаку, дайте ей имя, и она будет вашей.

– А как здесь с собачьим кормом?

– Тут у всех – людей и животных – общее питание. Можно называть это амброзией, как греки, или сома, как индуисты. Оно нисходит и укрепляет, стоит лишь попросить об этом. Возможно, это благодать, ибо оно невещественно. Пироги, чаи – это просто игра в нормальную жизнь, вы же понимаете.

– Да.

– Ну, выбирайте собаку, Ника, и идем осматривать дачу.

– Ага, я сейчас.

В той жизни Ника, хоть и любила своего Жама, мечтала об огромной собаке, надежной как танковая броня. Сейчас же, увидев белого маламута, она вскипела сердцем и сказала гордому псу:

– Идем со мной, Фараон!

– По-моему, это девочка, – присмотрелся Пастернак.

– Тогда – Клеопатра. Клео, ко мне!