Читать книгу Восемь. Донбасских. Лет - Анна Ревякина - Страница 2

Что ни дом, то короб пустой,

что ни слово, то сух язык, —

эта боль посильней зубной.

Бог, как опытный ростовщик,

назначает такой процент —

не расплатишься до зимы.

После смерти не будет цен,

только свечечки зажжены.

Под ногами горит асфальт,

и не слышно колоколов,

в этом городе плавят сталь,

проливают свою же кровь.

А за городом светлячки

освещают победный путь,

я гляжу сквозь твои очки,

я желаю к слепцам примкнуть.

Что ни дом, то сплошная скорбь,

что ни голос, то вой сирен.

Этот город был слишком горд,

и теперь он пошёл в размен.

Бог торгуется, как банкир,

не уступит и двух монет.

Бог смеётся, что Божий мир

утверждает, что Бога нет.

Его смех – канонада дня,

город плотно берут в кольцо.

В этот город пришла война,

я боюсь ей смотреть в лицо.

Иногда пространство не выдерживает

                       и рвётся,

обнажая слои и заброшенные колодцы

посреди дворов, где сирень и яблони,

где высокий ты остаёшься маленьким…

Навсегда. Там пахнет книгами

                       и прочитанным,

пахнет крепко, вышколено, мучительно.

Стой под яблоней и гляди на решётки

                       в окнах,

стой, покуда в горле не станет сохнуть…

Слово за слово, мы вернёмся, на кальке

                       детства

абрис каждого обрисован, кто по соседству

заливался смехом, судачил, бельё

                       вывешивал.

Твоя мама смотрела сны зачастую вещие.

Иногда в рулетке времени и пространства

вдруг случается сбой, как на той

                       подстанции,

по которой ты узнаешь дорогое место, —

красный дом внутри прожитого детства.

Узкий вход в подъезд, беседка

                       и сизый тополь.

Он всегда был здесь, и всегда галопом

вы носились по двору – оголтелые!

А теперь ты впаян в иное тело,

оно жёстче, суше, что, впрочем, кажется.

«Я читаю души…» «Прочти,

                       пожалуйста!» —

ты стоишь навытяжку, просишь взглядом.

И я вижу небо!.. Его громада,

если черпать, так же неисчерпаема,

как и эта горловская окраина.

И хотя моя цель – не вырасти, но расти,

ужасаясь дремучести воздуха над головой.

Я всегда вспоминаю, что здесь полегли

                       костьми,

уходя в забой. Уходя в запой,

по стеклянное горлышко узких шахт —

четверенили потихоньку, как муравьи.

Не отмыть под ногтями и в пальцах

                       суровый такт —

сама соль земли, сама боль земли.

Словно стон роженицы – выдох, вдох.

Нарастает рокот внутренних галерей.

Уповай на Бога, но помни, что этот Бог

не жалеет даже собственных сыновей.

Но руда-земля тебя любит – вторая мать,

подземелий пыль не похожа на стылый

                       прах.

Если цель твоя – выстоять, так учись

                       стоять,

но тебе в этом не помощник страх.

Странная моя девочка с растрёпанной

                       головой,

я всегда разговариваю с тобой, как

                       на передовой,

я спешу к тебе так, как спешат приходить

                        домой

после длинного дня, чтоб обняться

                       с пустой софой.

Я боюсь поворачивать голову резко,

                       как в вещем сне,

всё мне кажется, ты растворишься

                        в сплошной зиме,

свет искусственный льётся по шее

                       и по спине,

твоя тень – Атлантида, что лежит глубоко

                       в воде.

Ты похожа на берег Кубы, вокруг

                       сиреневая вода,

я умею с тобой быть грубым, я умею играть

                       врага

или самого нежного друга, ты слишком мне

                     дорога,

это жуткое «слишком» превращает умника

                     в дурака.

Ты дрожишь губой, хлюпаешь носом,

                     и меркнет свет,

я пытаюсь собраться с мыслями, только

                     мыслей нет,

я пытаюсь отчаянно вспомнить, что

                     слишком сед,

и твой вес вряд ли выдержит мой

                     шатающийся хребет.

Я твержу тебе в сотый раз: «Нам с тобою

                     не по пути!»

Ты глядишь на меня испуганно, я считаю

                     до десяти,

прижимаю тебя к себе, Господи, вразуми,

но мне кажется, разум – последнее, что

                     имеется у любви.

Этот город покинули птицы. И неспроста.

Я хочу о тебе молиться и ждать поста.

По весне не открылось небо для птичьих

                       стай,

я хочу в тебя вечно верить, мой дикий край.

Моё сложное счастье – верить в пустую

                       клеть,

я хочу для тебя рождаться, в тебе звенеть.

В этом слишком высоком небе из пустоты

появляются лица предков и те стихи,

что остались великими ненаписанными

                       о нас.

Этот город не справится с болью

                       от новых язв.

Этот город покинули птицы, ушли

                       на фронт,

я брожу вдоль больной границы, сжимаю

                       зонт

и невидящими глазами ищу твой след.

Этот город покинули птицы, оставив хлеб

засыхать и плесневеть на ладонях моих

                       весной.

И не слышно песен, и воздух пропах

                       войной.

Любить тебя до неприличия

громко, устно, уста в уста.

Птица моя грустная,

птица моя, отведавшая креста.

Я – твоё пугало посреди полей,

полчеловека, одни глаза.

Птица моя, пожалей меня, пожалей.

Воротись назад!

Сон – та же явь, только наоборот,

мой горизонт – пятно.

Птица с чужой ладони зерно клюёт,

но небо у нас одно.

И в небе, как призраки, корабли,

железные птицы крылом к крылу.

Знай, птица моя, у моей любви

нет склонности

птиц подавать к столу.

Мой язык кому-то становится поперёк

горла.

Говорить на нём – всё равно что терпеть

свёрла

по металлу в кости подъязычной и рядом

                       с нёбом.

Мой язык поэтичный уродлив

для русофоба.

Моя личная фобия – договаривать всё

до точки,

моя личная точка там, где ушная мочка

переходит в хрящ. В нём нервическая

основа,

перевод синхронный влетевшего птицей

слова.

Отстранившись прилюдно, перебираю

смыслы,

мой язык гениален, выдыхается

углекислым.

Лишний повод расти деревьям, цветам

и травам,

лишний повод закату стать навсегда

кровавым.

Мой язык для кого-то сложен

                       и неприемлем,

он впитал весь пот, что отдан был русским

                       землям,

он звучит внутри, как то, что молчать

                       не может.

Мой язык – пятно несмываемое на коже.

Брести переулочком,

проситься под локоток.

Купи мне булочку

или какой цветок.

Гляди, как светятся

звёздочки над Кремлём.

Сытым – краюху месяца,

голодному – в горле ком.

Будешь моим ли дитятком?

Здешние ночи лгут.

Я не люблю политику.

Не ты в ней ведёшь. Ведут.

Видишь, мои окошечки,

жёлтым горит ночник,

давай помолчим, хороший мой.

Забудь, на что дан язык.

Улица под подошвами

похрустывает, что лёд.

В ладони моей – горошина,

в ладони твоей – народ.

И где-то за краем зрения

мир вертится, как юла.

Пожалуйста, не разменивай

молчание на слова.

Я люблю этот город —

обетованную степь,

на лице его порох,

он видел воочию смерть.

Он безумен, как шляпник,

разливший нечаянно ртуть.

Этот город внезапен,

но мне не в чем его упрекнуть.

Он стоит на границе —

силы света и силы тьмы.

Он немножечко рыцарь,

его горы – всего-то холмы.

Его вены, усталые вены —

потемневший асфальт дорог.

Его все обвиняют в измене,

сочиняют ему некролог.

Я люблю его, как ребёнка,

не болеет ли, не озяб?

Как же тонко в нём всё, так тонко,

но об этом сейчас нельзя.

Впрочем, в тонкости тоже сила,

тоже правда и благодать.

Я заранье его простила,

если будет за что прощать.

Город мой. Тот, где с детства отсутствует

                       море,

и повсюду степь – невозможно рыжая,

                       с янтарём,

словно вечный рассвет, как картинка

                       на мониторе,

словно юность отца, упакованная в альбом.

Не сдержаться, когда прикасаешься

                       к камню,

когда трогаешь тёмную землю, что

                       на крови.

Если ты здесь родился, то родился ты

                       неслучайно

в чёрнокаменном городе, что стоит

                       на краю земли.

И до взморья отсюда добраться две сотни