Читать книгу Оказия - Анна Шведова - Страница 4

На следующее утро Оболонский нашел неизвестных «сослуживцев», красноречиво наследивших в доме Брунова, в местечке Заполье, что расположилось в десятке верст южнее Звятовска, как раз на краю обширной Вышовской пущи, с севера и запада огибающей болота.

У колодца перед местным трактиром (шумному и многолюдному не в пример звятовскому, ибо предприимчивый трактирщик озаботился охладить пиво в леднике) плескался обнаженный до пояса молодой парень, громко хохоча и фыркая каждый раз, когда краснощекая загорелая молодка окатывала его из ведра студеной колодезной водой. Парень был золотоволос, высок, худ, жилист и гибок, как хлыст. Но Оболонского заинтересовал не он, а человек, стоявший рядом.

Привалившись боком к колодезному журавлю, стоял молодой мужчина лет двадцати трех и с удовольствием наблюдал, как парень извернулся, зачерпнув полные горсти воды, и забрызгал ею служанку; та притворно завизжала, хлеща юношу мокрым передником. Сощуренные голубые глаза мужчины искрились смехом, светлый чуб непокорных, чуть влажных волос упал на лоб, тонкие губы в обрамлении аккуратной золотистой бородки изогнулись в улыбке. Он был спокоен и безмятежен. На площади перед трактиром сновало десятка два человек, кто шагом, кто бегом, кто лениво, кто с окриками, то ведя в поводу лошадь, а кто препираясь со слугами. Жизнь как жизнь.

И тут взгляд светловолосого мужчины насторожился, стал жестким и льдистым – он увидел Оболонского, медленно подъезжавшего к колодцу.

Как по команде, доселе плескавшийся юноша замер, выпуская из объятий жеманничающую служанку, бросил встревоженный взгляд на мужчину. Остановился и здоровенный детина, поправлявший подпругу чуть поодаль; бережно поставил плотно набитый тючок на сухую землю рядом с телегой аккуратный невысокий сухонький старичок. В дверях трактира статуей застыл верткий смуглявый мужичонка лет под сорок, с его лица медленно сползала похабная улыбочка, глаза маятником забегали с одной застывшей у колодца фигуры на другую, а рука покрепче сжала массивную пивную кружку. Сзади на него налетел еще один…

Оболонский медленно обвел всех глазами. За пару секунд из толпы любопытствующих он умело выделил тех, кто был связан с мужчиной у колодца. И лишь очень внимательный человек смог бы заметить в его безмятежном взгляде вызов.

– Я разыскиваю господина Кардашева, – негромко и спокойно сказал он, не глядя в сторону колодца, но все же спешиваясь.

– И кому ж это он понадобился? – не удержался от ленивого сарказма голубоглазый блондин.

Константи неторопливо представился.

– Оболонский? – не сумел скрыть неприязненного удивления молодой мужчина, – Я слыхал о Вас. Что же привело столь знатную особу в эти глухие края?

– Возможно, я задал бы такой же вопрос, если бы знал, с кем говорю, – холодно заметил Оболонский.

– Капитан-поручик Герман-Александр Кардашев к Вашим услугам. Итак, зачем я Вам понадобился?

Оболонский легонько щелкнул по носу своего коня, рвущегося к воде, отпустил поводья и спокойно повернул голову, наблюдая за тем, как настырно и нагло животное отталкивает полуобнаженного парня, до сих пор молча стоявшего у полупустого ведра. Взгляды пятерых человек буквально сверлили дырки в фигуре прибывшего.

– Давайте-ка, капитан-поручик, не будем ходить вокруг да около. Я приехал сюда по просьбе отставного полковника Арсения Брунова. А вы?

– Так мы тут отдыхаем, – насмешливо боднул светловолосой головой Герман, сдувая непокорную прядь со лба, и улыбнулся во весь рот, – девок щупаем, пивом наливаемся…

Оболонский молчал и ждал.

– Пожалуй, и вправду не стоит ходить вокруг да около, – неожиданно миролюбиво улыбнулся Кардашев, пошарил по нагрудным карманам и достал порядком измятую бумагу, перетянутую столь же измятой красной лентой, – Служба нас прислала.

– Служба? – как будто удивился Оболонский.

Герман скривился от столь явной лжи.

Оболонский рескрипт взял. «Сим подтверждается… на особой службе Его Императорского Величества Кирилла… Обер-канцлер Окатышев». Размашистую подпись Окатышева Оболонскому видеть доводилось, вот только не ожидал, что увидит ее здесь, в этих краях.

Как раз в том, что Кардашев и его люди из Службы, он не сомневался. Уж больно знакомые черты проглядывали в поведении людей Кардашева. Было в согласованности их действий поразительное подобие сплоченности волчьей стаи, готовой мгновенно броситься по следу и по малейшему знаку вожака вцепиться в глотку противника. Цепкий взгляд Оболонского сразу же отметил скорость реакции, с которой внешне нетрезвый человек оценил обстановку и замер в дверях трактира, мгновенно перехватывая пивную кружку так, чтобы можно было использовать ее как оружие. Заметил и обманчивую расслабленность мускулатуры парня у колодца, вроде как чуть пригнувшегося к венцу, однако просто удобно сгруппировавшегося и готового в любой момент прыгнуть. Заметил и мимолетный рубящий жест самого Кардашева – короткий взмах ребром ладони, после чего его люди заметно расслабились… Он все заметил. Банда? Нет, взаимоотношения не те. Не было в них ни страха, ни агрессии. Они были уверены в себе. Так могут поступать только люди, сплоченные одним делом, но ограниченные долгом, скованные строгой дисциплиной и подчинением, но всегда ощущающие за спиной мощь власти и государства, их пославшего. На ум приходила только Служба, полувоенизированное образование со вполне определенными задачами, и привлечь их мог только слух о распоясавшихся бестиях, в данном случае – оборотне.

Была только одна загвоздка – звятовские леса и болота принадлежали Конкордии, а Службой ведал сам российский Император.

– Что же делают люди из Службы на землях другого государства? – меланхолично заметил советник, возвращая бумагу.

– Бросьте, Оболонский, мы только хотим помочь, – досадливо сморщившись, бросил Герман, – Вы же знаете, что здесь происходит.

– Нет, не знаю, – равнодушно ответил Константин, – Но узнаю. Без вашей помощи.

– Мы не уедем, Оболонский, – быстро ответил Кардашев и в его голосе проскользнули угрожающие нотки, на что Константин лишь приподнял бровь:

– Мне достаточно только кликнуть войта…

– А Вы уверены, что кто-нибудь из тех, кто силой попытается выдворить нас отсюда, останется жив? – Кардашев хмуро и недобро улыбнулся, а парень у колодца вновь напрягся и подался вперед.

– Вы забыли обо мне, капитан-поручик. Хоть мы и в Конкордии, однако далеко не в Трагане. Не знаю, что Вы обо мне слышали, но я не так безобиден, чтобы сносить оскорбления. Мне не нужна ваша помощь.

– Ладно, ладно, – Кардашев выставил руки ладонями вперед в жесте несомненного согласия, – Полагаю, мы могли бы договориться. К чему Вам заниматься такой мелочью, как оборотни? Предоставьте это нам. Не хвалясь, скажу, что у нас это получится и быстрее и лучше. Мы не причиним беспокойства ни местным властям, ни Вам лично.

– Почему?

– У нас есть причины оставаться здесь.

– Какие же?

Герман медлил, собираясь с ответом.

Тут бы Оболонскому пожать плечами, мол, какая разница. Раз есть люди, которым на роду написано воевать с нечистью, вот пусть этим и занимаются – из России ли они или из Конкордии. Случай-то и вправду не по его рангу – воевать с бестиями он не приучен, хотя при случае мог бы. Пусть бы Кардашев со своими людьми и делал дело, Константину же только и оставалось, что греться на солнышке да сливки снимать. В случае успеха в Трагане можно о роли Кардашева и не упоминать.

Только вот был у Оболонского один существенный недостаток – он никогда не прятался за чужой спиной. И дело, даже самое незначительное, всегда доводил до конца. Даже когда ему очень этого не хотелось, когда необъяснимая хандра скручивала в узел нервы и заставляла рычать на окружающих.

А еще он не терпел лжи. Наверное поэтому чуял ее за версту. И сейчас он совершенно точно знал, что Кардашев собирается соврать, и это очень не нравилось советнику. Что ж, раз лжи не избежать, пусть это будет грамотная и продуманная ложь.

– Я собираюсь навестить тут кое-кого, – прежде, чем Герман вымолвил хоть слово, сказал Оболонский, – К вечеру надеюсь вернуться сюда, если вы остановились в здешних «номерах». Надеюсь, Вы сможете объяснить мне все толком?

Взлетел в седло и ускакал, ни разу не обернувшись. Это случилось так быстро, что Кардашев не успел и рта открыть. Его люди молча проводили бодро умчавшегося прочь советника, неожиданно свалившегося им на голову, донельзя угрюмыми взглядами.

– Ты знаешь его, Герман? – недоверчиво-неприязненно спросил тридцатилетний крепыш, последним вышедший из трактира, – Кто это?

– Заноза в нашей заднице, – буркнул Кардашев, отворачиваясь, – Оболонский – маг. Дипломированный тауматург. По слухам, сговорчивостью не отличается. Вы и сами это видели.

– Тауматург? – задумчиво повторил аккуратный старичок, – Это что же привело сюда настоящего тауматурга? Не того полета сия гордая птица, чтобы всякой мелкой мошкарой питаться.

– Вот и я о том, – уныло подтвердил Кардашев.

Магия существовала всегда, но не всегда была желанна.

Когда в пятнадцатом веке один уважаемый греческий монах вывел основные законы магии и постулаты исцеления на основе нефизических явлений, это не принесло ему счастья в жизни, ибо его обвинили в ереси и сожгли на костре. Но его открытие полностью изменило историю Европы. И спровоцировало начало Темных веков. Однако постепенно приходило и понимание того, что в магии, или тауматургии по-научному, нет ничего противоестественного и противного Богу, если ее законы столь же постоянны, как и любые другие физические. Понадобилось почти полтора века, чтобы общественность задумалась над преимуществами нового вида деятельности, чтобы общие магические постулаты стали законами жизни, а церковь определила, что эти самые законы магии не менее непреложны и постоянны, чем обычные физические законы. Люди, способные пользоваться силами магии в любой степени, перестали быть изгоями, они даже стали нужны. Их ничуть не перестали бояться, но перестали видеть в них нечто непостижимо-страшное, даже несмотря на то, что использовали они силы, неподвластные большинству.

На самом деле магию практиковали всегда. До середины пятнадцатого века полными обладателями тайн магического мастерства были колдуны и ведьмы, с середины пятнадцатого до середины шестнадцатого (Темный век, или века, если уж следовать любящей драматизировать любое явление человеческой истории) инквизиция пыталась уничтожить магию вместе с теми, кто ее практикует, но не смогла, а только сильно проредила ряды традиционных магов, благодаря чему примерно с середины шестнадцатого века началось победное шествие тауматургов, магов новой эпохи, быстро и весьма ощутимо продвинувшихся в магическом искусстве благодаря разуму и науке. Новый вид деятельности особенно востребован оказался в кругах высшей знати, ибо кто, как ни маг, поможет низложить соперника, усмирить чернь или устроить козни против более сильных и удачливых врагов? Магия стала непременным спутником власти. Власть стала гордиться магами, которых пригревала, и они отвечали ей тем же. Ибо маги нынешней эпохи, тауматурги, в отличие от привычных ведьм и колдунов, или феров, были другими по сути. Они препарировали магию, бестрепетно вырезав из самого ее сердца таинственность и оставив прозаичную химию, физику и геометрию. Они разложили невероятно сложные магические процессы на составляющие, описали их и составили свои рецепты приготовления магических действий. Заклятья превратились в научно обоснованные формулы, а чудодейственные снадобья – в аптекарские коктейли и химические эликсиры. Само же чудо стало строго дозированным, измеряемым, разумно объясняемым и не менее привычным, чем разряд молнии – страшно, но объяснимо.

Впрочем, традиционных магов – феров, как полупрезрительно называли их тауматурги (от латинского «ferus», дикий), новые веяния не заставили отказаться от своих верований, традиций или магических путей. Скорее наоборот. Феры по-прежнему существовали и им явно не грозило вымирание. И большей частью причиной было то, что дипломированные тауматурги редко простирали свои бесстрастные взоры на мелочи, вроде болезней, родов, порчи урожая соседа, падежа скота, маленьких любовных хитростей, подобно отвороту и привороту, удачи в делах или дороге и прочего.

Так что пусть тауматурги были творением науки, логики, разума и города, но их было меньшинство. А большинством по-прежнему оставались феры – колдуны да ведьмы, следующие своей многовековой традиции и живущие где-то в сельской глуши подальше от прогресса. И пусть навевать ужас на соседей и держать в тисках провинцию так, как это было прежде, им уже не удавалось, они все равно оставались силой. Им принадлежали бескрайние просторы провинции, где они могли править с почти безраздельным величием.

…И то верно, что делать дипломированному тауматургу в такой глуши?

Оболонский мягко покачивался в седле, под ритмичный перестук копыт по полочкам раскладывая то, что ему удалось узнать за день. Еще вчера его единственным желанием было поскорее разделаться с этим заурядным делом и уехать из Звятовска, от его липких провинциальных разговоров и приторных взглядов. Будь Константин менее дотошным и обязательным, он сделал бы это уже утром. Но теперь он должен был довести дело до конца. Должен был все проверить. Сам. Если Брунов ошибся, Оболонский не побоялся бы доложить канцлеру Аксену, что его старинный приятель, мягко говоря, заблуждался. Но ошибся ли он? Не проверив все досконально, Константин не торопился с выводами, даже если эти выводы были очевидными.

И встреча с Кардашевым заставляла задуматься. Что потеряла в этих местах российская Служба? Почему ее привлек рядовой оборотень, или нет, не оборотень, а только еще слухи об оборотне, но она выслала на его поимку в чужие края целый отряд? Кардашеву известно гораздо больше? Несомненно. Только о чем? Его интерес наверняка связан с пропавшей Матильдой, иначе зачем было приходить к Брунову?

До встречи с Кардашевым Оболонский почти уверился в том, что исчезновение девицы ничего общего с оборотнем не имеет. Он не слишком утруждал себя раздумьями и вполне разделил мнение бургомистра и тех болтливых горожанок, с которыми успел пообщаться, о банальном бегстве дочери Брунова с каким-нибудь молодым человеком. Правда, поговаривали еще и о разбойниках, и о происках врагов самого Брунова. Но Оболонский знал то, о чем досужему обывателю не было пока известно. По словам старухи-экономки, из гардероба Матильды исчезли некоторые вещи, так, немного, на первый взгляд, незаметно, но ни драгоценности, ни запасная одежда, ни шкатулка с документами явно не нужны были девушке на конной прогулке в разгар жаркого летнего дня. Дочь Брунова явно знала, что вернется не скоро. Похоже, она сбежала или собиралась сбежать.

Но зачем-то же приходил Кардашев к Брунову? Не из-за страсти же к его дочери, хотя и такое нельзя исключать? Причем здесь Служба?

Оболонский не тешил себя надеждой выведать все это у самого капитан-поручика. Наверняка тот окажется крепким орешком, причем не слишком правдивым «орешком». Так что правду придется искать самому. И начинать нужно было именно с Матильды: найдется девица или ее след – станет понятнее роль Кардашева в этом деле.

За неимением других версий Константин придерживался общепринятого мнения – сбежала с кавалером. Ее-то он и намеревался проверить, а для начала стоило навестить господина Меньковича в его имении на болотах, поговорить с его людьми или хорошенько поспрашивать на дорогах.

С этим было более-менее понятно. И магу здесь явно делать нечего.

С оборотнем было сложнее. Если это не выдумка, не умело пущенный слух, прикрывающий чьи-то темные делишки, и не чья-то глупая выходка с целью понаслаждаться произведенной паникой (а такое тоже редкостью не было), то с появлением оборотня в звятовских лесах следовало считаться. Оборотни не были редкостью, они могли годами жить среди людей и сохранять свое инкогнито, тщательно пряча свою вторую сущность, обычно охотились на животных и очень редко – на людей, а потому чаще всего об их существовании обыватель и не подозревал. Вопреки сложившемуся мнению, обычные оборотни не агрессивны и полностью зависят от фаз луны. Совсем другое дело, если бестии срываются в гон… вот тогда они начинают убивать всех подряд. «Всех подряд» – это не только маленькие дети, с отвращением думал Оболонский, «всех подряд» – это кровь, ошметки человеческой и звериной плоти, вонь и трепещущий в эфире ужас. Избирательностью обычный оборотень не страдает, ибо если он типичен, то будет искать жертвы по принципу «подоступнее-поскрытнее», а если атипичен, то есть «сорвавшийся» – будет драть любого, кого ни встретит. Так что приписывать ему похищение детей в звятовских лесах было бы по меньшей мере необдуманно.

Существование оборотня само по себе злом не было. До тех пор, пока бестия не выходит за рамки отведенной ей природной ниши, пока не охотится на людей, она неприкосновенна – это элементарный и непреложный закон сосуществования людей и бестий. И Оболонский хорошо представлял себе границы, в которых мог действовать.

Пока же никаких следов сорвавшегося оборотня не обнаружилось. Да и вообще кроме таинственных слухов, большей частью из письма Брунова и рассказов бургомистра, и смутного ощущения страха, окружившего Константина в лесу, ничего стоящего внимания не нашлось.

Если бестия все же найдется и она охотится на людей, то Оболонский мог бы при определенной подготовке ее обезвредить – его магических умений хватило бы на это. Или известить Особую канцелярию конкордской правительницы и ждать помощи – таков устав. Но помощи ждать придется в лучшем случае три дня. Разумно ли это, когда под рукой специально обученный отряд Кардашева? До чего ж кстати оказался здесь этот отряд! Это-то и подозрительно.

Такие мысли неспешно крутились в голове Оболонского, пока он ехал к Меньковичу на болота. Дорога оказалась на удивление ухоженной. Заметно было, что ее постоянно чинят и подновляют, а жара и неимоверная сушь нынешнего лета, похоже, сделали эту работу совсем необременительной.

Оболонский не был любителем болот и не понимал тех, кто находит прелесть в бескрайних плоских равнинах, кое-где разбавленных деревцами да кустарником. Впрочем, надо отдать должное, Синявские болота были не из тех, что вселяют ужас замшелыми корявыми стволами, торчащими из зловонно пузырящейся черно-зеленой мути, напоминая худшие кошмары или страшные детские сказки. Само собой разумеется, в здешних местах были и глубокие трясины, «проравы», как их здесь называли, и омертвевшие деревья, но возвышавшуюся песчаной насыпью дорогу, ведущую на юг, в глубь, окружали совсем другие пейзажи: разливанное море трав, между которыми серебристыми рыбками поблескивали обмелевшие озерца, бесконечные родники-крынички, ручьи и речушки, невысокие холмы с живописной купкой крепких деревьев, шапки кустов, царящие над камышовой зарослью… Здесь была своя красота. Тот, кто хотел ее видеть – видел. На тихой поэтике этих мест отдыхал взгляд. Однако мага это мало привлекало. Его занимала задача, с которой не терпелось поскорее расправиться. Какой смысл терять время на бессмысленное разглядывание сомнительных красот?

Лошадь шла споро, и все равно дорога к имению Меньковича заняла несколько часов. Солнце встало в зените, когда Оболонский увидел вдали крышу какого-то строения в центре густо посаженных деревьев – дорога ныряла именно туда и терялась в темноте их крон. Четкая граница, равное расстояние между стволами – все говорило о том, что впереди не лес, а парк. В былые времена искусный садовник немало поработал над кронами росших вдоль дороги лип: ветви, росшие внутрь, тщательно обрезались и отводились, тем самым образовывая аккуратный полукруглый тоннель над дорогой. Но то было слишком давно, а сейчас липы выглядели неухоженными, и их молодые ветви норовили царапнуть неосторожного путника зеленым когтем. Ограждения не было, да и к чему оно в этой несусветной глуши? От кого хорониться?

Только Оболонский подумал об этом, как услышал дробный перестук копыт, а спустя несколько минут ему навстречу из полутьмы тоннеля, образованного смыкающимися вверху кронами лип, выехали двое всадников. Одежда да и весь облик прибывших говорили о том, что это не простые слуги, и уж тем более не кметы.

Минутное молчание, в течение которого и гость, и встречающие пристально разглядывали друг друга, нарушил один из прибывших, молодой и вызывающе одетый франт.

– Это частное владение, милсдарь, – гнусаво и надменно сообщил он, – и его хозяин не желает никого видеть.

– Зато я желаю, – спокойно ответил Оболонский, пожимая плечами, – Полагаю, он с моим желанием согласится.

И странное дело, вроде не сказал человек ничего особенного, а едва заметные акценты сразу все расставили по местам: и его собственную значимость, и годность тех, кто его встретил. Невысказанный, но слишком явный намек на незначительность тут же разозлил гнусавого.

– Вот как? – взорвался молодой шляхтич, приподнимаясь на стременах в опасной близости от Константина, – А железякой под ребра не хочешь?

– Тихо, тихо, – вдруг сказал второй, мужчина лет пятидесяти, седоватый и большеголовый, куда более представительный, умный и опытный, чем его молодой напарник, – Кто ж ты таков будешь, мил человек, если лезть на рожон не боишься?

– Советник по особым поручениям Особенной канцелярии Иван-Константин Оболонский.

– По особым поручениям? – задумчиво постучал хлыстом по руке шляхтич, что постарше, оценивающе разглядывая гостя, – Что ж, господину Тадеушу Меньковичу наверняка есть о чем поговорить с княжеским посланником.

Последние два слова были сказаны тоном на грани оскорбления, однако придраться было не к чему. Не успел Оболонский задуматься над подтекстом, как молодой франт презрительно и демонстративно фыркнул и тут же замялся под грозным взглядом старшего.

– Езжай-ка, Гордей, предупреди, что господин Оболонский пожаловал. А мы… мы пока побалакаем дорожкой.

Первые несколько минут прошли в задумчивом молчании, в тишине, нарушаемой лишь неторопливым цокотом копыт да пением птиц.

Угрозы молодого шляхтича Оболонского не удивили: мелкая знать всегда щепетильно относилась к оскорблениям, и то, что тот угрожал, даже не узнав с каким делом прибыл советник и не станет ли сегодняшний противник завтрашним господином, говорило как о его глупости, так и о вере собственную неприкосновенность. Однако куда больше сказало простое фырканье и то, что слышалось между слов речи старшего. Не слишком-то мы боимся княжеской власти, здесь она нам не указ. Ну да ладно, посмотрим, с чем господин хороший пожаловал…

А вот это наводило на раздумья.

– Так какое дело привело настоящего советника по особым поручениям в эти края?

– Дело? Помилуйте, кто говорил о делах? – услышав насмешливые нотки в голосе попутчика, Оболонский усмехнулся и не смог сдержаться, хотя и понимал, что издевка отнюдь не поможет ему в поисках ответов по делу Брунова, – То не дело, так, сущая безделица. Думаю предложить господину Меньковичу открыть заводик по производству лягушачьих ножек. Слышал я, в здешних болотах лягушки подходящие. Больно упитанные. Молодые да глупые.

Седовласый долго молчал.

– У нас на болотах не только лягушкам раздолье, – наконец произнес он, тяжело и мрачно, совершенно не скрывая угрозы, – Любому путнику нужно быть осторожным, а не знакомому с тропами – особенно. Мало ли что может случиться?

– Правда? И что же? – спросил Константин, с интересом оглядываясь кругом – путники выехали из парка и приблизились к невысокой стене, окружающей дом и хозяйские пристройки.

– Иной раз люди исчезают бесследно, господин советник, настолько бесследно, что даже пряжек от столичных туфель не остается. Что поделаешь, болота – это вам не Высокий бульвар в Трагане.

Оболонский бросил насмешливый взгляд на седовласого провожатого и проехал в арку высоких ворот, распахнутых настежь. Поодаль слева, за стволами сосен и кленов, у длинного приземистого здания, напоминающего конюшню, толпилось десятка полтора человек. Кто верхом, кто рядом с лошадью, они проводили удивленными взглядами новоприбывшего, негромко переговариваясь между собой. Для прислуги держатся слишком раскованно, одеты хорошо – добротно, иные даже и богато. Все вооружены, и оружие выставлено напоказ. Явно местная знать, пусть не столь высокородная, как сам хозяин здешних мест, зато гонор имеющая.

На широких ступенях у парадного входа стояла женщина. Светловолосая, гладкая, холеная, с крупными белыми руками и высокой грудью, выгодно подчеркнутыми открытым синим платьем, она наблюдала за прибывшим с легкой, ничего не значащей улыбкой, как королева наблюдает за казнью приговоренного ею человека. Надменно. Равнодушно. Осознавая свою силу и власть.

Она смотрела почти все то время, что Оболонский спешивался и пересекал широкий двор, но еще до того, как он достиг ступеней, развернулась и ушла, не сказав ни слова.

Поодаль справа послышался скрежет давно не смазываемых петель двери, Константин повернул голову на звук. Почти скрытая деревьями и беспорядочным нагромождением кустов за правым крылом здания стояла древняя башня, точнее, то, что от нее оставалось – два яруса с частично проломленной крышей. Кладка старая, не каменная, но кирпичная, с толстым слоем серого скрепляющего их раствора, что делало башню полосатой, а густая некошеная трава, выросшая у ее подножия, придавала ей вид заброшенной и забытой – если бы не тоненькая тропка, проложенная к ней. Башней явно кто-то пользовался, однако хозяин дома подновлять ее не спешил. Да и домочадцы наверняка избегали приближаться к ней.

Из скрипучей двери вышел человек, озабоченно и хмуро потоптался на месте, пристально и как-то болезненно-подслеповато глядя вслед уходящей женщине. Пошел дальше, к крылу господского дома. Мимоходом обернулся, бросил рассеянный взгляд на Оболонского. Не узнал…

Константин не рад был его видеть. Особенно здесь. И сразу же осознал, что вот теперь, в это самый момент, заурядное провинциальное дело перестало быть таковым – заурядным и провинциальным.

Оболонский дожидался хозяина дома добрых полчаса. Гостиная, куда его отвели, впечатления не производила: выцветший, когда-то аляпистый ситец на стенах, старая мебель, давно нуждающаяся если не в кардинальной замене, то хотя бы в починке, скрипучие паркетные полы, половина плашек которого следовало просто выкинуть, медные свечные светильники, которые не чистились со времен царя Гороха. Впрочем, большая часть того, что Оболонский увидел в этом старинном двухэтажном особняке, было такое же – дряхлое, старое, отжившее. По словам бургомистра, Менькович приехал сюда месяца четыре назад и за это время сумел слегка подновить лишь часть левого крыла и жилых комнат. С остальным он не спешил – либо это его не интересовало, либо занят был чем-то другим, куда более занимательным. Чем же? И как с этим связаны вооруженные молодчики во дворе?

Менькович вошел энергичным тяжелым шагом, сразу демонстрируя себя персоной значимой и властной. Это был крупный высокий мужчина лет сорока, силуэт которого явно подпортила любовь хорошо покушать, отчего черты его лица слегка расплылись и отяжелели, а внушительное брюшко заметно перевалилось через широкий узорчатый пояс.

Константин был наслышан о хозяине дома не только от звятовского бургомистра, но лично знаком с ним не был. Родство Меньковича с Тройгелонами породило немало слухов среди конкордской знати, однако официально его лояльность правящему княжескому дому сомнению не подвергалась, а это, в свою очередь, давало слухам еще больше раздолья. Что же делает столь высокородная личность в болотной глуши, в старом заброшенном доме? То ли попал Менькович в опалу, в немилость правящей княгине, да сбежал с глаз ее долой куда подальше, то ли… прячет темные делишки? Оболонскому это было безразлично. Цель его приезда была иной.

Менькович прошел мимо, не глядя вытянув руку в сторону гостя. Константин неторопливо передал гербовые бумаги, удостоверяющие его полномочия. Хозяин вскользь заглянул в них, отбросил в сторону, упал в кресло.

– Итак, что Вам угодно, господин советник? – хмуро, раздраженно.

– Я разыскиваю девушку, Матильду Брунову. Она пропала недели три назад. По словам очевидцев, в последнее время она часто бывала в обществе Ваших людей. Я бы хотел с ними поговорить.

– Девушку? – удивился Менькович, – Вы беспокоите меня ради какой-то девушки?

– Княжеский закон каждому дает право на защиту. Даже девушкам.

– Я не слышал ни о какой Матильде Бруновой, – хозяин дома был, похоже, слегка озадачен, даже заметный сарказм гостя его не вывел из себя, – С каких пор Особенная Канцелярия занимается пропавшими девушками?

– Она и не занимается, – холодно пояснил Оболонский, – Брунов был приятелем канцлера Аксена. Это личная просьба о помощи.

– Брунов, Брунов… Ах, Брунов! Вздорный старикашка из Звятовска! – Менькович скривил полные губы в недоброй усмешке, – Если у него была дочь, я не удивляюсь, почему она исчезла.

– Поясните, господин Менькович, – сухо бросил гость.

– От такого папаши немудрено сбежать, – неожиданно хихикнул хозяин, – Вот что я Вам скажу, советник. Вы не там ищете. Поспрашивайте местных купчишек да мещан, а здесь Вы ее не найдете.

– Я сам решу, кого мне спрашивать и где искать.

Менькович насупился, недовольно нахмурив брови и раздраженно постукивая пальцами по подлокотнику кресла.

– Вы мне перечите? – удивленно проговорил он, словно не веря собственным ушам, – Да я Аксена в порошок сотру…

Подумал. Опять нахмурился.

– Постойте, Оболонский… Вы случайно не сын графа Оболонского? Того самого, что нагишом въехал на коляске в княжеский театр, изображая римского императора? – Менькович искренне расхохотался, – Ну я Вам скажу, и потеха тогда была!

Отсмеявшись, хозяин встал, прошелся по гостиной, искоса поглядывая на гостя, лицо которого застыло непроницаемой холодной маской. Пикантное воспоминание отлично подняло Меньковичу настроение, а тщательно скрываемое неудовольствие Константина ослабило напряжение, державшее хозяина имения с той самой секунды, когда сообщили о странном и несвоевременном визите княжеского посланника.

– Я хорошо разбираюсь в людях, – сказал он, останавливаясь напротив Оболонского и глядя ему в глаза сверху вниз, – И я чувствую, что в отличие от Вашего папаши, Вы искренний и честный человек. А потому искренне и честно советую Вам: не становитесь у меня на пути.

– Это угроза?

– Нет, что Вы. Просто дружеское предупреждение. Пожалуй, Вы мне даже нравитесь….

– Экселянт, охота вернулась, – в гостиную без предупреждения ворвался жизнерадостный молодой человек лет шестнадцати с развевающимися темными волосами и в легкой полураспахнутой сорочке. Влетел и застыл на пороге, переводя взгляд с хозяина на гостя.

– Я занят, Лукаш, – неожиданно раздраженно буркнул Менькович.

– Да, экселянт, – расстроено прошептал юноша, поклонился, сделал несколько беззвучных шагов назад и исчез.

Оболонский улыбнулся. Легко, чуть заметно, только дрогнувшими кончиками губ. Понимающе. Предупреждающе. Меньковичу улыбка очень не понравилась. Его взгляд стал холодным и угрожающим. Пожалуй, поторопился он с облегчением…

– Так как насчет Ваших людей, господин Менькович, – Оболонский слегка склонил голову, его улыбка зазмеилась еще больше, – которые знакомы с Бруновой?

Хозяин еще несколько секунд буравил гостя неприязненным взглядом, потом громко хлопнул в ладоши. На звук примчался давешний мальчишка.

– Позови Казимира.

Несколько минут спустя, прервав тягостную тишину, в гостиную вошел уже знакомый Оболонскому седовласый. Бросив настороженный взгляд в сторону гостя, Казимир приблизился к Меньковичу мягким шагом.

– Отведи его к Кунице. Пусть порасспросит о девушке, – буркнул хозяин седовласому и тут же повернулся к гостю:

– Ну как, Вы довольны?

– Вполне, – улыбнулся Оболонский и склонил красивую голову в прощальном поклоне. Менькович небрежно махнул рукой и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Черты его лица неуловимо затвердели, проявив скрытую до поры до времени склонность к жестокости.

К сильному неудовольствию Тадеуша Меньковича, гость хорошо понимал значение слова «экселянт». Так обращались к первому князю Конкордии, это уж потом на русский манер правителей княжества стали именовать «светлейшими высочествами». Оболонский и не скрывал того, какие сделал выводы из случайно оброненного обращения. Конечно, исключать то, что у Меньковича просто мания величия, он не стал, но куда вероятнее, что у хозяина болотного «замка» есть причины примерять на себя старинное обращение.

Готовился ли родичем Тройгелонов дворцовый переворот или он пока только собирал сторонников подальше от траганских глаз? Выводы из случайного обороненного обращения делать было рано, однако факт оставался фактом – властные намерения Меньковича были налицо. И теперь становилось понятным нахождение воинственного вида молодых людей во дворе имения и нежелание хозяина, чтобы этих молодых людей расспрашивали княжеские посланцы.

…Куница оказался чернявым молодым человеком с наглыми темными глазами. Не без некоторого шарма, дерзкий и энергичный, Куница несомненно должен был нравиться женщинам, особенно склонным любить негодяев. Может, пока отъявленным мерзавцем он и не был, но будет, прикинул Оболонский, мельком отметив и надменную позу, и прищур глаз, и жесткие складки вечной недовольности у молодого рта.

Юноша тоже неторопливо оглядел сверху донизу подошедшего к нему Константина и перевел вопрошающий взгляд на Казимира.

– Спрашивайте, господин княжеская ищейка, – ухмыльнулся седовласый, складывая руки на груди, – Вот Ваша жертва.

– Вы знакомы с Матильдой Бруновой? – сухо спросил Оболонский.

– Почему бы и нет, – вызывающе ответил юнец.

– Когда Вы видели ее в последний раз?

– Недели три назад.

Вопросы о девушке его удивляли, но не пугали. Вины за собой не чувствует и вряд ли виновен, с некоторым сожалением подумал Оболонский. А жаль. Самодовольный юнец ему не нравился.

– Это с Вами она собиралась сбежать? – без околичностей спросил маг.

– Ну, со мной, – с вызовом ответил Куница, картинно подбочениваясь.

– И почему не сбежала?

– Испугалась, – неприязненно передернув плечами, надменно сказал Куница, – под папенькиным крылышком осталась.

В глазах Оболонского Матильда тут же выросла: связаться с подобным воинственным переростком было явно жестом протеста, вызовом городскому обществу, но у девушки хватило ума не зайти слишком далеко. Только вот где она сейчас?

– Я даже руки ее просил, – набычившись, вдруг неожиданно плаксиво проговорил юноша, – только этот старый хрыч и слышать не хотел.

– А Матильда, значит, с ним была не согласна? И все-таки с Вами не решилась бежать?

– Это что за намеки? Мими меня любила, – с обидой в голосе ответил Куница и рубяще взмахнул рукой, – Это все ее папаша. Я не хорош для его доченьки, а сам…

– Вы знаете, где она сейчас?

– Не знаю, – неприязненно огрызнулся тот, – Папаша, видать, куда-то отослал. Я справлялся в городе, никто не знает.

– А с самим Бруновым Вы говорили?

– Хотел, – с вызовом ответил Куница, – Три раза наезжал, а дома не застал. Прятался, ей Богу, от меня прятался, пока не помер, а я ж хотел… А, что хотел, то и хотел, – он неприязненно махнул рукой в сторону и вдруг спросил подозрительно:

– А Вам-то что?

– Да вот, хочу узнать, не после Ваших ли визитов Брунов помер?

– Ах ты…, – Куница яростно рыкнул и набросился с кулаками, да Оболонский окатил его высокомерным взглядом, коротко кивнул на прощанье Казимиру, круто развернулся и ушел, нимало не прислушиваясь к перебранке между Куницей и Казимиром. Все равно больше ничего толкового узнать здесь он не сможет.

Покидая негостеприимный дом, который почему-то называли замком, хотя от замка в нем остались только два яруса дряхлой башни, Оболонский подводил итоги: визит к Меньковичу принес совсем не те плоды, на которые он изначально рассчитывал. Во-первых, о Матильде не узнал ничего определенного – увы, Куница не врал. Во-вторых, вероятнее всего, заимел личного врага, убежденного в том, что столичный чиновник прибыл, дабы раскрыть его тщательно скрываемые в болотной глуши замыслы дворцового переворота. И с учетом того, сколько незанятых рук, ног и голов болталось во дворе дома Меньковича, эти замыслы и вправду могут остаться нераскрытыми. А в-третьих, он встретил здесь человека, которого меньше всего ожидал увидеть. Даже если это не имело никакого отношения к делу Брунова, Оболонский знал, что неприятностей не избежать.