Читать книгу Одиночество всегда с тобой - Анна Толкачева - Страница 2

Перечень персонажей

Имя: Эжени

Направление литературной деятельности: собирает короткие зарисовки собственных мыслей. Она пишет, основываясь на чувственном восприятии. Надеется, что когда-нибудь составит из этих лоскутков настоящее произведение искусства. И конечно, так оно и будет.

Имя: Гирфан

Возраст: неопределенный

Национальность: по вторникам и при веселом расположении духа показывает язык и говорит, что он татарин. К концу недели его мнение по этому вопросу резко меняется, и он начинает бурчать, что национальность определяется культурой и вообще он русский. Все сомнения развеял бы его паспорт, родись он лет на… раньше и если бы кто-либо вообще видел этот документ.

Имя: Мигель

Возраст: 18 лет

Кто такой? Сказал, что он контркультурный элемент. На просьбу подтвердить это отозвался словами, не пропущенными редактором в печать.

Имя: Святослав

Возраст: 19 лет

Предки: до сих пор не могут угаснуть жаркие споры по этому вопросу. Одни утверждают, что он родственник Есенина, другие – что он потомок Пушкина. Сам объект препирательств причисляет себя к старинному роду Маяковских.

Имя: Инна

Кумиры: Инна – последовательница Юлия Цезаря, берется сразу за несколько дел, и надо заметить, что ни одно из них не остается незавершенным!

Имя: Чарли

Возраст: не указан, однако Чарли был неоднократно замечен за преподаванием информатики, чего сам не отрицает.

Увлечения: бывают заядлые курильщики, рыбаки и охотники, но Чарли – заядлый фотограф. Любит стиль trash и не может пройти равнодушным мимо уютно расположившейся на полу банановой кожуры или мило залитого помоями мусорного контейнера.

Имя: Элли

Взгляды на жизнь: драматичные, обычно через розовые очки и по четвергам. Элли похожа на застенчивого ёжика: никто не знает, когда она начнет фыркать и ёжиться.

Особые приметы: варежки прикрепляются к куртке особым приспособлением.

Имя: Клавдия

Пристрастия: сидел самурай на горе Фудзияма, омытой слезами прекрасных девственниц, в Золотом храме, построенном в честь двухсотлетия свержения рода Цзедунов, ел он «Доширак» и рисовал цветные картинки. Так появились обожаемые Клавдией мультики аниме. Впоследствии они переводились с японских хокку на русский язык при активном участии Гоблина.

Имя: Ауренсио

Возраст: от начала развития эльфийской цивилизации

Место обитания: город Лордерон. Не ложится спать, не почитав криминальную хронику, его знания истории основываются на биографиях известных садистов и маньяков. Можно найти в пабе за кружкой эля в компании гномов, хоббитов и других гуманоидов.

Имя: Анна

Что такое вечность? Часто думает, но смущается ответить.

Смерть – конечный пункт назначения. В часы беспросветного затмения утверждает, что ее зовут Лестат.

Никогда этот мир не вмещал в себе двух…

ДДТ. Родина

Эжени нашла Анну за очень странным занятием. Она ее вовсе даже не искала, но, проходя по мосту, перекинутому сквозь надвигавшиеся сумерки, заметила худую фигурку в красном пальто. Черные волосы девушки обметали исписанные листки, которые та внимательно прочитывала, сминала и кидала в воду. Эжени подошла к ней и, стоя рядом, смотрела на текшее внизу зеркало глубокого синего цвета. Оно отражало серые облака, ползущие к горизонту. По камням моста встревоженно метались водные блики. Хаотично, как юркие ящерки, проскальзывали по обросшим тиной грубым валунам. На другом мосту вдалеке мелькали дверцы автомобилей и окна автобусов. Эжени наблюдала, как у остановки тормозят «Икарусы», как растягиваются и сжимаются их гармошки, как вываливаются из открытых дверей люди, как опоздавшие бегут за автобусом и просят открыть им, но их ожидания оправдываются не всегда. Ей это напоминало схему жизни. Вот едет автобус. Его маршрут: жизнь – смерть – жизнь. На остановке его уже ждут измученные, уставшие люди, мечтающие отдохнуть, добраться до конечной остановки и забыться в сладком сне. Он останавливается под табличкой «Мир №2739, параллель 3, реальность XZ». На его двери наваливаются в нетерпении те, кто еще внутри, те, кто жаждет очутиться по ту сторону. И вот двери открываются, и в мир № 2739 устремляется поток новых душ с горящим взглядом, румяными щеками и благородными порывами, готовых начать свою жизнь, свое пребывание в реальности, условно обозначенной XZ.

– Я и не думала, что все это продлится так долго, – обратилась Анна то ли к Эжени, то ли к самой себе. Стоящая рядом девушка усилием воли вернула себя в ту реальность, где был мост, река и Анна. Эжени оторвала отсутствующий взгляд от воды и вопросительно посмотрела на Анну. Эжени не стала заговаривать с ней, потому так и стояла рядом, пока та не окончила чтение очередного листка. Эжени хотелось спросить, зачем Анна бросает бумагу в воду, но вместо этого сказала совсем другое. Ей всегда было трудно подбирать нужные слова, чтобы сказать их в нужный момент, все они разом оказывались скучными и никуда не годными, как прошлогодняя листва или поношенная обувь. И ей не очень нравилась Анна. Они были слишком похожи. А когда люди во многом схожи, их это раздражает.

– Ты о чем? – сказала Эжени, наблюдая, как непослушная прядь накрыла правый глаз девушки. Та забавно тряхнула головой. Эжени улыбнулась. Она, в отличие от многих участников литсобраний, не была на нее в обиде. Может быть, потому что о ней не упоминалось в том злополучном рассказе, но, скорее всего, из-за безучастия к чему бы то ни было вообще. Ее трудно было хоть чем-то задеть.

– Да так… – Анна вырвала листок из тетради и, не читая, швырнула его в темнеющие воды. – Вот и все. Последний.

На мосту зажигались первые фонари. По реке поползли отблески искусственных звезд: синие, красные, белые, яркие и колкие.

– Идем. Холодно становится.

Анна, спрятав руки в карманы пальто, медленно побрела вперед. Эжени последовала за ней.

– Тебя давно не было видно, – сказала Анна. – И не пытайся оправдаться делами в редакции.

– Не буду, – пожала плечами Эжени, и они молча пошли дальше.

Они так и гуляли по парку молча, пока вконец не замерзли, и Анна предложила зайти в кафе. Она рассказала, что пришла на мост просто так. Ей было одиноко сидеть дома и предаваться меланхолии, а в центре города всегда кто-то гуляет. Правда, она не надеялась встретить кого-либо конкретного. И вот когда Анна проходила через мост, ей в голову пришла мысль утопить свое прошлое. Она достала свой дневник и, читая одну страницу за другой, топила их в реке. Ей почему-то подумалось, что очень важно сделать это, пока воду не накрыл льдом усиливающийся холод.

«Пусть плывут, прошлое мне больше не принадлежит. И я не должна принадлежать ему».

Здравый смысл Эжени вовсю кричал, что не для того она приехала в город, чтобы терять время, гуляя с Анной по парку, что нужно найти Кирико, но заговорить о ней никак не решалась. Так они зашли в прокуренное кафе. За окнами было совсем темно. Анна взяла мате, Эжени – черный кофе. Зал был наполнен людьми – разными, непохожими друг на друга, смеющимися, улыбающимися, читающими газеты, курящими в задумчивости. Анна тоже достала пачку крепких сигарет. Они болтали о всякой ерунде и не решались посмотреть в глаза – плывущие, горящие напротив в полумраке. Листья пальмы, торчавшие из кадушки за их столиком, нависали над головой Анны, будто окутанное тенью существо хотело положить ей широкие ладони на плечи. Эжени уже не помнила, когда, после каких слов, в какой момент времени Анна стала рассказывать о своем прошлом. О том, которое сегодня, пару часов назад, хотела утопить. Она рассказала о Гирфане, о ссоре с Клавдией, о работе в детском лагере, в который уезжала летом. Эжени поняла, что все это Анна еще никому не рассказывала, и недоумевала, почему она выбрала в слушательницы ее, ведь близкими подругами они никогда не были. Наверно, скрытная Анна была уже не в силах все носить в себе, или ее переполнили воспоминания после акта утопления своего дневника. Одно из двух. Эжени долго колебалась, но все же рассказала свою историю, ведь если идти на откровения, то обоюдно, да и быть единственной обладательницей своей тайны со временем становится невыносимо.

– Мне сегодня приснился Гирфан, – сказала Анна, рассыпая пепел по краю фарфоровой чашечки. Ей нравилось смотреть, как белесые пылинки опадают на дно пепельницы. – Он объяснял в литобществе значение какого-то необычного слова, смысл которого сводился к слову «размазня» или «тряпка». Он повернулся и сказал мне: «Ты – тряпка». А я ответила, что если исходить из его разъяснений, то же самое можно сказать и о нем, и обо всех остальных. Но он упрямствовал. Он говорил: «Ты – тряпка. Я никогда не сделаю ни одного шага к тебе». Он говорит, что у меня недостаточно сильный характер. Недостаточно для чего?

– Может быть, для того чтобы оставить все это? – предположила Эжени. Анна, не уловив ее иронии, сказала:

– Недавно я видела Кирико. Ты ведь здесь, чтобы встретиться с ней?

– Да, хотела узнать, как ее дела, – уклончиво ответила Эжени.

– Неплохо. Я встретилась с Кирико в книжном магазине, она с каким-то парнем выбирала для общего друга подарок. Кажется, они остановились на сборнике песен легендарных рок-групп.

Эжени ощутила внезапный холодок внутри. А вдруг Кирико совсем не вспоминает о ней, ведет насыщенную жизнь, полную разных встреч и развлечений, в которой тень подруги давно рассеялась? Анна смотрела на нее в упор и терялась в догадках. Что такого она сказала, что Эжени вдруг переменилась в лице?

Эжени, потрясенная, ничего не видела перед собой. И как она, глупая, могла надеяться, что Кирико будет ждать ее возвращения вечно и что будет ждать вообще? Анна, конечно, права: нужно радоваться тем крошечным моментам, когда вы вместе, и стараться не омрачать их ничем. Эжени подумалось, что те моменты остались где-то далеко, а новых, наверно, уже никогда не будет… Обе погрузились в глубокое молчание. Эжени чувствовала, что теперь настал ее черед испытать то, о чем говорила не так давно Анна. Они так и сидели молча, каждая в своих раздумьях, пока официант в третий раз не напомнил им, что кафе закрывается.

Анна взяла Эжени за руку. Они пошли к выходу вместе, все еще пребывая в меланхоличной задумчивости. По кафельному полу, влажному от электрического света, в такт отстукивали две пары каблучков державшихся за руки девушек. Кровавые, ярко-зеленые, лимонно-желтые пятна и брызги цветных ламп вздрагивали и расплывались под их ногами. За их спинами смыкалась дымка осенних сумерек, а впереди светили яркие звезды, и в лицо дул прохладный ветер. Дул в переулках, в скверах, дул на мостах, дул под ослепительным сиянием луны. Они шли, не оглядываясь. Теперь они шли вдвоем.

– А если бы он все-таки вернулся, что бы ты стала делать?

1

18.09.06

Завтра первое за учебный год собрание в литобъединении. Что там будет? Бурные выяснения отношений или напряженное молчание с косыми взглядами и закулисными разговорами, полными затаенной враждебности. Мне, в общем-то, все равно, но я предпочла бы первое, потому что так проще. Если бы была возможность выбирать. Но если ты живешь в обществе людей, считай, что ее нет. Как всегда, все произойдет так, как ты совсем не ожидаешь. А ожидания эти, конечно, связаны со мной, Гирфаном, Виталием, ну и так далее по списку, вы, уже думаю, и так поняли, что в свое время весной между нами образовался банальный любовный треугольник, оказавшийся прямоугольником, затем октаэдром, а потом и вовсе полиэдром, причем чем дальше, тем сложнее определить, к кому какая грань сложной фигуры относится. И конечно, во всем этом очень даже замешана Клавдия, и каким-то боком туда затесался Чарли, потом Елена, которая вовсе не Елена, а потом, что самое удивительное, туда же примкнули все, кто в литобществе вообще хоть раз появлялся. В общем, равнодушным не остался никто. А из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор, расскажу потом, если сочту, что это действительно нужно.

хх.10—11.06

Это болезнь. Когда Анна обнаружила первые симптомы или когда она вообще успела ее подхватить, неизвестно. Анна также не могла точно сказать, серьезно ли ее заболевание. Ясно было только, что не смертельно. Она размышляла над этим, проходя сквозь синий воздух холодного города, пытаясь понять, в чем вообще эта болезнь заключается. Она решила также, что тяжесть ее непременно должна проявиться много позже, так как сейчас ее не ощущалось. А потом, съежившись от крепчающего ветра, она подумала, что болезнь ее может оказаться неизлечимой, но это было уже не так уж важно. На скамейке спиной к ней сидел молодой человек. Анна возвращалась домой и корила себя за то, что, вопреки опасности напороться на пьяную компанию, задержалась надолго. На темном фоне сумерек одинокий силуэт на скамейке бросался в глаза из-за белой куртки. Светлые волосы его слегка ерошил ветер. Анна поравнялась со скамьей. Парень полусидел-полулежал. Он обернулся, и Анна вздрогнула.

– Привет, Анютка. Где ты шарахаешься в столь поздний час? Я вконец замерз, ожидая тебя в этот зимний вечер на жесткой, неудобной скамье.

А ведь Гирфан никогда не носит ничего теплее тонкой куртки.

Гирфан?

Глотая ледяной воздух, Анна остановилась. Ей хотелось сказать что-нибудь колкое, но слова на ум не шли. Она смотрела, как парень со смесью иронии и сарказма выпускает изо рта сигаретный дым.

Гирфан?

Гирфан не курит.

Парень в белой куртке молча глядел вслед Анне, освещая край скамьи горящей сигаретой. А девушка, раздавленная, поднималась по неосвещенной лестнице к своей двери, ругая себя. Как идиотка, честное слово! Стоит в толпе мелькнуть высокой фигуре в белом, как тут же начинаю высматривать их хозяина. Появись рядом парень славянской внешности, и мне уже хочется обратиться к нему «Гирфан». Это болезнь. Так и называется – «Гирфан». Галлюцинации… «Нет. Я никогда не подойду к тебе. Я не попрошу тебя вернуться… И никогда не вернусь к тебе сам…»

2

5.09.06

История несостоявшейся любви. Зачем писать о себе? Ведь никому не интересно читать то, что другие люди о себе пишут. Конечно, тем, кто это пишет, читать о себе интересно, но разве они знают, интересно ли это другим? И все же, о чем бы ни писали все авторы мира, они пишут о себе, только называются разными именами. А Гирфан все же прав. Никому не интересно. А все же люди читают. Зачем?

В какой глупости все же я живу! Ведь я знаю, что он не любит. И все же мне не дает покоя то, что он не любит. Вчера я читала ему свои стихи. Сегодня он не звонил весь день. Уже десять вечера, и, значит, он не позвонит. Он молчит, и я знаю, что ему все равно. Мы можем веселиться вместе, нам может быть хорошо вместе, мы можем сколько угодно гулять ночью по городу при свете редких фонарей, и я могу написать целую стопку стихов и книг для него, ради него, о нем, но ему будет на это наплевать. И каждый из нас знает, что обрести любовь мы не сможем.

История несостоявшейся любви. Как печально и по-детски наивно и одновременно смешно это звучит.

6.09.06

Виталий сказал (не мне, правда, поэтому ответить ему не могу), что я еще наплачусь с Гирфаном. Конечно, он надеется, что я еще вернусь к нему. А я не стану плакать о ком-либо или из-за кого-либо. Даже не собираюсь. И к Виталию никогда не вернусь. Тогда, стоя у подоконника после моего экзамена, я просила: «Отпусти», – как будто не могла просто уйти, оставить его там, мне нужно было уйти, не отягощенной ощущением насильственности разрыва, но он упрямо повторял: «Нет», – и мы продолжали стоять. И упрямо повторять свое, хотя каждый из нас знал горькую истину:

Еще в тот памятный день девятого июня, когда ты позвонил и попросил выйти, потому что стоял у моего подъезда и приехал ненадолго, когда ты подошел ко мне ближе, чем обычно и сердце мое учащенно запрыгало, в тот день, когда ты сказал ту сакраментальную фразу: «Я думаю, нам незачем больше притворяться», наклонился и поцеловал меня, тогда, ответив с тем жаром, которым было охвачено все мое естество, я решила, что лучше один час счастья, чем годы промозглой сырости, бренной банальности и прочей дребедени.

В тот момент на мое прошлое упал занавес. Я твердо решила, что буду счастлива, несмотря ни на что.

И я была счастлива. Может быть, месяц, может, неделю, а может, один час. Я счастлива и сейчас. Ты – мое счастье. И тогда ты был причиной и счастья, и грусти, в которые меня попеременно швыряло, как хлипкое суденышко во время шторма. «Бушуют волны, ветер свищет, и мачта гнется и скрыпит…»

Ты помнишь, хотя нет, ты, конечно, не помнишь, как ты прислал мне: «Поздравляю с уверенной сдачей экзамена. Молодец!» Это произошло как раз в тот момент, когда я сидела перед самым носом преподавательницы, пожилой женщины, динозавра, ты бы сказал. Я тщетно пыталась припомнить хоть что-нибудь отдаленно относящееся к заданному вопросу, и вдруг у меня зазвонил телефон. Наталия Дмитриевна терпеть не может, когда у кого-нибудь звонит телефон, это приводит ее в бешенство, а твое sms, стоит отметить, было уже не первым. Первое пришло от Клавдии и, как ни странно, тоже было адресовано мне. Теперь можешь представить выражение лица этого тиранозавра в тот момент, когда я, краснея и извиняясь, принялась судорожно рыться в сумке в поисках разразившегося шнуровской «солягой» телефона.

В тот день Клава завалила экзамен, мы с ней еще общались, почти как прежде. Она мне рассказала, что ты звонил ей и спрашивал, как Инна к тебе относится. Меня как-то неловко кольнула эта новость, как выбившаяся из пальцев булавка, ведь я тогда уже любила тебя, хотя мы с тобой на тот момент не встречались. В том смысле, что я не именовалась твоей девушкой. А если воспринимать слово «встречаться» буквально, то встречались мы с тобой, кажется, с первого марта, после той забавной истории с литературным конкурсом, и встречались регулярно: каждый вторник и четверг, потому что ты никогда не пропускал собрания в нашем клубе неанонимных чае-, нет, трудо-, опять не то, опусописательствоголиков, кажется, так.

Смешная тогда вышла история с этим конкурсом, на который Гирфан пытался пролезть с помощью своего друга, потому что, как он тогда выразился, все решало наличие или отсутствие студенческого билета нашего института. У Гирфана его не было, а желание участвовать было огромно. Гирфан занял первое место в прозе, но формально ему это место не дали (не упомянули его имени, что было для Гирфана исключительно важно), и он потом впился в бедного члена жюри, который, находясь в шоке от его наглости, все твердил: «Было бы честно, если б спортсмен прыгал под чужим именем?» А Гирфан утверждал, что, конечно, это было бы честно и справедливо, и что если бы ему это предложили, он бы согласился. Жюри потом, воспользовавшись какой-то заминкой в их споре, поспешило уйти, а Гирфану Ангелина Штурман предложила приходить в литобъединение, а еще пригласила выпить со всеми оставшимися прямо сейчас кружку (или, вернее, стакан, потому что кружки там давно уже перевелись) чаю.

Мы с Клавой тоже туда отправились. В тот день мы все впервые и познакомились. Было подведение итогов конкурса, было много молодых парней и девушек в зале, какой-то курчавый блондин бегал с большим фотоаппаратом и снимал то толпу, то рыжую девушку, изящную, кокетливо улыбавшуюся в его камеру. Мне тогда подумалось ненароком: «Почему он не снимает меня? Почему прикован к той девушке?» Это была Элли, завсегдатай литклуба, как я узнала потом.

Как ты признался много позже, в тот день ты вообще меня не заметил. А я заметила сразу, но ты мне нисколько не понравился. Наоборот, ты вызвал у меня нечто вроде негодования (или недомогания? Не запутаться бы в словах). Тогда я подумала, что вот он – представитель того типа мужчин, которых я всей душой своей ненавижу: наглых, самоуверенных, самовлюбленных, никого не замечающих, кроме себя любимых, конечно. И как это произошло, что в один вовсе не прекрасный, а тоскливый и промозглый и вообще паршивый во всех отношениях вечер, я вдруг поняла, что я безумно люблю тебя? И в тот же вечер я поняла, что никогда не буду для тебя единственной (если вообще кем-то для тебя буду). Я часто размышляла над этим в пустых трамваях, везших меня домой, после очередного нашего собрания. И задыхалась от слез и безысходности. И от того, что ты меня не любил. Наверно, по большей части от этого. А еще из-за того, что я не была свободна. Я встречалась тогда с Виталием, но это была не та несвобода. При желании я могла бы начать встречаться и с тобой, ничуть не стесняясь любви Виталия и его притязаний. Свободы не было у меня внутри. А ты был тогда свободен? Я не знаю, а ты мне не скажешь. Я помню, ты приходил советоваться со мной, как тебе поступить с той или иной девушкой, как поделикатнее их бросить, или как наладить не ладящиеся отношения с Инной. И я честно советовала тебе так, как если бы я была на месте этих девушек или на твоем месте. Эта прекрасная способность почувствовать себя на месте другого человека! Она годится для раздачи советов, но когда дело доходит до того, чтобы самой принять решение, она не помогает ничем. Даже наоборот, усложняет, когда начинаешь думать: а как это будет для того-то, а что тогда почувствует тот-то. Я всегда хотела, чтобы ты был счастлив, вот и все. И не так уж важно, с кем именно, со мной или с кем-то другим. Кто-то сказал, что любовь – это страх потерять. А мне кажется, что это вовсе не любовь, а обостренное чувство собственничества. А любовь – это, может быть, и есть желание (как мелко звучит это слово, есть ли для него более обширный, всеобъемлющий эквивалент?), это желание, чтобы любимый человек непременно был счастлив, и не только желание, а готовность сделать все возможное и невозможное, чтобы действительно так и было. А если ты все-таки спросишь, что я подразумеваю под словом «любовь» (как часто я мучила своих кавалеров этим же вопросом и никогда не слышала, чтобы их мнение совпало с моим), я, конечно, с радостью отвечу тебе, любимый, потому что, в отличие от тебя, я давно определилась с этим понятием. Это способность и готовность выслушать, понять и принять человека таким, какой есть. И так было. Но не с тобой. Но если судить строго, то это вовсе не определение любви, это, скорее, то, чего я жду от этого возвышенного чувства. Все это слишком тонко, чтобы объяснять на пальцах, можно только подсознательно, интуитивно уловить смысл, но ты так не любишь этим заниматься.

7.09.06

Вчера он позвонил мне (!). Мы и раньше созванивались редко (потому что он приходил каждый день), а длительные беседы по телефону я могу прямо сейчас пересчитать по пальцам.

Вчера Гирфан позвонил и сказал, что он идет с курсов, что у него сорван голос, и мы увидимся только в понедельник. Он сказал, что сорвать голос значит к переменам. Он так жаждал перемен, как Цой в песне: «…в нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен: Перемен. Мы ждем перемен». Чем это было вызвано?

Он позвонил только потому, что я послала ему sms с цитатой на французском – вызов, интеллектуальная дуэль: сможет перевести или нет. Он не мог не ответить.

Гирфан сказал: «До понедельника». Мы договаривались о встрече. Он сказал, прощаясь: «До понедельника», и я поняла это так: «В понедельник встретимся – и точка. А до того я тебя знать не хочу». Хотя, может быть, я опять что-то неправильно поняла. Раньше он говорил, что никто не понимает его лучше, чем я. Теперь он упрямо твердит, что я ничего не понимаю.

Если бы я не послала это сообщение, уверена, Гирфан бы обо мне до понедельника не вспомнил. Мне все время кажется, что из-за лидерских курсов, именно из-за них, наши отношения начали расшатываться. Но разумом я понимаю, что это не так. Во время первого этапа курсов они «сблизились с Дианой так, как некоторые люди не могут сблизиться годами». После этого он как-то в чем-то отдалился. Ни во что, кроме внешних проявлений этого сближения, я, конечно, не посвящалась. Я видела фотографию, где Гирфан обнимает девушку по-дружески, фамильярно. Я слышала женский голос в трубке, когда он с кем-то разговаривал по телефону. На мгновение меня укалывала булавка ревности и подозрения, но вскоре я забывала. Для меня это было неважно. Неважно и сейчас. Важны лишь доверие и взаимопонимание, готовность открыть свою душу навстречу другому. Только это беспокоит меня по-настоящему. И именно этого я сейчас не чувствую.

Каждый человек глубоко внутри всегда носит при себе, как родители фотографию ребенка в бумажнике, неуверенность. Мы всегда в чем-то сомневаемся. Всегда в чем-то или в ком-то не уверены, особенно в себе. И другие пользуются этим, те, кто научился тонко чувствовать состояние человека, манипулировать его поведением в зависимости от этого состояния. Особенно ловко этим пользуются психологи и коммивояжеры, которые, едва приметив червоточинку в душе, стремятся вскрыть скорей гнилую сердцевину, никогда не забывая сохранять при себе участливую улыбку.

На склонности человека быть неуверенным в себе процветают все секты мира. На этом же держится бизнес. Любой. Главное – найти зыбкое место на дне человеческой души, заставить его ступить туда, и человек твой. Такое место ищут и находят ввиду многоопытности и обширности познаний в области человеческой психологии представители разнообразных: от тоталитарных до коммерческих сект. Тем же методом пользуются и организаторы всевозможных курсов и тренингов: отчего же в вашей жизни все так плохо? Не оттого ли, что вы не знаете, как легко вступать в контакт с людьми, как показать ваш товар с выгодной стороны, как варить суп, как разговаривать по-китайски, как…

От них не застрахован никто. Даже самоуверенный Гирфан. Он утверждает, что при опросе люди, окончившие эти курсы, на вопрос о самом решающем событии в их жизни на первое место ставят этот тренинг. Он утверждает, что большинство прошедших лидерские курсы впоследствии становились удачливыми бизнесменами. Но скажите мне: известнейшие в истории предприниматели оканчивали эти курсы? Более чем уверена, что нет. Скажите мне: вы знаете, какие еще тренинги и курсы предлагает эта же фирма в другое время и в другом информационном поле? Есть гарантия, что она не устраивает с тем же успехом курсы кройки и шитья, стажировку и обучение за границей, курсы сестер милосердия, собрания анонимных алкоголиков или курсы «Как спровадить на тот свет выжившую из ума соседку»? Хозяева, организаторы, преподаватели этих курсов, судя по всему, прекрасно разбираются в психологии, и они поймали на крючок молодого человека, стремящегося изменить свою жизнь и себя тоже. В этой круговерти чужих интересов попасться может каждый, никто не исключение. Даже самоуверенный Гирфан.

В последнее время я склоняюсь к мысли: а не является ли его самоуверенность не качеством характера, а показухой? Способом скрыть? И, видно, есть что скрывать. Неудовлетворенность собственной жизнью. «Жизнь – дерьмо» – не грубый выпад назло изнеженным членам литобъединения, это реальность. Это его реальность. Это действительно так. Неудовлетворенность образом жизни, качеством жизни, своей работой, своим местом в жизни или его отсутствием и бесплодными попытками его отыскать. Неудовлетворенность самим собой (если можно так выразиться, не поймите меня превратно), та же неудовлетворенность в отношениях с окружающими людьми. Как-то раз я сказала, что для меня нет места в окружающем мире. Гирфан, задетый, не знаю, за что, за живое – как-то язык не поворачивается сказать, соврать боюсь, ответил: «Тебе надо сходить на тренинг, ты перестанешь так думать!» Думать или говорить? Ему дали понять, что, сходив на эти курсы, он переделает себя начисто, так, что родная мать узнать не сможет, причем, безусловно, в лучшую сторону, а также что он переделает свою жизнь (и заодно научит жить всех остальных), найдет свое место в жизни, свою цель, свое предназначение, в общем, все то, чем страдают обычно думающие люди или те, кто попал в очередной кризис. И конечно, ему впихнули в сознание (или в подсознание, а может, и в бессознательное), уверенность, что исключительно с их тренингом он сможет двигаться в нужном направлении и достичь того, чего ему так хочется. Я уже не рассказываю о таком несусветном бреде, как то, что они называют человека, который тебя затащил туда ангелом-хранителем. И ты, Гирфан, ярый атеист, умудрился туда вляпаться?! Гирфан, они хитрее, чем обычная секта. Секта предлагает уход и забвение, они предлагают поиск. И те, и другие, правда, захлопывают перед человеком дверь, если вдруг поймут, что он стал требовать слишком много. Думающий человек вряд ли захочет искать ответов у этих шарлатанов. В такой ситуации люди, в зависимости от характера, стремятся либо уйти от всего, либо найти причину и выход, разобраться в себе и в ситуации, преодолеть, стать сильнее, поднять свое сознание на ступень выше, ведь только так они смогут существовать в ставших новыми для них условиях. К этим вариантам может склоняться один и тот же человек в разные периоды своей жизни. Гирфану надоело уходить. Уходить в учебу, в работу, в чувства, творчество. Теперь же он решил действовать. Выбрал ли он нужное для себя средство, вот в чем вопрос.

3

Осеннее небо, не уставая, сыпало на идущих мелкие брызги дождя, и ветер подхватывал их, не давая коснуться земли. Мелкие капли долетали ровно до козырька крыльца и меняли свое направление на девяносто градусов. Второй четверг Мигель, куривший у входа, наблюдал одну и ту же картину, и от этого ему хотелось выругаться или завыть по-собачьи, но хоть как-то сломать крутившуюся на одном месте пластинку жизни. Тут он приметил приближающуюся компанию, и дружелюбно раскинул руки, приветствуя друзей. Спустя минуту и пару коридоров они подходили вместе к приоткрытой двери, из которой тянуло, по негласному обыкновению, кофе и табаком, предвкушением новых встреч и наполненных романтикой студенчества вечеров.

Пожалуй, только новички приходили в литобщество с серьезным намерением выставить свое произведение на обсуждение и с наивной надеждой получить дельный совет, так как не представляли, что такое мир современной литературы и чего ждать от ее представителей. И только потом они понимали, что и остальные авторы бесчисленных опусов – оболтусы и разгильдяи, рисующие на парах карикатуры на преподавателей и не знающие, что такое дольник. Некоторые уходили, но кто-то оставался. Те, кого устраивало размеренное течение времени, а лучше сказать – безвременья литсобраний, образ жизни, предполагаемый творческой деятельностью, а чаще всего творческого безделья, те, кто сам имел предрасположенность убивать вечера, сотрясая воздух, и, выйдя за дверь, тут же забывать то, о чем только что говорил. Тогда, дойдя до самоосознания или самостоятельного осознания того, что нечего ждать здесь ученых речей Ламарка или дельных советов Сенеки, они просто приносили свои сочинения, чтобы развлечь собравшихся приятелей.

***

Анна появилась в литобъединении в 18:15. (Святослав, как ни странно, уже был там.) Появилась она после тяжкой болезни и недели, проведенной в одиночестве с градусником под мышкой, в колючих шерстяных носках и обмотанная «кусачим» шерстяным шарфом, от которого долго еще зудела вся шея. Но это все было забыто, ведь она снова встретилась со своими друзьями, и о неделе мучений уже не вспоминалось. В коридоре ей встретилась парочка литературных завсегдатаев, и Элли, улыбаясь, сказала: «Не болей больше!» – «Не буду!» – согласилась Анна, не задумываясь.

Итак, когда она вошла, Святослав был там. Там же были Руслан, Гирфан, София и Ангелина.

– Давно сидите? – поинтересовалась Анна.

– Минут сорок, эти балбесы ходили в киоск за печеньем, – откликнулась Штурман, что-то читавшая между делом.

– Они ничего не принесли, – недовольно заметил Мигель.

– Чем они там вообще занимались? – вставил свое замечание Светик.

– Мы сейчас придем, – объявил жгучий брюнет Руслан, сопровождавший Софию. Антиох II покраснел, покосившись на Сонечку, но ничего не сказал.

Отсутствовали они на этот раз недолго. Успели вовремя: когда закипел чайник. Принесли непропеченный рулет, печенье и пачку вафель.

– И за этим вы ездили, наверно, на окраину города в «Ашан»? – воскликнул Гирфан.

– А рулет, должно быть, пекли по дороге, – поддакнул Мигель.

Чай был разлит, съестное неравномерно разделено и неправомерно спрятано в дальний конец стола.

К этому времени Антиох II уже успел прочитать свои стихотворения, и обсуждение началось. Анна предложила обсудить личность самого Антиоха II, опустив его творения и не затрагивая поэзии вообще, но предложение ее было отклонено Ангелиной Штурман, заметившей, что Анна сегодня явилась излишне возбужденной, а это и в самом деле имело место.

Инна сказала (так как первой в очереди на обсуждение сидела именно она), что Антиоху II удивительным образом удается сочетать поэзию и реальность, когда вроде бы говорится о повседневных вещах, но по-новому, своеобразно, свежо и увлекательно.

Далее по порядку за столом сидел Антиох II, по понятным причинам, от комментария стихов он воздержался. Затем не стали комментировать стихи наши гонцы за съестным, так как все творения поэта были прочитаны без них.

Гирфан взял в руки текст и долго разглядывал его. Затем он молвил, что так как в поэзии он не разбирается, то говорить ничего не будет.

– Я, – говорит, – знаю, например, что Маяковский – хороший поэт, Пушкин – неплохой, остальных не знаю. В стихах в первую очередь должна быть идея, а не описания там всякие… дело последнее.

– А как же Есенин?! – ошарашено воскликнула Инна.

– Я поняла, чьи у тебя взгляды, – отметила Ангелина, – ты у нас лимоновец.

– Скорее, апельсиновец! Футболка-то у него рыжая, – указал на одеяние Гирфана Святослав.

– Я не нацист! – возразил возмущенный Гирфан.

– А Лимонов теперь не пропагандирует нацизм. Ему надо вступить в партию, – заключила Штурман.

– Кому? Мне? – округлил глаза Гирфан.

– Лимонову! – махнула она рукой на беспартийность Гирфана. – У него тоже социалистические идеи, только более радикальные.

– Ни в коем случае! Если Лимонов с его энергичным экстремизмом доберется до финансов КПРФ, нагрянет второй социализм!

Тем временем листок со стихами перешел в руки Светика, и он, как всегда, завел пространную речь, мысль которой более коротко сформулировала Анна словами: повествование не основано на реальности. Каждый раз, когда Светик начинал говорить более двух минут, он разгонялся так, что когда, наконец, удосуживался оглянуть публику, слушатели уже давно спали в тарелках и чайных чашках, а сам он уже не помнил, что именно хотел сказать.

Анну потыкал в плечо Гирфан и жестом указал на чайник, и так как она сидела к источнику кипятка ближе всех, ей, видимо, полагалось передать его жаждущим.

– А как меня зовут? – громко спросила Анна, возмущенная подобной наглостью.

– Если я буду просить вслух, то перебью Святослава, – милостиво объяснил Гирфан, но речь его все же была прервана. Распечатка стихов перекочевала к Анне.

– Все очень красиво сказано, – начала она.

– Если Аня так говорит, значит, ей не понравилось, и сейчас она начнет критиковать – потирая руки, встрепенулась Ангелина.

– Вовсе нет, мне очень понравилась игра слов… Особенно свечи в батоне меня потрясли…

– Свечи в батоне – это отличная идея, – перебил Гирфан.

– Ага, особенно если он черствый, – подхватил Светик.

– Хороший подсвечник! А то, знаете ли, свечей много, а вставить их некуда.

– Перестаньте все время съезжать с поэзии на бытовые вопросы! – возмутилась Штурман.

– Да, кстати, классное дизайнерское решение! – пропустил замечание мимо ушей Светик. – Особенно когда батон покроется узором из плесени. И я промолчу, куда еще можно вставлять свечи.

– Было сказано много красивых слов, но больше всего за душу задело питерское стихотворение, остальное пролетело, как вагоны в метро, – тут Анна жестом показала, как пролетают в метро поезда, – а слова – как пестрая толпа в вагонах. Нужно еще немного времени, чтобы все осмыслить.

Разошлись все в 20:15. Рановато для захватывающего обсуждения поэзии. Должно быть, кончилось съестное. Первой ушла Инна, ей нужно было готовиться к очередной контрольной, коими почему-то так любят терзать в Институте бедных будущих библиотекарей. Далее помахали рукой Антиох II и Мигель. Наконец, Анна со Светиком покинули литобщество, и что происходило там далее, останется для них неизвестным.

***

Пожалуй, все-таки нужно объяснить многострадальную причину многочисленных раздоров, которые потрясали всю литературку и его участников по отдельности, включая даже тех, кого, в общем-то, рассказ не затронул. Этот самый рассказ, который мы написали вместе с Гирфаном.

И судите меня сами. Я считала, что литературку необходимо было как-то расшевелить, ведь ее члены к концу мая начали походить на сонных октябрьских мух. С другой стороны мне говорили, что, возможно, впоследствии я стану жалеть о своем поступке. Жалеть я не стала, если говорить правду. Вы можете согласиться со мной, а можете два часа подряд поносить меня на чем свет стоит и называть меня предательницей, как это делала Клава в один из июньских вечеров. А когда мне надоело ее слушать, я положила трубку и написала ей sms: «Зачем ты помирилась? Чтобы портить мне нервы? Я нужна тебе, только чтобы унижать меня и чувствовать себя выше и лучше, чем есть на самом деле. Мне надоело. Не звони мне больше». Пока Клавдия обдумывает мое сообщение еще два часа кряду, могу сообщить, что эти слова я мечтала сказать ей уже давно. Толчком к этому поступку в какой-то мере послужил Гирфан. Зачем я не сказала этого раньше, а лишь спустя пару лет нашей дружбы с ней и спустя пару часов непрерывно льющихся слез и ее воплей из телефонной трубки? И, правда, почему? Не было повода. Именно ради этого я написала начальную версию своего рассказа без названия и именно ради этого (когда еще рассказ этот видела одна лишь Клава, которая просила никому больше его не показывать), я отдала рассказ Гирфану, дабы довести его до наибольшей степени скандальности.

Клавдия послала мне до крайности банальный ответ, чего я почему-то от нее не ожидала: «И не собиралась. Живи спокойно».

В тот день мне было невыносимо плохо, и телефонные дрязги с Клавдией не улучшили моего самочувствия. Тем же вечером после всех событий, свалившихся на мою голову в течение дня (к ним еще следует добавить сдачу экзамена и безрадостную встречу с Виталием), я почти ненавидела Гирфана, видя в нем причину всех моих сегодняшних страданий. Тем же вечером мы встретились, и я прочитала ему свою переписку с бывшей подругой. Он отчего-то стал спрашивать, не виню ли я его в происшедшем, будто чувствовал мое настроение. А я, уже забыв обо всем, смотрела в его голубые глаза и смеялась над тем, как он бегал, размахивая руками, по крыше морга, на которую мы взобрались вместе, и показывал мне, как он прыгал с парашютом.

В подростковом возрасте мне нравилось стоять на крыше морга. Я часто забиралась туда зимой в темноте, стояла и смотрела вдаль. Мне нравилось чувствовать, что я нахожусь по другую сторону того мира, в котором были горящие окна домов, тюлевые занавески, и заварочные чайники на кухонных плитах и люди, живые люди, может быть, в этот момент распивавшие чай. А я была в другом, сумрачном мире тайны и тишины совсем близко, за пару сотен метров и в то же время бесконечно далеко. В такие минуты я чувствовала себя ожившим мертвецом, духом, вампиром или кем-нибудь в этом роде, кем подсказывала детская фантазия.

Я помню, в то время у нас с подругой было увлечение: писать завещания. Мы каждый день летом вскарабкивались на крышу гаража, стоявшего неподалеку, и писали завещания. Каждый день разные. Я очень хорошо помню это время. Тогда оно текло совсем по-другому, как может течь, наверное, только в тринадцать лет на проржавевшей крыше гаража, нагретой солнцем. Когда вокруг стоит стойкий запах смолы тополя, скошенной травы, шерсти грязных дворовых собак и теплой ржавчины крыши. В то время мне отчего-то было приятно думать, что я могу оставить после себя что-то материальное, пусть это что-то и было игрушечной лошадью или любимыми старыми джинсами.

***

– Можно я в следующий раз принесу мате? – спросила Анна, обращаясь не то к Ангелине Штурман, не то к остальным собравшимся.

– А что это? – подозрительно посмотрела на нее Штурман, под страхом изгнания из общества запрещающая распитие спиртных напитков во время собраний. – Это алкоголь, наверное?

– Нет, это уругвайская трава.

– Ага, трава! – радостно завопил Мигель. – Тащи, конечно, покурим!

– Это кора дерева, которое растет в Южной Америке, из нее делают чай, – голос Элли, пытавшейся объяснить несведущим, потонул в общем радостном гомоне сборища, уже строившего планы относительно травы и спиртных напитков.

– Так, значит, это трава? Ты хочешь принести траву?! – недоумевала Ангелина.

– Это нечто вроде чая, мате продают как заварку. У нас всегда только чай, вот я и решила внести некоторое разнообразие…

– Тогда если это не противозаконно, зачем ты спрашиваешь?

Анна пожала плечами.

– Вдруг вы не станете пить, – сказала она и вышла за дверь, оставив шумную компанию, обсуждающую возможные последствия курения травы, зеленых человечков и Нострадамуса, несомненно, крепко покурившего, прежде чем предсказать нашествие на землю инопланетян, не поделивших у себя на планете клей «Момент» и прилетевших отвоевывать его у землян.

4

Они провели вместе весь день, и Анна уже порядком устала. Она была раздосадована манерой Гирфана говорить что угодно, лишь бы не соглашаться. Она злилась на него и на себя, за то, что никогда не смогла бы просто встать и уйти. Потому что он был слишком значим для нее. Весь день они таскались по раскаленному городу, разъезжали в душных автобусах по пыльным дорогам. Сначала они пошли пешком к его другу. Друг был на удивление галантен и вежлив. Этакий кавалер при дворе короля Солнца. Два друга представляли собой две противоположности. И Анне доставляло удовольствие дразнить Гирфана расспросами о его приятеле и видеть, как он нервничает и ревнует. В общем-то, и Анна, и Гирфан оба были хороши – не упускали ни единой возможности вставить шпильку. И в конце концов это надоело. Стояла невыносимая жара, от нагретого асфальта дорог исходил вполне видимый пар, казалось, еще на градус выше – и смола потечет.

– У меня каблуки полностью уходят в асфальт.

– Ты намекаешь на то, чтобы я тебя понес?

– Нет… – Анна неопределенно пожала плечами, подумывая, что было бы неплохо.

В поисках прохлады они забились в уже переполненное кафе. Отчего-то жизненно необходимо было именно сегодня посмотреть французский фильм, шедший тогда в кинотеатре. Должно быть, оттого что Гирфан должен был завтра сдать о нем критическую статью в интернет-журнал. Впрочем, он особо не распространялся. Когда Анна приготовилась уже вечность провести, разглядывая вишенки на скатерти их столика, Гирфан подошел к ней с неизменным молочным коктейлем в руках и пирожным. Ни слова не говоря, он сел, развернул спортивную газету и начал читать. Анна остолбенела. «Вот она, идиллия в английском духе», – почему-то подумалось ей. Он читает о матче между двумя футбольными командами в газете, которую он прихватил в киоске по пути. Она чувствует себя маленькой девочкой, которую папочка повел на воскресную прогулку. Анна развлечения ради пыталась посмотреть на них со стороны. «Мы сидим молча. Он читает газету, закрывшись от меня почти полностью широкими печатными листами. Пирожное почти съедено, коктейль убывает. Он читает. Ну, посмотри на меня, оторвись от своей злосчастной газеты! Так и хочется щелкнуть пальцами по листу. Минуты терпеливого ожидания. Папочка, а папочка! Кто выиграл? – „Помолчи, не мешай мне“».

Анна силилась вспомнить, когда же в первый раз она сказала, что любит его. И не могла. «А может быть, никогда? – подумалось ей. – Что, если это вовсе не любовь, а лишь игра воспаленного воображения?» И ее воображение тут же нарисовало ей «счастливые» картины будущей жизни: так будут проходить каждые их выходные, а может быть, он будет каждое утро читать газеты и на все ее реплики машинально отвечать «угу» и «ага», и в конце концов, она будет ему интересна в той же мере, как чашка остывшего кофе на столе, а она так и будет чувствовать себя маленькой глупенькой девочкой, которая, конечно, не в силах разобраться ни в футболе, ни в шахматах, ни в игре в покер. Он заранее не оставил для нее другой роли. А что, собственно, стоит просто встать и уйти? Может быть, он даже не заметит?

Глядя на яркое солнце за окном, глядя в будущее и, в общем, в пустоту, Анна медленно поднялась. Серо-голубые глаза взметнулись вверх, газета с шорохом опустилась на колени, и в воздухе повис не высказанный им вопрос. Анна смущенно улыбнулась и опустилась обратно обрадованная, кляня себя за малодушие.

5

Жила-была одна девушка. Думаю, со словом «жила» вопросов возникает значительно меньше, чем с другими словами из этой фразы, ведь, наверно, никто не станет сомневаться, что девушка жила. Не углубляясь в бесконечные споры экзистенциалистов о бытии и существовании, примем как неоспоримый факт, вроде аксиомы, что она все-таки была. Хотя тут же возникает вполне законный вопрос: где? На него можно ответить, без особых колебаний, назвав вполне определенный город. Но сказать, что она была в том же городе, в каком мимо нее проходили сотни прохожих за день… Этот город виделся ей не совсем таким, как этому старичку в старой шляпе, присевшему на скамейку, или той женщине за витриной гламурного бутика. Это был немного другой город, едва ли доступный кому-то еще, кроме самой хозяйки исходивших от него впечатлений…

…Собиралась гроза. Она медленно вышла из трамвая. Ей не хотелось торопиться, хотя гроза была уже совсем близко: ветер сбивал с ног, путал волосы, небо вспыхивало колючими искрами. Она не знала, ждут ли ее там, куда она шла. Ей хотелось бежать, ведь ливень вот-вот обрушится на центральную улицу города, но она медленно переставляла ноги, беспрестанно оглядываясь по сторонам. Рядом сверкнуло. Ее голова дернулась по направлению короткой вспышки, но была ли это электрическая реклама или молния, отразившаяся в зеркальном окне магазина, осталось неизвестным. Мужчина, мимо которого она теперь шла, собирал древний приемник, который он включал в надежде, что в положенную рядом кепку ему кинут мелочь. Девушка спустилась в подземный переход.

Кто-то нелепый, дико вращая глазами, несся навстречу, гневно потряхивая зонт с загнутыми кверху спицами. Его испещренная белыми раскисшими морщинами щека под неаккуратно заклеенным глазом подергивалась в такт резким движениям. Его старательно обошел мальчик, легко одетый, державший зачем-то кверху одну ладонь с нарисованными на ней непонятными знаками.

Девушка шла впереди надвигающейся бури, а та следовала за ней, наступая на пятки. Воздух обнимал ее напряженным гудением, должно быть, означавшим гнев разбуженной стихии. Ей казалось, что город приподнялся вверх в ожидании, что шершавые камни под ногами ожили и расползались из-под ног блестящими панцирями жуков или морских крабов. Ветер метался среди людей, хватая их за одежду, и вдувал в уши проклятья. Он стучался в окна, заглядывал в приоткрытые двери и с досады, что никому нет до него дела, завывал в водосточных трубах. Земля обваливалась из-под ног. Может, тех, кто уже сзади, поглотила черная пропасть. Над головой, совсем низко клубилась грозовая туча, и молния ударяла туда, где только что была ее нога, и комья горящей земли взметались вверх. Она не оглядывалась и поэтому не могла ничего видеть. Она смотрела на худощавую старушку в черном, стоявшую у грандиозного здания отеля, обшитого синим стеклом и золотой рейкой. Седая женщина одной рукой придерживала старый дорожный чемодан. Другой рукой, тонкой, цепкой, похожей на паучью лапку, старушка разворачивала белоснежный и, может быть, накрахмаленный платок. Таким изящным жестом она подносила платок к глазам, что могло показаться, будто пожилую аристократку не захотели пустить в отель, будто сказали, что он переполнен, а ведь ей некуда больше идти, да и гроза вот-вот начнется. Она сжимала свой старый чемодан, и обтрепанную одежду терзал ветер… Вдруг девушке представилось, что это она через много лет стоит в черной изодранной одежде, что это она, нищенствуя, все так же крахмалит платки, и все так же страдает от одиночества. Девушка все оглядывалась назад, а старушка все стояла, ей было некуда идти, да и первые капли дождя уже ударились о землю.

Можно было до бесконечности описывать пространство, в котором девушка была, но нужно еще сказать, была ли она одна на самом деле. Конечно, она не была одна в том понимании этого слова, которое обычно в него закладывается: ее любили, в ее обществе было приятно проводить время, особенно когда она улыбалась, с ней вполне интересно было поболтать. Но, возможно, из-за своего восприятия города, другого видения реальности или пребывания значительного времени в области отвлеченных размышлений ей было одиноко. Ей было неловко среди скопления людей, чуждых ее представлениям о мире. Ей было неуютно в чужом для нее скопище домов, витрин, автомобилей, среди оглушительного грохота и выхлопов индустриального города. Гораздо уютней она чувствовала себя перед задернутым багровыми шторами окном за своим столом с тремя перекидными календарями: один за ноябрь прошлого года, другой – датированный августом, третий – сегодняшним числом. За столом, на котором она невозмутимо созерцала стопки давно не нужных тетрадей, корешки книг, брошюр и чего-то еще, разноцветные ручки, карандаши, линейки, в которые неизвестно по какой случайности (тут даже Колмогоров не в силах дать объяснение) затесалось перо для рисования тушью. В уютной комнате, где на книжной полке соседствовали и вполне уживались рядом аккуратно расставленные детективы Донцовой и «Государь» Макиавелли, порочный ребенок де Сад, эстет Мисима и убивающая всякое стремление к жизни «Тошнота» Сартра. А рядом с ними на волнах бытия раскачивался попавший в кораблекрушение фрегат, склеенный из деревянных палочек и ракушек. «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!» И она не променяет его ни на какой другой, потому что, по ее словам, корабль этот отражает всю полноту жизни.

Какой же должна быть жизнь этой девушки, если предположить, что ее комната отражает ее внутренний мир? Если календари открыты на тех страницах, на каких они открыты, по причине, не постижимой логикой, но сразу бросающейся в глаза, что они, выдержанные в красных тонах, отлично гармонируют между собой, а также представляют законченную по цветовой гамме композицию с оформлением комнаты. Странноватый баланс между упорядоченностью и случайностью, логикой и интуицией, стремлением к эстетике и любованием упадком. Оставьте диалектику пылиться на полке. Она не объяснит вам, зачем студентка технического университета держит на своей полке банку с засушенной бабочкой, и хоть насекомое ни в какую не хочет повернуться к зрителю крыльями, а все время будто назло падает брюхом кверху, как дохлая рыба, упрямая девушка не хочет с ней расставаться. Уж не потому ли, что ее крылышки оранжевые в черную крапинку?

6

10.09.06

Все это напоминает мне попытку схватить время за хвост или намерение сфотографировать молнию. Помнишь, летом, в июне, началась сильная гроза, настоящий шторм? Это было вечером, и уже начало темнеть, а тут еще тучи расползлись по небу, как прокопченные мешки с углем, и стало совсем темно. Все вокруг вымерло. В наступившей тишине летний жар сменился сгущавшимся холодом. Ни звука, ни дуновения ветерка. И вдруг прорвало. По дорогам неслись полноводные реки. Деревья за окном швыряло из стороны в сторону настолько сильно, что яблоня, растущая за окном, стремилась внести в мою комнату вместе с осколками разбитого окна кинжалы ледяного дождя и пронзительный рев ветра. А раскаты грома! Героям Отечественной войны, должно быть, они напоминали канонаду при капитуляции Берлина. И молнии. Мощные, ослепительные, как торжество жизни над мраком небытия, они стремились захватить сразу все пространство, пронизывая сотнями, миллионами нитей клубящуюся темноту неба. Общая какофония звуков, обрушившаяся на город, постепенно начинала распрямляться и образовала скользящую по крышам дьявольскую трель. У обоих из нас эмоции плескались через край, и мы спешили поделиться ими друг с другом. Ты заявил, что если бы у тебя был фотоаппарат, ты бы непременно сфотографировал молнию. Я представила тебя посреди этого неистовства щелкающим электроникой, и это показалось мне несколько карикатурно. Это ощущение выразилось сомнением в возможности сфотографировать вспышку света. Но ты настаивал на том, что при современном развитии техники возможно все. А я никак не могла понять, да и сейчас с трудом представляю, откуда ты узнаешь, в какой момент из какой тучи сверкнет очередная молния. Мне не нравился суетливый образ человека, пытавшегося остановить поток времени или сковать изменчивость природы. Ведь как великолепно было подставить лицо навстречу обжигающей прохладе и представить себя не в центре современной цивилизации, а где-нибудь посреди диких гор, грозных валунов, одной в целом мире, предоставленной воле свирепой стихии, и по мере того, как прозрачные потоки стекают с лица, становиться одной из ее многоликих частей.

И вот сейчас, спустя не так уж много времени, я занимаюсь наиглупейшим делом: пытаюсь схватить голыми руками за хвост молнию. Если бы ты завтра пришел и сказал мне, что все кончено, окончательно и бесповоротно, ничего бы не изменилось. Для меня это давно пережитое потрясение (или опасение, не знаю, которое из этих двух определений подойдет больше). Я была готова к этому давно, еще с середины моей поездки, и теперешние запоздалые, прямо скажу, и даже, в общем-то, ненужные слова не решат ничего. Не будет ни слез, ни истерик, ни упреков. Даже эффектных сцен не будет. Ничего, что, может быть, ты ожидал увидеть. Я приму это как неизбежное. Например, как первые лучи яркого солнца после грозы, как начало очередного дня или другой жизни. Ведь начинать жить заново уже перестало быть для меня чем-то новым. Это так легко, начать жить заново, особенно когда сама жизнь подталкивает тебя к этому, когда дороги в прошлое нет. И нет выбора, есть только путь вперед. Past the point of no return.

7

В один из вечеров я думала над двумя вопросами, которые, как мне казалось, были прочно связаны между собой, но только установить, каким образом они связаны, мне никак не удавалось. Как только мне казалось, что я в двух словах от решения, так предыдущие рассуждения начинали противоречить настоящим, и все приходилось начинать заново. Все началось с того, что я подумала: почему книги всегда заканчиваются? Как только ты начнешь вживаться в характер и стиль мышления персонажа, как повествование обязательно оборвется. Для меня книга – иной мир, параллельная реальность, гораздо более яркая и интересная, чем та, которая меня окружает на данный момент в виде мелко сеющегося за окном дождя. Я никогда не читаю книги – я в них живу. И я умираю, как только жизнь в том мире аллегорий и метафор прекращается с последней страницей. Я беру новую книгу и снова появляюсь на свет, но на свет уже другого мира, того который существует вместе с реальностью новой книги. Сколько раз я умирала и рождалась заново подобным образом? А умирал ли ты, закончив чтение? Я помню, ты вел дневник прочитанных книг, где записывал их названия и авторов. Когда ты сказал об этом, их было там сто восемьдесят шесть.

Итак, за окном моросил вторую неделю дождь, книга, в которой я жила, закончилась, и я подумала, что когда хочется вместить в книгу все больше и больше, столько, что начинает казаться, будто она сейчас треснет по швам, как переполненный чемодан, то лучше немедленно поставить точку. Вторая мысль возникла тут же, как сателлит первой, будто только и ждала, когда же та выйдет на орбиту. А заключалась она в том, что некоторые встречи никогда не несут за собой других встреч и не являются отдельным звеном цепи событий.

Я видела Кирико Коне в литературке раза три или четыре. Отчего-то мне казалось, что ее рассказы – это те мысли, которые я долго обдумывала, а события, ей описываемые, уже случались со мной раньше, или еще могут случиться, кто знает. Кирико собирает короткие зарисовки собственных мыслей, надеясь, что когда-нибудь составит из этих лоскутков настоящее произведение искусства. И конечно, так оно и будет. И мне хотелось бы, чтобы мы стали подругами. Но отчего-то мне кажется, что больше нам никогда не увидеться. Это и есть одна из тех встреч, которые не ведут никуда, на которых обрывается цепь событий. И я никак не решаюсь сказать (хотя нужно ли вообще говорить?) … Ведь вместе с одной встречей в мою жизнь, несомненно, придут и другие, уж точно лишние, с ее подругами, которых я еще не знаю, но с которыми мне непременно нужно будет познакомиться и о чем-то говорить с ними, не представляю о чем… И там, конечно, будет ее подруга, разъясняющая ей смысл книг Мураками, девушке, немного похожей на героинь его произведений, живущих в огромном Токио, чьи жизни не намного отличаются от наших. И пусть осознание этого придет ко мне намного позже того литературного вечера, когда мне почему-то взбрело в голову, что нам многое интересно было бы обсудить, и много позже поездки в маршрутном такси, в котором меня преследовало предчувствие мысли о встречах. Во всяком случае уже тогда я знала, что мне не только не доведется увидеть стопки ее рассказов на столе, и ряд кактусов на подоконнике ее комнаты, и потрепанного мишку, небрежно брошенного на кресло, но и вообще когда-либо еще встретить.

Когда в повествовании появляются события, не являющиеся звеном сюжетной линии, нужно сразу ставить точку. Возможно, что впоследствии наша дружба стала бы продолжением истории, как, например, встреча с Клавдией на единственной прослушанной нами лекции по физкультуре и последующее ее участие в литературном конкурсе повлекли за собой мое желание попасть в литературное объединение, а затем встречу с Виталием, мое участие в конкурсе и как отдельное звено общей истории участие в нем Гирфана и нашу встречу так или иначе, но, уезжая с очередного собрания, где Кирико прочитала свой очередной шедевр, я поняла, что это уже не моя история.

***

Одной из давних привычек Эжени была проверять время на своих часах. Каждое утро она включала радио за завтраком и, не вслушиваясь в летящие навстречу утренней прохладе слова, выпивала неизменную чашку черного кофе. Эжени дожидалась, когда пропикает ровно семь, и сразу выключала приемник. Ее часы имели странное свойство: ночью они всегда шли точно, но стоило Эжени проснуться, и часы начинали забегать ровно на семь минут. Эжени никогда не утруждала себя прослушиванием новостей. Она считала их химерой времени. Должно быть, это шло вразрез с ее работой в местной газете в представлениях Кирико, но не для Эжени, которая считала газетную коммерцию средством продлить существование, и она была вовсе не связана с интересами или неинтересами Эжени. К своим двадцати пяти годам она успела достать всех друзей и знакомых своими размышлениями о бытии и существовании. В конечном счете, придя к выводу, что этим лишь отталкивает их, она смирилась с тем, что ей суждено до самой смерти скитание по сумасбродному миру философии в полном одиночестве. И когда на короткое время Эжени смогла разделить его с представителем рода человеческого, ее оазис одиночества обрушился, оставив непереносимо острые осколки в ее сердце, напоминающие о себе ноющей тяжестью в дождливые зябкие дни. В один из таких дней, когда на их городок устремилась всей своей внезапностью осень, в остром приступе одиночества, Эжени сидела напротив окна, и, глядя в никуда, размышляла о том, что, по ее мнению, осталось в недалеком, но все же прошлом. В распахнутое окно врывались льдинки дождя и шорохи осени, Эжени куталась в пропахший запахом Кирико палантин. Она не обращала на бивший ее тело ознобом холод и лишь сетовала на отсутствие под окном ставшей уже привычной раскидистой яблони, которая разрослась так, что грозила ввалиться в ее окно, и потому дерево пришлось спилить. Теперь пейзаж был таким же сиротливо-унылым, как и сердце женщины, на него смотревшей. Она вспоминала, какое удовольствие ей приносило наблюдать за игрой света и тени, скользившим по молодой весенней листве, омытой свежими каплями утреннего дождя, на листву еще не запылившуюся дневными неурядицами, сверкавшую кристаллами куприта под лучами ослепительного солнца. И теперь Эжени горько убеждалась, что все меньше явлений связывает ее с окружающим миром. Если раньше редкие гости, зайдя в дом, всегда восхищались густыми гроздьями белых цветов, повисших на ветвях яблони, то теперь в ее окнах стояла лишь пыль нечасто проезжавших автомобилей и бесцветные стены соседних домов. С унынием седой вдовы эта девушка, чья красота еще не успела поблекнуть, несмотря на ее склонность к постоянной меланхолии, со свойственной юности горячностью решила, что ей суждено все оставшееся ей время провести под дождливым небом в бесплодных попытках воскресить минувшее. Ей не хотелось ни шумных вечеринок, ни разговоров с подругами, ничего, что нарушило бы ее затворничество. Лишь с одним человеком ей хотелось поговорить, и именно для этого человека в раздумьях слетали слова с недвижных губ Эжени.

«Всегда со светлой радостью я жду того момента, когда смогу припасть к источнику твоей мудрости, свежему и такому же призрачному, как шелест невидимого ручья в тропическом лесу. Такой невесомой, что грубые слова, в которые мы облекаем ее, грозят все разрушить. И боюсь, что, возможно, никогда не смогу этого сделать. Это беспокойство схоже тому, как, взобравшись на утес, высокий и неприступный, смотришь вниз и уже не можешь пошевелиться из-за страха, что оступишься и сорвешься в пропасть; и тогда нет иного выхода, кроме как разбиться, просто шагнув вперед».

Ветер трепал волосы Эжени, а из застывшего взгляда продолжали сочиться слова, одно за другим, а вместе с ними и мысли, тяжелые и спутанные, как овечья шерсть.

Уже не новость, что утром вместо нас просыпается кто-то другой. Конечно, с виду – это все еще мы, но за ночь уже глубоко изменившиеся. Каждую ночь мы умираем, чтобы завтра родиться вновь. Однажды я повторила это за тобой. А ты за кем-то еще. Сколько же тысяч раз придется умереть, так и не увидев тебя?

Ты, моя Любовь, лишь ты была моим спасением тогда, когда я считала себя живым мертвецом, час которого не настал по непонятной и непростительной заминке Смерти. Стоило мне услышать краем уха чей-то говор, слегка схожий с твоим, или уловить тень твоей интонации, где-то вдалеке увидеть твой силуэт, и отчаянное желание ухватиться за эту химеру лишало меня разума. И был проклят тот день, когда ноющая, как больной зуб, тяга к собственной смерти заставляла забыть тебя.

Я не хочу выстраивать храм любви – прекрасный готический собор, полный прохлады и тонких золотых лучей света, окружать его кружевом из невесомых лестниц, площадок и контрфорсов. Должно быть, это прекрасно – храм любви, но единственное назначение любого храма – обратиться в руины.

Да и зачем сковывать любовь, неуловимое стремление, чем-то глубоко материальным, вроде стен, пусть и воображаемых? Да и сможет ли она там удержаться? Та, которая сжигает меня изнутри безумным стремлением вперед, туда, где, я знаю, мне никогда не быть в силу несовершенства нашего существования. Любовь, которая каждый день поворачивается ко мне новым лицом, порой таким, что можно скорее догадаться, чем узнать.

***

Я всегда требовала от всего слишком многого, а значит, не требовала ничего. Абсолютная власть. Абсолютная любовь. Абсолютное зло. Вот понятия, занимавшие мои мысли. А теперь я знаю точно: абсолют – это ничто. Его нет. Все просто. Это фикция чьего-то воспаленного разума, завладевшая, как компьютерный червь операционной системой, умами многих из нас.

Существует ли языческий миф о недостижимости счастья как самого коварного абсолюта? Если нет, необходимо придумать. Если их тонны, нужно сжечь все до одного и предоставить каждому возможность узнать об этом лично.

Тяготившаяся всегда вопросом существования, я, найдя любовь, охваченная любовью, переставала существовать. Была лишь моя любовь – самая совершенная форма такого нелепого понятия как человеческое существование. Это и было высшей степенью счастья. Абсолютного счастья. Это было победой над неразрешимыми вопросами экзистенциализма, когда в бытии человека можешь разглядеть ключ к небытию собственного несовершенства.

8

8.09.06

Ты сказал мне, что «сволочное племя мужиков никогда не оставит меня в покое», что они будут подходить и просить меня нарисовать им свой номер телефона или еще что-нибудь в том же духе. Ты сказал мне это еще до моей поездки, и мне показалось, что ты уже прощаешься со мной, намекаешь на то, что ты не прочь отделаться от меня уже сегодня.

Конечно, все так и есть. В покое меня точно не оставят. После того как я научилась ценить себя или подумала, что научилась. Ведь если бы это было по-настоящему, то я напрочь забыла бы о тебе. Ты сказал мне об этом, когда до моего отъезда оставалось ровно три дня, а ты только что вернулся с турбазы на Песчаном, где собирал материал для будущей статьи. Это было уже после лидерского курса. Мы стояли тогда около редакции, где ты работал, в коридоре у подоконника. Мы так часто стояли и разговаривали там, что все наши встречи в моей памяти слепились в одну общую, и выделить, кто что сказал, в которую из них, теперь трудно.

Мне тогда еще приснился сон, что ты умер. Я проснулась с таким тяжелым чувством, будто что-то ушло от меня безвозвратно. Только потом я осознала, что это был лишь сон. Прошло утро, день перевалил за середину, а чувство это не уходило. Помню, как во сне я подумала о том, что для меня в тот момент было важнее всего, и что после пробуждения приняло оттенок нелепицы и абсурда: жаль, что ты успел написать только «137 минут».

В тот день мы по обыкновению долго глядели друг другу в глаза. Я пыталась уловить в их выражении обрывки твоих мыслей и отголоски переживаемых чувств, что ты пытался рассмотреть в моих – не знаю. Ты часто любил молча смотреть мне в глаза. А когда я делала то же самое, ты настороженно спрашивал: «Ты что, хочешь меня загипнотизировать?» Не помнишь? Говоришь, что это смешно? Что это мелочи? Иногда едва заметные с первого взгляда детали – ключ к смыслу всей картины в целом.

Ты попытался расшифровать мой сон. Тебя всегда занимало разгадывать их смысл. И получилось у тебя на этот раз очень точно, потому что сон был о теб, е и никто, кроме тебя, не разгадал бы его точнее, ведь то, что действительно с тобой происходит, знаешь только ты один. Ты сказал:

– Этот сон может иметь два значения: я переменился после курса и стану теперь другим человеком. А второе, что я для тебя действительно умер.

Я отвернулась. Мне стало невыносимо видеть твои торжествующие глаза. Нужно было смотреть на что-нибудь, хоть на что-то. Я смотрела в окно и молчала. Пелена слез застилала молодую листву за окном, которую ласково, любя, трепал теплый ветер, слезы капали на дерево подоконника, твои руки сжимали меня, тепло и неуклюже, пытаясь согреть своим участием. Но мне было не до этого. И никакой листвы за окном не было. И рук твоих не было. Были толстые пласты прошлого, грубые, неровные, оборванные. Они сменяли друг друга в рваном ритме без определенного порядка. Они отстраняли тебя. Да и все равно, ты ведь уже для меня умер. Почему бы нам ни расстаться прямо сейчас? Это ведь так просто – сказать «прощай». Или допустим: я тебя больше не держу, уходи, прямо сейчас, сейчас же! Слышишь? Но нет. Любовь, должно быть, лишила меня всяческой гордости, и вместо этого я говорила, что не хочу уезжать, что я боюсь. Боюсь, что приеду и не найду прежней любви, боюсь одиночества, боюсь, что все повторится, как в прошлом, когда я была среди толпы людей и абсолютно одна. Все было чужим, и все были чужими. А рядом не было никого, с кем можно было поделиться своей болью, сомнениями и одиночеством, безжалостно рвущими мою душу. И не было рядом самого главного – моей любви, и чем больше проходило времени, тем все дальше и призрачнее мне казалось ее присутствие. Я боялась ощутить снова эту ужасную пустоту, которая поглотила меня прошлой осенью и которую сумел прогнать ты. Но в тот день она снова напомнила о себе. Оказалось, она не ушла, просто затаилась, собираясь с новыми силами, для того, чтобы потом напасть, схватить, поглотить целиком. Она никогда не уйдет. Но ты в этом не виноват. Я была счастлива, что тебе удалось помочь мне забыть о ней хотя бы на несколько недель. Я была счастлива, что на какое-то время ее место занял ты.

– Я совершенно одна, и иногда мне даже не с кем поговорить…

Ты снова повторил свою грубую фразу о «сволочных мужиках». Ты не хотел понять того, что я вкладывала в свои слова, хотя тебе всегда было это знакомо.

Я говорила, а слезы капали и капали. Я заметила, все так же не оборачиваясь, что ненавижу, когда кто-то становится свидетелем моих слез, что это унижает меня, лишает ощущения собственной силы.

– Я выгляжу просто ужасно, когда плачу. Дай, пожалуйста, салфетку.

Я помню, ты стал носить салфетки, когда начал встречаться со мной, тебе вдруг стало неудобно харкать при мне. Хотя до того ты не стеснялся этого делать, когда ты катался со мной в трамвае после литсобрания за компанию до остановки, где ты делал пересадку.

Ты протянул мне бумажный платок.

– Ты прекрасна, когда плачешь. Ты всегда плачешь благородно: тихо роняешь слезы. Просто и естественно. Никогда не жалуешься и не устраиваешь показушных истерик.

Ты часто ни с того ни с сего начинал утверждать, что я прекрасна. И тебе всегда нравилось смотреть на мои слезы.

Ты терся щекой о мое плечо, будто этим нежным жестом пытался облегчить боль воспоминаний. Слезы капали, струились, стекали по лицу, а ты снимал их аккуратно с моих щек, будто это были драгоценные камни, ты долго разглядывал их в своих ладонях, таких огромных и сильных, что они казались в них ничтожными. Ты пробовал их на вкус. Ты как будто не мог поверить, осознать до конца, что это действительно слезы. Будто на твоих глазах совершается чудо.

9

Эжени давно перестала удивляться, куда исчезла недавно купленная пачка сигарет или почему так быстро закончилась банка кофе, открытая на прошлой неделе. Будто в доме жил еще кто-то, кто без ее ведома пользовался всеми ее вещами. Некто неуловимый и, конечно, несуществующий. Перестала она также удивляться, почему, ложась спать в среду вечером, просыпалась уже в пятницу утром. Слишком глубоко порой Эжени погружалась в мир собственных мыслей. Однако из всей этой картины глобальной рассеянности выпирал один неоспоримый факт: в ее доме каждая вещь должна была лежать на строго определенном месте. Кирико говорила, что Эжени педант, однако сама Эжени знала, что это вовсе не прихоть характера, а жизненная необходимость, ведь если по-другому, то она никогда в жизни не сможет найти то, что выпустила из рук всего пару минут назад.

Кирико, хоть и сама курила, не одобряла пристрастия подруги к сигаретам. Сама она считала свою дурную привычку чем-то само собой разумеющимся, ведь со школы общалась исключительно с хулиганами и стремилась ни в чем от них не отставать. Другое дело Эжени, считала она, девушке с манерами и внешностью утонченной аристократки сигарета не к лицу. Это было сказано на пороге бревенчатого домика Эжени на дачном участке под возбужденный писк комаров. По лицам обеих струился ливень, мокрые волосы лезли в глаза, и в ту минуту они походили на взъерошенных галчат с растопорщенными перьями и открывающимися и закрывающимися при разговоре ртами. Слова вылетели струей тут же намокшего дыма и начали плавиться в сыром воздухе. Тогда Эжени сказала, что не видит различия между богемой и разгильдяями, чем повергла Кирико в культурный шок. Несколько раньше Кирико пришлось испытать не меньшее потрясение, когда она склонилась над тетрадью, в которую Эжени при тусклом освещении пасмурного неба что-то старательно записывала. «Что ты пишешь?» – задала невинный вопрос Кирико. Эжени обернулась. Увидев в глазах подруги любопытство, она бросила тетрадь в только что затопленную печь. Ее листки заполыхали, прежде чем Эжени успела сказать: «Стихи». И добавить: «Они все бездушные», – в оправдание своего поступка, выявившего ее импульсивность. «Не люблю, когда подсматривают из-за спины», – попыталась она объяснить. Сожаления о стихах ее не мучили, и Эжени решила, что, должно быть, они действительно были плохими. Единственное, что смутно тяготило ее в тот день – не произвела ли она плохое впечатление на Кирико. Ведь по временным меркам они еще мало знали друг друга: Эжени заходила в литобщество крайне редко, а Кирико появилась там только этой весной. Поэтому когда она позвонила Эжени и предложила провести летние каникулы вместе, Эжени слегка удивилась, но не стала долго раздумывать. В тот же день она перепоручила все дела в своей конторе помощнице, села в свой красненький автомобиль и укатила в город.

10

Они сидели рядом, и вокруг них вилась, парила, осыпалась незримой материей прекрасная мелодия. Должно быть, это был призыв к свободе Армстронга и Эллы Фицджеральд, который они почти всегда слушали, когда были вместе. Но возможно, то были «Мечты Татьяны» или «Свет звезд» Рыбникова. А может быть, вокруг вибрировала восьмой гитарной струной тишина. В тот вечер они играли в игру «вопрос – ответ». Они часто играли в нее в то время. Он задавал вопросы, которые ее смущали и на которые не хотелось отвечать. Тогда он передал роль ведущего ей. Анютка предпринимала неловкие попытки задать действительно стоящий вопрос, но настроения играть не было, и потому игра не клеилась.

– Ты боишься быть уязвимым, – сказала она, больше утверждая, чем спрашивая.

– Вот это вопрос! – восторженно откликнулся Гирфан.

– Ты боишься любви, потому что боишься стать уязвимым, – продолжила девушка. И хотя Гирфан настойчиво отпирался, было ясно, что это так.

Дальше игра опять застряла в кювете и отчаянно пробуксовывала.

– Ну, спроси меня, смелее. Задай тот вопрос, который тебя так интересует.

– Какой? – недоумевала она, в глубине души прекрасно осознавая, о чем идет речь.

– Ладно, я отвечу сам. Да, я тебя люблю. Это не так уж сложно сказать и не налагает никакой ответственности, хотя ты утверждаешь обратное.

– Может быть, и так, но я не хочу, чтобы подобные признания в чем-либо сковывали нас. Я не хочу, чтобы ты оказался зависим от своих слов, потому что любить можно только независимого человека. И я в свою очередь не хочу чувствовать себя в чем-то скованной.

– Этого не будет. Я постараюсь, чтобы этого не было. Во всяком случае, за свою независимость я отвечаю.

Некоторое время они сидели молча. Затем Гирфан произнес:

– Если ты больше ни о чем не хочешь спросить, тогда я задам вопрос: как ты представляешь себя?

Анютка задумалась. Над таким серьезным вопросом стоило серьезно задуматься. Однако выходило, что чем дольше думаешь, тем дальше от тебя ускользает этот вопрос. Как будто порыв ветра выхватил у тебя из рук веревку, за которую ты держала воздушного змея, и теперь ты пытаешься догнать его тень и ухватиться за эту веревку снова. Но как только тебе кажется, что ты уже достаточно близко, как змей делает изящный пируэт и скрывается за очередной крышей низенького домика или огибает плотные заросли кустарника. И начинай погоню сначала.

Бросив все эти замудренности, она ласково, будто извиняясь, провела по щеке заждавшегося Гирфана.

– Представь высокую скалу. На скале стоит маленькая девочка, босая, в свободной белой рубахе до колен. Ее черные волосы развеваются на ветру. Позади нее непроходимый лес. Впереди бушующий океан. Солнце слепит глаза, ветер сбивает с ног. А под ногами песок и острый щебень. Он впивается в кожу, и стоять на скале нет сил. У нее остается только один путь – взлететь. Но она не может.

– Почему не может? – воскликнул удивленный Гирфан.

– Кто-то сказал ей, что люди не летают…

***

Иногда очень хочется спросить: ты меня любишь? Но делать этого ни в коем случае нельзя. Этот вопрос – самый глупый и бессмысленный, какой только можно придумать. Чаще всего мне удается задушить его еще до того, как он налипнет мне на язык. Но не всегда.

Недавно он ответил мне:

– Ты хочешь услышать слова?

– Нет, мне нужны не слова, а чувства.

– Разве ты не чувствуешь?

А что я чувствую? Ничего. Как перед экзаменом, когда волноваться уже устала, повторять надоело, и ты заходишь в аудиторию со спокойным сердцем и абсолютно пустой головой.

В тот вечер я чувствовала дыхание его любви, и мне не нужен был его ответ. Теперь все перевернулось с ног на голову. И представляю я себя теперь совсем по-другому, только спросить меня уже некому. Мы больше не играем в «вопрос – ответ». И как ни странно, теперь больше рассказываю и спрашиваю я, а он предпочитает молчать. Ну что ж, тогда я отвечу сама.

По улицам серого города идет дождь. По широким проспектам, по мостовым, по узким проулкам, заканчивающимся темным тупиком. Он сеет свои шаги, где звонкие, барабанящие по металлу козырьков, где шелестящие, как ворох сухих листьев под ботинками, или едва слышные в темноте галереи или в тусклом свете чахлого фонаря под сводом арки, где ветер настраивает свою скрипку и ждет сигнала к выходу на полуночную сцену, где зрителем ему будет лишь одинокая фигура, скользящая в темноте в такт шагу дождя, рядом с дождем, а может быть, олицетворяя сам дождь. Запоздалый путник идет без зонта, размашистым шагом прорезая темные улицы, вспарывая брюхо грязных площадей. У тех, кто его видит, не возникает сомнений, что он идет куда-то, хотя выбор улиц, по которым он проходит, носит случайный характер, а шаг его нетороплив и даже рассеян. Ветер треплет штанины брюк, путник кутается в воротник пальто, чтобы ветер не задувал в затылок. То ли он, то ли она. То ли женщина, то ли мужчина. Обманчивый свет не позволяет разглядеть лицо, да и путник прячет его за воротником, проходя мимо светящихся окон жилых домов. Хотя он больше предпочитает темные и безлюдные улицы.

А дождь все сеет и сеет, не уставая, холод, который заставляет вздрагивать и прятать руки в карманы, и сладостную тоску, заполняющую пустоту гулких переходов.

Должно быть, где-то усталого путника ждет теплый и светлый дом, аромат кофе и беззаботный детский смех. Может быть, совсем рядом, сейчас, за поворотом. Но, едва почуяв его приближение, путник сворачивает на другую улицу, проходя мимо. «Они говорят, им нельзя рисковать, потому что у них есть дом, в доме горит свет. И я не знаю точно, кто из нас прав: меня ждет на улице дождь, их ждет дома обед. Закрой за мной дверь…»

11

11.09.06

Гирфан. Это сочетание букв как-то навязчиво топорщится из тетради, тянется острыми колючками сухого можжевельника к моим глазам, чтобы затем, как рак-отшельник, лангуст или краб-мясоед, пролезть в мой мозг, поселиться в нем, как в чужой раковине, и выжрать его до последней капли. Это необычное, редкое имя колет мне глаза, жжет язык и заставляет все ниже пригибаться к осенней грязи под ногами, разъезжая тяжким грузом на хвосте моих воспоминаний. Это ночной кошмар, повторяющийся с периодичностью зарождения и начала погружения во мрак луны. Как истинный кошмар, он повторяется с настойчиво предельной точностью расквасившейся, как хлебный мякиш в молоке, который кидают иногда сердобольные старушки разжиревшим голубям, или временами кислой и затхлой, как плевок белой плесени на голландском сыре, надеждой. Да, именно надеждой, такой же ненужной и нежелательной, как герпес или плесень на куске сыра.

30.10.06

Кажется, еще немного, и я сойду с ума. Если начну думать. Иногда я чувствую, как безумие подкрадывается ко мне со спины и готовится развернуть свои сети, но в самый последний момент терпит неудачу, ведь каждый раз, почувствовав его присутствие, я вовремя оборачиваюсь.

Не думать, чтобы не сойти с ума. Лучше всего это получается, когда ты с кем-то. Но до определенного момента. Пока не достигнешь предела активности внимания, направленного на раздражитель. А потом как шлагбаумом – бац, перерубило, и ты едешь дальше, а собеседник остался позади. Или наоборот, он поехал сотрясать воздух дальше, не оборачиваясь и не видя, что ты давно буксуешь и роешь задним колесом поверхность метафизических наслоений.

ХХХ

Гуляя по набережной, они увидели небольшой храм, и Эжени предложила зайти в него. Кирико поинтересовалась, стараясь придать голосу как можно больше безразличия, верит ли Эжени в Бога. Она ответила:

– В детстве верила, в детстве вообще всему веришь. Особенно в магию. И неправда, будто дети появляются на свет с врожденной верой в сверхъестественное. Это взрослые методично пестуют в них эту готовность, веру в чудеса, в Бога, в Деда Мороза… Это взрослым жить невозможно без веры в чудеса и магию, потому как кому как не им хочется, чтобы все решалось и устраивалось само собой, по мановению щедрой руки или волшебной палочки. А безграничная детская наивность этому только на руку. Они все принимают как данность, как само собой разумеющееся. Потом все изменилось, я повзрослела. И не смейся ты! Нет, я это узнала не тогда, когда нашла свои письма Деду Морозу в мамином шкафу!

Кирико пожала плечами и пристально посмотрела на Эжени, выражая готовность слушать дальше.

– В общем, прочитав «Мастера и Маргариту», я поняла, что веры во мне не осталось ни капли. Хотя, наверно, книга должна была производить обратное впечатление. Что поделать. Вся моя жизнь – это царствие логики. «Верую, ибо абсурдно» – такой подход не для меня. А в религиозные места я захожу, чтобы посмотреть на работу мастеров.

Эжени смотрела в глаза иконе Божьей матери, но по виду ее нельзя было сказать, что она молится. Кирико больше ничего не спрашивала, она шла рядом с Эжени от иконы к иконе. Их было не много. Вскоре девушки вышли из зала, обжитого тишиной, где ее всегда теснил полумрак.

– А ты? – обернулась к подруге Эжени. Кирико подхватила ее мысль с полуслова. Им вообще не требовалось много говорить, чтобы понять друг друга.

– Когда я была совсем маленькой, я разговаривала с иконами. Они казались мне живыми. Но как-то раз кто-то посмеялся над этим. Это глубоко оскорбило мои детские чувства, и я забыла о религии напрочь. Теперь хожу в церковь как в музей, почти как и ты.

– Я всегда думала, что иконы копируют с одного первоисточника, и поэтому все они одинаковые, как ксерокопии. Я очень удивилась, когда узнала, что, даже следуя строгим канонам, можно вкладывать в работу свою душу. Теперь если у меня есть возможность посмотреть настоящие не отштампованные в типографии изображения святых, я стараюсь их увидеть. Заглянуть в еще одну душу. И они разные. На самом деле. Остальные вопросы, касающиеся религии, меня не волнуют. Никогда я не смогу примкнуть к числу фанатиков, уничижающих человека своей же верой, отказывающих человеку в способности к самостоятельному творчеству и к мыслительным процессам вообще, равно как и убивающим людей лишь за разногласие в своих верованиях. «Бог – есть любовь». Бескорыстная любовь к Человеку. Может, мне кажется, но многие забыли об этом.

***

После ужина Кирико закурила тонкую сигарету. Затяжка. Змеиные язычки дыма. Ее пальцы задрожали, по лицу пробежала тень. Она закрыла рукой глаза, черные перья волос накрыли побелевшие пальцы.

– Я тебя чем-то обидела? – спросила Эжени, неловко себя чувствуя, не понимая причины резкой перемены.