Читать книгу Моя сестра живет на каминной полке - Аннабель Питчер - Страница 4

Завтра у меня день рождения, а через неделю я пойду в новую школу – англиканскую начальную школу Эмблсайда. До нее три с лишним километра, поэтому папе придется сесть за руль. Здесь вам не Лондон – ни автобусов, ни электричек на случай, если папа будет совсем пьяным. Джас говорит, если некому будет нас подвезти, она меня проводит, потому что ее школа на полтора километра дальше.

– По крайней мере, станем худыми и стройными, – сказала она.

А я посмотрел на свои руки и сказал:

– Мальчикам худыми быть плохо.

Джас совсем не толстая, но ест как мышка и вечно изучает этикетки на всяких продуктах – калории считает. Сегодня она испекла пирог в честь моего дня рождения. Сказала, что он полезный для здоровья – на маргарине, совсем без масла и почти без сахара. Чудной, наверное, на вкус. Хотя красивый. Мы будем его есть завтра, и я сам его разрежу, потому что это мой праздник.

Почту я еще утром проверил, но там ничего не было, кроме меню из ресторана «Карри». (Я его припрятал, чтобы папа не разозлился.) Ни подарка от мамы. Ни открытки. Но ведь еще целое завтра впереди. Она не забудет. Когда мы еще не уехали из Лондона, я купил открытку «Мы переезжаем» и послал ей. Написал там только наш новый адрес и свое имя. Не знал, что еще писать. Мама живет в Хэмпстеде с тем дядькой из группы поддержки. Найджел его зовут, я его видел в какой-то День памяти в центре Лондона. Длинная мохнатая борода. Нос как клюв. Трубку курил. Он пишет книжки о других людях, которые уже написали книжки. По-моему, мартышкин труд. У него тоже 9 сентября погибла жена. Может быть, мама выйдет за него замуж. И у них родится дочка, и они назовут ее Розой, и позабудут про меня, и про Джас, и про первую жену Найджела. Интересно, он нашел какие-нибудь кусочки от нее? Может, у него на каминной полке тоже стоит банка и он покупает своей жене цветы в годовщину их свадьбы? Маме такое ужасно не понравится, это точно.

Ко мне в комнату пришел Роджер. Он любит на ночь сворачиваться в клубок у батареи, где потеплее. Роджеру здесь все по душе. В Лондоне его вечно держали взаперти из-за машин, а здесь он может гулять где хочет, а в саду полно всякой дичи. На третье после нашего переезда утро я нашел на крыльце что-то маленькое, серенькое и дохлое. По-моему, мышь. Поднять ее голой рукой у меня духу не хватило, я взял палку, перекатил комочек на лист бумаги и тогда уж выбросил в ведро. Но потом мне стало стыдно, и я вытащил мышку из ведра, положил под живую изгородь и прикрыл травой. Роджер возмущенно мяукал – дескать, я так старался, а ты что вытворяешь! Тогда я ему объяснил, что не переношу покойников, и он потерся рыжим боком о мою правую ногу – значит, понял. Это правда. Я когда вижу мертвых, сам не свой делаюсь. Дурно, конечно, так говорить, но, если уж ей пришлось умереть, я рад, что Розу собирали по кусочкам. Было бы гораздо хуже, если б она лежала под землей, окостеневшая и холодная, а с виду – в точности девочка на фотокарточках.

Наверное, когда-то у нас была счастливая семья. На старых снимках сплошь улыбки от уха до уха и глаза-щелочки, будто кто-то только что классно схохмил. В Лондоне папа мог часами разглядывать эти фотки. У нас их были сотни; все сняты до 9 сентября и свалены вперемешку в пять разных коробок. Четыре года спустя папа решил разложить все по порядку: самые старые карточки в конце, последние – в начале. Купил десять таких шикарных альбомов, из настоящей кожи и с золотыми буквами, и несколько месяцев подряд каждый вечер пил, пил, пил и клеил фотокарточки в альбомы. И ни с кем не разговаривал. Только чем больше он пил, тем труднее ему было приклеивать ровно, поэтому на следующий день приходилось половину карточек отдирать и переклеивать заново. Должно быть, тогда-то мама и завела «шашни». Это слово я слышал в сериале «Жители Ист-Энда»[2] и никак не ожидал, что именно его будет орать мой собственный папа. Меня это просто оглушило. Я ведь ни о чем не догадывался, даже когда мама стала ходить в группу поддержки сначала два раза в неделю, потом три раза в неделю, потом – при каждом удобном случае.

Иногда проснусь ночью и забуду, что она ушла, а потом вдруг вспомню, и сердце ухнет в живот, как бывает, если оступишься на лестнице или нога сорвется с бордюра. Все сразу накатит, и я так отчетливо вижу то, что случилось в день рождения Джас, будто у меня в голове HD-телевизор, про который мама сказала, что это пустая трата денег, когда я попросил такой на прошлое Рождество.

Джас на целый час опаздывала на свой праздник. Мама и папа ссорились.

– Кристина сказала, что тебя у нее не было, – говорил папа, когда я вошел в кухню. – Я звонил ей.

Мама тяжело села на стул прямо около сэндвичей. Очень разумно, подумал я, можно раньше всех выбрать любую начинку. Там были сэндвичи с говядиной и с курицей, а еще какие-то желтые, про которые я подумал, что хорошо бы они были с сыром, а не с майонезом. У мамы на голове был смешной колпачок, но уголки рта опустились, и она смахивала на такого грустного клоуна из цирка. Папа открыл холодильник, достал пиво и хлопнул дверцей. На столе валялись уже четыре пустые банки из-под пива.

– Так где же, черт побери, ты была?

Мама открыла было рот, чтоб ответить, но тут у меня громко заурчало в животе. Она вздрогнула, и они оба обернулись ко мне.

– Можно мне рулетик с мясом? – спросил я.

Папа замычал и схватил тарелку. Он был здорово сердит, но все равно аккуратно отрезал кусок пирога, обложил его мясными рулетами, и сэндвичами, и чипсами. Налил стакан фруктовой воды, как раз такой, как я люблю. Я протянул руки, а он протопал мимо меня прямо в гостиную, к камину. Я обиделся. Все знают – мертвые сестры есть не хотят. Я подумал, что сейчас мой желудок съест меня заживо, и тут входная дверь распахнулась. Папа как рявкнет:

– Ты опоздала!

А мама только охнула. Джас нервозно улыбалась, в носу у нее поблескивал бриллиантик, а волосы были розовее, чем жевательная резинка. Я улыбнулся в ответ, и вдруг – ТРАХ! – как бомба взорвалась, это папа выронил тарелку. А мама прошептала:

– Что ты наделала!

Джас стала вся красная. Папа что-то кричал про Розу, тыкал пальцем в урну, расплескивая фруктовую воду по всему ковру. А мама сидела как каменная, уставившись на Джас, и глаза ее наполнились слезами. Я запихал в рот сразу два рулетика и еще одну плюшку сунул под футболку.

– Ну и семейка, – зло пробурчал папа, переводя взгляд с Джас на маму, а у самого на лице такая тоска.

Ума не приложу, чего он так расстроился. Подумаешь, прическа. И что такого плохого натворила мама, я тоже не понял. Роджер подъедал с ковра деньрожденский пирог. И зашипел недовольно, когда папа схватил его за шкирку и выкинул в холл. Джас бросилась вон и захлопнула свою дверь. А я успел съесть сэндвич и еще три плюшки, пока папа трясущимися руками прибирал остатки угощения для Розы. Мама не сводила глаз с пирога на ковре.

– Это я виновата, – пробормотала она.

Я покачал головой и прошептал, показывая на пятно от воды:

– Это же не ты пролила, а он.

А папа возьмет да как швырнет остатки еды в ведро, оно аж задребезжало. И снова принялся кричать. У меня даже уши заболели, и я убежал к Джас. Она сидела перед зеркалом, пристраивая так и сяк розовые прядки. Я дал ей плюшку, которую спрятал под футболку, и сказал:

– Ты очень красивая.

А она расплакалась. Девчонки такие странные.

После нашего праздничного ужина мама во всем призналась. Мы сидели на кровати у Джас и все слышали. Немудрено было. Мама плакала. Папа кричал. Джас ревела белугой, а я нет. ШАШНИ, снова и снова повторял папа, как будто, если долго орать одно и то же, скорее дойдет. Мама сказала: «Ты не понимаешь». Папа ответил: «А Найджел, значит, понимает». Тогда мама сказала: «Лучше, чем ты. Мы разговариваем. Он слушает. Он меня…» Тут папа оглушительно выругался, перебил ее.

Это тянулось ужасно долго. У меня даже левая нога затекла. Папа задавал сотни всяких вопросов. Мама рыдала в голос. Он называл ее предательницей и лгуньей. Сказал: «Это последняя, черт бы ее подрал, капля». И мне сразу захотелось пить. Мама что-то возражала. Папа старался ее перекричать. «Мало, что ли, эта семья из-за тебя натерпелась!» – рычал он. Рыдания вдруг прекратились. Мама что-то сказала, мы не расслышали.

– Что? – потрясенно переспросил папа. – Что ты сказала?

Шаги в холле. Снова мамин голос, тихий, прямо за нашей дверью.

– Я больше так не могу, – повторила она устало, будто столетняя старуха. – Будет лучше, если я уйду.

Джас схватила меня за руку. У меня аж пальцы заныли, так Джас их сдавила.

– Кому лучше? – спросил папа.

– Всем, – ответила мама.

Теперь пришел папин черед плакать. Он уговаривал маму остаться. Просил прощения. Загородил входную дверь, но мама сказала: «Пропусти». Папа умолял дать ему еще один шанс. Обещал стараться изо всех сил, убрать подальше фотографии, найти работу.

– Я потерял Розу, я не могу потерять тебя.

Но мама уже вышла на улицу. Папа крикнул:

– Ты нужна нам!

А мама крикнула в ответ:

– Найджел мне нужен больше.

И ушла, а папа со всей силы как треснет по стене, и сломал себе палец, и потом ходил загипсованный целый месяц и еще три дня.