Читать книгу Вечность в тебе - Аннэ Фрейтаг - Страница 6

Четверг, 16 марта, 00:00:43

Оглавление

Луиза

Ровно в полночь звонит Минг. Она, конечно, хочет меня поздравить, но мне не до разговоров. И поздравлений тоже не хочется. Так что я не отвечаю. Знаю, она поймет. Она знает, какая я.

Если бы Минг не переехала, то, наверное, была бы сейчас здесь. Лежала рядом со мной. Интересно, мы бы говорили? Не могу этого сказать. Я знаю лишь то, что в данный момент рада быть одна. Не нужно говорить. Ни с кем. Я просто лежу на кровати и думаю о том, как год назад мы с Кристофером сидели вместе на кухне и чокались. Горячим шоколадом, потому что из-за таблеток ему нельзя было пить алкоголь. Это был лучший горячий шоколад, который я когда-либо пила. Хотя… на самом деле это неправда. Не так уж он был хорош. А вот тот момент – да. «Окружение». Я, мой брат и один из наших многочисленных разговоров.

Мы поставили «Free Stuff» группы Edward Sharpe & The Magnetic Zeros на повтор и разговаривали до поздней ночи. О жизни, о любви, о наших планах. Кристофер хотел влюбиться, съехать и поступить в Академию искусств. Но на самом деле он почти не покидал эту квартиру, не учился и не влюблялся. Вместо этого он покончил со своей жизнью прежде, чем начал жить по-настоящему.

Тогда я еще думала, что все будет хорошо. Что он нашел выход из своей тьмы. Сейчас – спустя год – он мертв. Может, это и был его путь. Может, другого выхода не было. Для меня это значит, что больше не будет никакого горячего шоколада. И никаких планов на будущее. И никаких подарков. Никогда больше ни одного его подарка.

Кристофер не просто что-то покупал, он всегда что-то придумывал. Что-то личное. Что-то, что показывало, насколько вы важны для него.

Я поворачиваюсь на бок и рассматриваю выполненный шариковой ручкой рисунок, который он подарил мне на день рождения в прошлом году. Рамка была завернута в золотую бумагу. С большим красным бантом сверху. Кристофер всегда рисовал шариковой ручкой. И всегда только синей. Он говорил, что каждый художник должен иметь отличительную особенность, по которой его узнают другие. Эта была его. У него в столе был целый ящик с PaperMate – его любимыми шариковыми ручками. Не знаю, сколько их было, но ему все не хватало. Когда у моего брата случался один из его маниакальных эпизодов, он бодрствовал в течение нескольких дней. Он становился беспокойным. И рисовал. Даже ночами. Свет постоянно пробивался из-под его двери в темный коридор, и я знала, что он там.

Я глажу стекло. Оно в пыли. Она лежит на нем ровным тонким слоем. Я стираю ее краешком покрывала и рассматриваю картину. Синие линии, которые когда-то нарисовал Кристофер. Тонкие как бумага. Две руки с переплетенными пальцами. Они схематичны и двумерны. Словно огромный степлер, который соединяет ладони и удерживает их вместе. Как отдельные страницы. Когда Кристофер дал мне этот рисунок, он сказал: «Ты и я, мы навсегда связаны. Ты ведь знаешь это, правда?» Я тогда кивнула. Сегодня я спрашиваю себя, знал ли он к тому времени, что собирается сделать?

Я усаживаюсь и отпиваю глоток чая. Он уже остыл, но это ничего. Мой телефон вибрирует, и дисплей загорается. Три новых сообщения. Первое – от Минг. Второе – от моего отца. И третье – от мамы, которая пишет, что вернется домой не раньше часа ночи, потому что внезапно произошла чрезвычайная ситуация, но она купила торт и надеется, что я еще не засну, когда она придет.

В тот момент, когда я убираю телефон, на электронную почту приходит письмо. Открываю приложение. Отправитель: Futureme.org[1]. Чертов спам. Я как раз собираюсь удалить письмо, когда замечаю тему: «Не удаляй, Лиз. Это я».

Джейкоб

Уже половина первого, и Эвелин спит глубоко и крепко. Как будто моя проклятая кровать – это то место в мире, где она чувствует себя наиболее комфортно. Я наблюдаю, как ее грудная клетка равномерно поднимается и опускается. Она лежит рядом со мной и все же будто бы где-то в другом месте. Мне бы очень хотелось, чтобы она была совсем в другом месте.

В животе урчит. Я вскакиваю, подбираю свои трусы-боксеры и футболку, надеваю их и тихонько выхожу из комнаты. В коридоре замечаю, что Артур не вернулся домой. Его обуви нет. Как и его ключей. Иду на кухню, сажусь за стол и съедаю кусок холодной пиццы. Мой телефон все еще лежит рядом с открытой картонной коробкой. На экране блокировки отображаются два новых сообщения.

Артур Райхенбах: Привет, младший брат. Я остаюсь у Джулии на ночь. Просто хотел сообщить тебе. Увидимся завтра? Как насчет кино? Артур.

Пишу ему ответ.

Джейкоб Беккер: Смотря какой фильм. До завтра.

Затем открываю новое сообщение в WhatsApp. Верена Борман. Я не знаю никакой Верены Борман.

Верена Борман: Привет, Джейкоб, я не знаю, помнишь ли ты меня, но мы познакомились на концерте Cat Power в прошлом месяце. У тебя было мало времени из-за работы, но мы успели немного поговорить. С тех пор я побывала в «Ампере» еще четыре раза, потому что надеялась увидеть тебя там снова, но тебя ни разу не было. Я спросила у другого бармена (кажется, его зовут Лука?) твой номер, и он дал мне этот. Надеюсь, ты не против. Было бы неплохо встретиться с тобой. До скорой, надеюсь, встречи. Верена.

Зачем он только это делает? Я, наверное, тысячу раз говорил этому тупому идиоту, чтобы он не давал мой номер. Но он продолжает это делать. Иногда мне кажется, что ему это нравится. Удаляю сообщение Верены, даже не задумываясь. Она не знает, но я делаю ей одолжение.

С Эвелин все начиналось точно так же. Сообщение – и мой ответ на него. Хотел бы я никогда не отвечать ей.

– Джейкоб?

«Поверить не могу». Я раздраженно прикрываю глаза, а потом поднимаю взгляд. На Эвелин одна из моих футболок, волосы распущены и растрепаны. Если бы она что-то значила для меня, это было бы прекрасным зрелищем. Но я вижу лишь то, что она рылась в моем шкафу, не спросив у меня разрешения.

– Не можешь уснуть? – спрашивает она, приближаясь ко мне на своих длинных ногах.

– Когда ты рядом, я никогда не могу уснуть.

Тишина.

– Я не знала, – тихо говорит она.

– Откуда тебе знать? – глухо отвечаю я. – Ведь ты, в конце концов, спишь.

– Я сделала что-то не так?

«Почему девушки такие? Почему?»

– Нет, – говорю я и встаю, – просто устал.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

Мой взгляд говорит «да», а я:

– Нет. Все в порядке.

– Ты лжешь.

Я делаю глубокий вдох и провожу рукой по волосам:

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Даже не знаю, – бормочет она. – Правду?

– Правду, – пренебрежительно повторяю я. Все они всегда хотят правды, но только до тех пор, пока им ее не скажут. Я смотрю ей прямо в глаза: – Ты права. Это была ложь.

Она сглатывает так, как глотают слезы. Тяжело и громко. Как будто в ее горле застрял ком. Я знал, что она не хочет этого слышать. Она надеялась, что моя ложь окажется правдой: что я хочу, чтобы она осталась. Эвелин стоит передо мной босая и уязвленная. С голыми ногами и взглядом, который наверняка встревожил бы меня, будь я в нее влюблен. Но я не влюблен. Иногда не знаю: это я сволочь, потому что хочу, чтобы она ушла, или она тупица, потому что всегда возвращается? Почему девушки всегда думают, что должны тебя спасти? Что могут починить то, что в тебе сломалось, достаточным количеством любви?

– Ты знаешь, когда начинает работать метро? – наконец спрашивает она.

– Не знаю, – отвечаю я. – Как я уже сказал, ты можешь остаться.

– Ты думаешь, я хочу быть с кем-то, кто не хочет быть со мной?

– Уже поздно.

– Я все равно пойду.

И я радуюсь.

Так радуюсь, что даже не прошу ее снять футболку. Пусть оставит ее себе.

Луиза

Futureme.org

Кому: luise.koenig@gmail.com

Не удаляй, Лиз. Это я


Моя дорогая Лиз.

Если ты читаешь это, то я мертв, а у тебя день рождения. Всего наилучшего в день твоего шестнадцатилетия, сестренка! Будь я все еще там, то приготовил бы нам горячий шоколад и обнял тебя крепко-крепко. Надеюсь, мама с горячим шоколадом с тобой и обнимает тебя.

Я понимаю, ты злишься на меня и имеешь на это полное право. То, что я сделал, было чертовски эгоистично. И хорошо, что часть тебя ненавидит меня за это. Правда, Лиз, я все понимаю. Если бы я видел другой путь, то выбрал бы его, и ты это знаешь. Для тебя он существует. Для меня же его не было никогда. Чтобы пойти по иному пути, я сам должен был быть кем-то другим. Больше – тобой, меньше – собой. Кем-то, кто не только пытается хоть как-то выдержать эту жизнь, но и любит ее. Но я не такой, как ты, Лиз. Я весь был какой-то слишком. Слишком грустный, слишком шумный, слишком вспыльчивый, слишком усталый. И слишком одинокий. Ты не можешь этого понять, потому что твоя голова не так затуманена, как часто бывала моя. Я не могу объяснить тебе, каково это – не узнавать себя, что значит снова и снова теряться в собственных мыслях, иногда даже частично не осознавая этого. В иные дни мир был настолько ярким и красочным, что я с трудом мог переносить его, а затем, кажется, спустя всего лишь мгновение, все цвета внезапно исчезали. И света не было. Не было ничего, кроме темноты. Будто всю жизнь и радость высосали из мира. Я цепенел, словно был заперт внутри самого себя. Везде чернота и серость, а где-то между ними – я. Такое чувство, что тебя больше нет. Это была пустота, которая просто не могла никуда исчезнуть. А потом я снова становился непобедимым. Великолепным и намного умнее всех остальных.

Я был недугом. Бременем. И так до самого конца. Ты даже не представляешь, сколько раз спасала мне жизнь. Только тем, что была рядом. Тем, что любила меня. Каждую мою ипостась. И все же я хотел бы избавить тебя от всего этого. Хотел бы избавить тебя от себя. От моих чередующихся эпизодов и необходимости каждый раз прятаться, потому что у твоего дерьмового брата снова случался очередной срыв. Когда ты боялась за меня, потому что я пропал. Или когда ни на что не реагировал. Или бывал агрессивен.

Я ненавижу себя при мысли о том, что оставлю тебя одну, но сам остаться не могу. Я не тот человек, которым делают меня лекарства. Моего настоящего «я» слишком много для этого мира, а моего спокойного – слишком мало для меня. Здесь я не чувствую себя в безопасности. Такое ощущение, что я ненастоящий. Что это не я. И меня недостаточно. Поэтому я выбираю конец. Мой конец. Но, прежде чем сделать решающий, последний шаг, я должен убедиться, что без меня тебе будет хорошо. И, поверь мне, так и будет. Все будет хорошо.

Я написал тебе письма, в которых постепенно буду прощаться с тобой. Спокойно. И в полном сознании. Без таблеток, от которых у меня туман в голове. Без медикаментозного фильтра, с которым мир лучше переносит меня. Это нулевое письмо. Следующее ты получишь через неделю.

Что касается моего подарка на твой день рождения: я кое-что спрятал в своей комнате. Ты знаешь где. Полагаю, ты не входила в нее с самого дня Х, но это всего лишь комната, Лиз. Там нет никаких злых духов. Так что бояться нечего.

Когда найдешь подарок, сначала прочти открытку. Это важно.

Итак, моя дорогая сестренка, желаю тебе в твой день рождения всего самого наилучшего! В тебе столько любви, столько сердца и столько чувств. Всегда помни о том человеке, которым ты была до того, как мир научил тебя, кем тебе следует быть. Потому что ты прекрасна такая, какая есть, Лиз.

Я люблю тебя.

Твой Кристофер.

Мои мысли разбегаются. Они разлетаются в моей голове, как щепки. Обрывки разговоров, голос Кристофера, мои ответы.

– Если я когда-нибудь умру…

– Не говори, что ты когда-нибудь умрешь, – не даю я ему договорить.

– Но ведь когда-то это случится, и когда я…

– Кристофер, прекрати.

– Тогда я свяжусь с тобой из потустороннего мира.

– Из потустороннего мира? И как?

– Ты меня знаешь. Я найду способ.

Я пересекаю коридор. Словно на дистанционном управлении. Перед его дверью останавливаюсь, затем поворачиваю ручку и вхожу в комнату. Теперь я могу это сделать. Несколько минут назад это было невозможно.

Его запаха здесь больше нет. Я не была в этой комнате уже несколько недель. Последний раз – именно в тот день, когда он покончил с собой. Я стояла в дверном проеме и прощалась с ним. И еще не знала, что он задумал. Интересно, должна ли я была понять?

Я делаю глубокий вдох. Полтора месяца назад эта комната еще пахла моим братом. Это был чистый, теплый аромат, основанный на каких-то составляющих, производимых его организмом. Теперь он ничего не производит. Никогда не понимала, почему все люди пахнут по-разному. Как отпечатки пальцев, только ощутимые обонянием. Все здесь принадлежало Кристоферу, но ничто из этого не смогло удержать его запах. Ни постельное белье, ни занавески, ни одежда. Мой брат приятно пах. Гелем для душа или дезодорантом, а иногда и парфюмом. Теперь тут пахнет чем-то затхлым и старым. Даже не стиральным порошком. Как будто от него совсем ничего не осталось.

Думаю, этого я и боялась больше всего. Что все, связанное с ним, исчезнет. Сначала он сам, потом его запах, потом – смех. Меня пробирает дрожь. Ладони, руки, колени – все дрожит. Если бы я сейчас заговорила, мой голос тоже бы дрожал. Я, как вкопанная, стою посреди комнаты. Комнаты, которая не принадлежит больше никому и больше никем не пахнет. Комнаты, в которой прошла бо́льшая часть моего детства. Я стою и плачу. Молча.

Кристофер написал мне из могилы. Я слышу его голос у себя в голове. Снова слышу, как он говорит: «Ты меня знаешь. Я найду способ». Он сделал это. Так было всегда. Возможно, однажды я не вспомню его лица. Возможно, время постепенно сотрет его из моей головы. И, возможно, на его место придет невнятное, постоянно давящее своей тяжестью чувство. Но сейчас этого нет. Пока нет. Сейчас мой брат снова рядом со мной.

Я вижу его темно-голубые глаза, светло-русые волосы и такую широкую ухмылку, что на его щеках появляются две продолговатые ямочки. И это вызывает у меня улыбку. Сквозь слезы чувствую, что мои руки холодны как лед. Я не могу иначе. Так было всегда. Когда он вот так ухмылялся, я не могла не улыбнуться в ответ. Даже когда злилась на него. Такова была естественная реакция моего тела.

Мое сердце бьется быстро и сильно. Так, словно работает за нас обоих. Я подхожу к его шкафу, открываю правую дверцу и опускаюсь на корточки. Нижняя панель не закреплена. Ее можно вынуть. Под ней чуть меньше пятнадцати сантиметров пространства. Пятнадцать сантиметров для того, чего никто не должен видеть. Маленький скрытый мирок, о котором никто не знает. Кристофер любил прятать там свои лекарства, когда снова тайком бросал их. И деньги. И некоторые личные вещи. Он был одержим мыслью, что наша мать тайно обыскивает его комнату, когда его нет дома. Чего, впрочем, она никогда не делала. Иногда я удивляюсь, почему он показал мне свой тайник. Он не давал никаких подробных объяснений, но хотел, чтобы я знала. Помню, как он мне подмигнул: «Это останется нашим секретом, Лиз». Мой брат любил секреты. И красивые слова. И цифры. И шариковые ручки. И искусство. И многое другое, чего я никогда не понимала.

Я хватаюсь за незакрепленную панель, а затем осторожно вынимаю ее и кладу рядом с собой. Немного наклоняюсь вперед и в тусклом свете вижу плоскую картонную коробку. Она идеально вписывается в полое основание. Места по краям как раз достаточно для моих пальцев. Кристофер, должно быть, сделал ее сам. Поверхность шероховатая и рифленая. Из серого матового картона. На крышке приклеен конверт, на лицевой стороне которого написано только одно слово: «Лиз».

Мой брат не забыл меня. Он любил меня. При этой мысли я начинаю рыдать.

Джейкоб

Эвелин ушла. Но я все равно не могу уснуть. Лежу на кровати с закрытыми глазами и слушаю «Little Rain» группы The Rolling Stones. Отличная песня. Музыке удается то, что Эвелин тщетно пытается сделать вот уже несколько месяцев: она трогает меня. Проникает в меня. Слой за слоем.

Некоторым людям нужно общество. Мне нужна только музыка. Мой брат не понимает, как можно слушать один и тот же альбом часами, ничего при этом не делая. Типа убираться, принимать душ, трахаться. Когда он слушает музыку, то всегда что-то делает. Когда я слушаю музыку, то слушаю музыку. Растворяюсь в ней, как шипучая таблетка в воде. А потом словно исчезаю. Голоса в моей голове смолкают, и прошлого больше нет. И все хорошо.

Я лежу на кровати, вытянувшись и сцепив пальцы на затылке. Сердце бьется ровно и размеренно, коже тепло. Качаю ногами в такт. И тут я вдруг думаю о Луизе. Об ее глубоких темных глазах и изящном теле, которое так не соответствует ее взгляду.

Она спустилась с третьего этажа. Там всего два кабинета. Либо так случайно вышло, что она посещала стоматолога две среды подряд, либо она проходит терапию. У нее красивые зубы. Слишком красивые, чтобы посещать стоматолога два раза за такое короткое время. Возможно, в одно из этих посещений она была на чистке зубов. Некоторые люди ведь делают так.

А, да что я знаю. Кроме того, меня это не интересует. Была ли она у дантиста или проходит терапию. Мне наплевать. Но зачем ей могла понадобиться терапия? И зачем она побрила голову налысо? Что превратило послушную Луизу из выпускного альбома в эту, с пирсингом в губе? Я поворачиваюсь на бок и вижу, как она, съежившись, сидит на ступеньках и поглощает приготовленные мной бутерброды. Так, словно уже несколько недель ничего не ела. Она цеплялась за тарелку, словно маленький зверек за ветку. Интересно, стало ли ей лучше? И что с ней случилось? И почему она такая грустная?

Слишком много вопросов для того, кому наплевать.

Луиза

Я не вижу ничего, кроме размытых темно-синих линий, нарисованных шариковой ручкой и подергивающихся на бумаге сквозь собравшуюся влагу. Мне хотелось бы уметь контролировать свои слезы, хотелось бы иметь возможность отключить их, просто повернув кран. Но ничего не выходит. Они все текут и текут. Рыдая, я сижу на полу и вытираю лицо ладонями. Снова и снова.

Проходят минуты. Вокруг, если не считать моих всхлипов, мертвая тишина. Я прижимаю ладони к векам, глубоко вдыхаю и выдыхаю, концентрируясь на ощущении, как воздух растягивает мои ребра. Потом открываю глаза. Должно быть, мой брат хорошо себя чувствовал, когда подписывал эту открытку. У Кристофера было много разных почерков. Этот – прекрасен. Длинные петельки у «д» и изогнутые, вытянутые вверх палочки у «р». Почерк художника. В маниакальных фазах у него получался единый причудливый клубок каракулей, расшифровать который не мог никто, кроме него. Тогда его мысли становились быстрее, чем руки. За ними было не угнаться. Никому. Он был королем мира. Харизматичным, утомительным и шумным. Вспыльчивым, самоуверенным и веселым. Но в какой-то момент становился опустошенным. Словно совершенно выматывался, израсходовав себя без остатка. Как будто он произнес все свои слова, и теперь ему требовалась перезагрузка.

Когда мой брат впадал в депрессию, то переставал говорить. Иногда это длилось целыми неделями. Время от времени я включала ему музыку или подкладывала бумагу и ручки. Но в большинстве случаев он не мог заставить себя взять их в руки. Он просто лежал и смотрел в никуда пустыми глазами.

Но в тот день, когда Кристофер написал это, он был самим собой. Моим старшим братом.

Дорогая Лиз,

желаю тебе всего самого наилучшего в день твоего шестнадцатилетия! Я знаю, что у нас многое было запланировано на сегодня: сделать татуировку, заказать пиццу и посмотреть «Карточный домик». Я ничего не забыл. Но не могу присутствовать. Однако это не значит, что теперь ты не должна ничего этого делать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мы хотели сделать это вместе, что это не одно и то же, когда меня нет, что ты вообще не хочешь татуировку… Но я знаю, что это не так. И ты тоже это знаешь.

В картонной коробке ты найдешь три вещи. Теперь подними крышку и открой подарок под номером один.

Я снимаю крышку и кладу ее на вынутую из шкафа панель рядом с собой. В коробке лежат три упакованных по отдельности пакета. Они пронумерованы. Первый – самый большой. Он мягкий и помятый. Я тяну за ленту и аккуратно отклеиваю скотч. Бумага шуршит, когда я разворачиваю ее. Это футболка. Как только понимаю, какая именно, снова начинаю плакать. Я прижимаюсь лицом к темно-серой ткани. Кристофер носил ее так часто, что она до сих пор пахнет им. Футболка смогла сохранить его запах. Я кладу ее себе на колени и провожу кончиками пальцев по надписи на груди. «АЛЛЕРГИЯ НА ИДИОТОВ». Эта футболка была его любимой. Он носил ее постоянно. Хватаю открытку и читаю, что написал об этом Кристофер.

Я провел в этой вещи полжизни, вторая половина – твоя. Мне следовало отдать ее тебе гораздо раньше. Теперь она твоя.

Время для подарка номер два.

Подарок номер два – конверт. Он не заклеен. Я вытаскиваю из него карту из плотного картона и переворачиваю ее. На лицевой стороне годовой абонемент, а под ним – 363 дня современного искусства. Мне не нужно читать, что об этом написал мой брат. Но я все равно это делаю.

Футболка была моей любимой одеждой. А Дом искусств – любимым местом. Я знаю, что ты это знаешь. Я много раз упоминал об этом и достаточно часто заставлял тебя ходить со мной. Искусство может научить нас вещам, которых нет ни в одной книге, Лиз. Потому что каждому оно говорит что-то свое.

Неважно, сходишь ты туда один раз или все 363. Ты вообще не обязана туда ходить. Но я хотел, чтобы у тебя было место, куда ты всегда (ну или почти всегда) сможешь прийти. Прекрасное место, в котором ты сможешь отдохнуть и которое будет напоминать тебе обо мне. Я невероятно любил бывать там с тобой. Каждый раз мне казалось, что среди всех этих изображений и инсталляций я нахожу частичку самого себя.

Так. А теперь последнее и самое важное: собственно, сам подарок. Как только ты его увидишь, то сразу поймешь, в чем дело. Я вдохновился таксой Пикассо, потому что знаю, как она тебе нравится. А теперь открой его.

Мои руки дрожат, когда я снимаю оберточную бумагу с последнего подарка. Под ней скрывается небольшая фоторамка с рисунком, выполненным шариковой ручкой. Две крошечные рыбки, очертания каждой из которых состоят только из одной сплошной линии. Как у таксы Пикассо.

Надеюсь, рисунок тебе понравится. Если интересно мое мнение, он идеально подойдет к месту чуть ниже твоей щиколотки. Или на шею. Но это всего лишь идеи. Ты можешь сделать ее там, где захочешь. В конце концов, она останется на всю жизнь – в отличие от меня.

Я уже говорил с Даниэлем. Татуировка оплачена, он даже не попросит удостоверения личности. Сначала это была просто рыбка (ты), но потом я подумал, что их должно быть две: ты и я. Мы двое.

Через неделю ты получишь от меня еще одно письмо.

А до тех пор береги себя. Сходи в Дом искусств. Сделай татуировку. Съезди к Минг на выходных. Делай то, что тебе нравится.

И не забывай: я всегда с тобой.

Твой Кристофер.

Джейкоб

День тянется как резина. Я почти не спал и, соответственно, раздражен. Обычно меня не напрягает обслуживать других. Это всего лишь то, что я делаю, а не то, кто я есть. Но сегодня меня раздражает все. Необходимость улыбаться, быть вежливым. Мои три работы и тот факт, что я понятия не имею, как распорядиться отпущенным мне на этой планете временем. Все всегда говорят, что нужно жить моментом. А после? Я не могу вечно быть официантом. Или убирать гостиничные номера. Или заниматься доставкой еды, разъезжая на велосипеде. Мне нравится говорить себе, что я работаю, чтобы жить, а не живу, чтобы работать. Но это не так. Я заправляю кровати, заполняю мини-бары, подаю напитки и приношу пиццу каким-то ленивым людям. Не более.

– Вот… два капучино и два травяных чая на семнадцатый стол. Потом можешь идти.

Я киваю Тому, ставлю чашки на поднос и отношу напитки четырем женщинам, которые смотрят на меня так, будто их не трахали уже много-много лет.

Они приходят в кафе каждый четверг после обеда и хотят, чтобы их обслуживал я, хотя тоже не выглядят довольными.

– Один капучино для вас, один для вас и два травяных чая, – говорю я своим официантским голосом. – Могу я принести вам что-то еще?

Они качают головами, как сорокапятилетние школьницы, и я возвращаюсь к бару. Раньше я спрашивал, могу ли еще что-нибудь для них сделать. Но потом отучил себя. Было в этом что-то вроде аморального предложения, которое большинство женщин приняли бы с радостью. Особенно замужние.

Я ставлю поднос, снимаю фартук и вешаю его.

– Увидимся послезавтра, Том, – стараюсь перекричать шум кофемашины.

В ответ он поднимает руку и ухмыляется. И я покидаю бар. Музыка становится тише, а свет ярче. Мне здесь нравится. Высокие пустые пространства заставляют меня чувствовать себя маленьким, в хорошем смысле этого слова. Они напоминают мне, что я мчусь по галактике на каменной глыбе и безумно ничтожен. Если вы это знаете, то ни одно решение не имеет особого значения. Вселенной нет до нас дела.

Прохожу мимо магазина при музее. Патрик сидит у кассы и смотрит в пространство перед собой, а это значит, что он чуть не погибает от скуки. Его вид вынуждает меня улыбнуться. Я отвожу взгляд в сторону. И вижу ее.

Луиза

В прошлый раз мы были здесь вдвоем. Кристофер таскал меня от одной картины к другой, а я делала вид, что понимаю, почему они так много для него значат. Притворялась, что вижу то же, что и он. Мы разглядывали одни и те же картины и скульптуры, но мне они не говорили ровным счетом ничего. Только для моего брата у них, наверное, было что сказать.

Показываю мужчине в форме свой билет и вхожу в первое помещение. Не знаю точно, зачем я здесь. Выставка удручает. И посещение ее без Кристофера только еще сильнее напоминает мне о том, что он мертв. Я останавливаюсь перед инсталляцией Бойса и стараюсь найти в ней что-то привлекательное.

– Тебе она нравится? – внезапно спрашивает мрачный голос рядом со мной, и я вздрагиваю.

Он? Здесь? Такие, как он, в музеи не ходят. Не то чтобы я имела представление, куда именно они ходят, но не в музеи точно.

– Я так понимаю, что нет? – улыбается он. Это самая незаметная из возможных улыбок, но это улыбка. Потом она пропадает.

– Я не знаю, нравится она мне или нет, – говорю я спустя некоторое время.

Мой взгляд блуждает по, кажется, произвольно валяющимся кускам. По мне, так все это просто один сплошной беспорядок. Немного напоминает оторванные конечности.

– Понятия не имею, что он хотел этим сказать. – Короткая пауза. – Вообще-то я не очень разбираюсь в искусстве.

– Уверен, если я расскажу тебе кое-что об этой инсталляции, ты посмотришь на нее по-другому.

Я поднимаю брови и жду. Он смотрит на меня, а потом делает шаг навстречу. Теперь мы стоим так же близко, как вчера на лестничной клетке. От него пахнет мужчиной, мылом и – совсем чуть-чуть – потом.

– Она называется «Памятники оленям», – говорит он.

– А как зовут тебя? – спрашиваю я.

Он улыбается, и на этот раз его улыбка настоящая.

– Джейкоб.

Смотрю на него снизу вверх и говорю:

– Я Луиза.

– Да, – отвечает он. – Я знаю.

Джейкоб

Я верю в совпадения. В свободу воли. В цепные реакции. Но, как по мне, вера в судьбу – это для тех людей, что боятся брать на себя ответственность за свои решения. А так выходит, что всегда виноват кто-то другой. Все должно было получиться именно так. Они считают себя беспомощными перед капризами провидения. Я считаю все это чепухой.

Но то, что сейчас именно она ходит по тому же залу того же музея, что и я, уже невероятное совпадение. Та самая девушка, о которой я невольно думаю вот уже несколько дней. В универмаге, супермаркете или на пешеходном переходе – еще куда ни шло. Но встретить ее здесь? В Доме искусств? На выставке послевоенного периода?

– Итак, – говорит она, разглядывая меня, – почему «Памятники оленям»? Я не вижу никаких оленей.

Я немного нервничаю. Но потом она улыбается, и это чувство исчезает.

– А что ты вообще видишь? – спрашиваю я.

Она смотрит на предметы, лежащие на полу, а я наблюдаю за ней.

– Для меня эти штуки выглядят как отрубленные конечности.

Она избегает моего взгляда, словно боится, что ее ответ был глупым.

– Именно это они и представляют, – говорю я.

– Серьезно? – она смотрит на меня.

Я киваю.

– Детали инсталляции сделаны из глины. Бойс много работал с мифическими символами. С христианскими и германскими. Согласно Библии, Бог вылепил человека из глины, а затем вдохнул в него душу.

Ее взгляд на меня полон скептицизма, будто я только что это придумал.

– А тот кусок дерева в центре на четырех ногах, – я заключаю слово «ноги» в кавычки, – представляет собой оленя.

Она склоняет голову на бок и хмурится:

– Больше похоже на крышку гроба.

– Ты права, – говорю я, вынужденный улыбнуться. – Предположительно, это была гладильная доска его матери.

Луиза косится на меня так, словно ждет, что в любой момент я могу начать смеяться. Но я не смеюсь.

– А почему олень? – спрашивает она, наконец.

– У оленя много значений. Среди прочего он символизирует новые начинания.

Она останавливает на мне взгляд, который заставляет меня нервничать, поэтому я отворачиваюсь.

– А почему? – спрашивает она.

– Наверное, потому что его рога постоянно отрастают. Это символ возрождения и обновления. Олень играет важную роль почти у всех коренных народов и почти во всех религиях.

– Откуда ты так много об этом знаешь?

Чувствую, что она все еще смотрит на меня, и продолжаю разглядывать куски глины у моих ног.

– Я здесь работаю.

– Кем?

Наши взгляды встречаются. Я ищу снисходительность в ее глазах, но так ничего и не могу обнаружить.

– Я работаю официантом, – отвечаю отстраненно, как будто это работа, за которую мне должно быть стыдно.

– Где? – спрашивает она.

– Там, в кафе. Оно называется «Золотой бар».

– Не знала, что здесь есть кафе.

– Я работаю здесь два-три раза в неделю. – Короткая пауза. – Если заканчиваю достаточно рано, то иду на экскурсию. Вот почему я так много знаю об этом.

– Понятно, – говорит она, зарываясь руками в карманы брюк. – Кстати, то, что ты говорил до этого, оказалось правдой.

– Что именно ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Что я посмотрю на эту инсталляцию по-другому.

Какое-то время мы стоим в тишине бок о бок. Сначала это приятно, но потом уже нет.

Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, она вдруг спрашивает:

– А вон о той картине ты что-нибудь знаешь?

Луиза

Мы провели вместе два часа. И даже тогда мы прощаемся лишь потому, что музей закрывается.

– Это было прекрасно, – говорю я, удивляясь тому, что произношу это вслух.

– Тебе в какую сторону? – спрашивает он, и я задаюсь вопросом, почему он не говорит, что ему тоже понравилось. Потому, что ему не понравилось, или потому, что парни вроде него попросту не делают этого?

– Мне на Мюнхенскую свободу[2], – отвечаю я.

– Пешком? – удивляется он.

– Нет, – говорю я. – Полечу на своем драконе. Я привязала его там, снаружи.

Он смеется. Громким, заразительным смехом. Никогда бы не подумала, что он может так смеяться. Внезапно вокруг его глаз появляются мелкие морщинки, и сомневающееся выражение на его лице стирается.

– Ты не против, если я присоединюсь к тебе? – спрашивает он.

– Нет.

Мы идем рядом. Воздух такой холодный, что кажется, будто он глубоко врезается в мою кожу.

– Какие у тебя еще планы на сегодня? – невнятно спрашивает Джейкоб в свой шарф.

– У меня день рождения, – отвечаю я. – Мы с мамой, наверное, позже пойдем куда-нибудь поужинать.

Я говорю, не подумав. Не осознавая, сколько вопросов это может вызвать. Джейкоб останавливается и удерживает меня за руку чуть ниже локтя. Это первый раз, когда он прикасается ко мне. Он в перчатках, я в пуховике.

– У тебя день рождения? – Я киваю. – И ты говоришь об этом только сейчас?

– А что такое? Что бы это изменило? Ты бы организовал для меня воздушные шарики?

– Пойдем в «Золотой бар».

– Что? – переспрашиваю я.

– Сейчас мы с тобой съедим по куску пирога. Пойдем.

Сначала я хочу сказать «нет», но потом он берет меня за руку, и я иду с ним.

Луиза

Я чувствую его тепло сквозь перчатку. Мы поднимаемся по ступенькам в задней части здания, потому что музей уже закрыт. Я ненадолго задумываюсь, был ли здесь когда-нибудь мой брат. В кафе или на открытой террасе летом. Джейкоб направляется ко входу. Наше дыхание окружает нас белыми облаками. Не хочу, чтобы он отпускал мою руку, но он отпускает. Потом тянет на себя тяжелую деревянную дверь, и я вхожу внутрь.

В маленьком холле тепло. Высокие стены выкрашены в темно-зеленый цвет, слева стоит небольшая золотая пальма с подсветкой, а рядом с ней разместилось удобное темно-коричневое кресло. Нижняя часть стены облицована панелями из темного дерева, а над ними висит белая картина с черными надписями. На долю секунды я чувствую себя словно в приемной доктора Фалькштейна, только не такой британской и современной. Мы входим в длинную узкую комнату со старым паркетным полом и подиумом с правой стороны, на котором вокруг продолговатых журнальных столиков расставлены диваны в стиле пятидесятых годов. За ними расположились несколько человек. Они читают газеты и пьют кофе. Искусно выполненная картина, подсвеченная сзади, растянулась над ними почти на всю длину комнаты. Стену напротив занимают зеркала. Кажется, что теплый свет исходит отовсюду.

Мы проходим мимо маленьких круглых столиков и деревянных кресел, которые выглядят ужасно неудобными, мимо туалетов и маленькой белой стойки. Джейкоб останавливается у двери в конце помещения и придерживает ее для меня. За ней все золотое и зеленое. Такое ощущение, что я затерялась в картине. Или в древнем атласе. Или в огромной шкатулке с драгоценностями. Заметно, что Джейкоб часто бывает здесь. Пока я озираюсь по сторонам, как впечатленный турист, он ведет себя как местный житель, который видел все это уже бесконечное количество раз. Фоном играет музыка. Она смешивается с разговорами и шумом кофемашины. Джейкоб дает мне знак подождать минутку и исчезает за длинным баром. Он кого-то приветствует, что-то объясняет, указывает на меня, и я быстро отворачиваюсь. И игнорирую то, как яростно бьется мое сердце, а ладони вспотели. В моем пуховике слишком жарко. Я расстегиваю молнию и стаскиваю с головы шапку. Мой взгляд мечется по комнате как любопытный ребенок. Деревянные панели, оконные рамы и двери – изумрудно-зеленого цвета. Вдоль золотых стен стоят черные столы поменьше, а середину комнаты занимает более длинный и большой. Над ним висит огромная люстра.

– Любишь яблочный пирог?

Джейкоб стоит прямо у меня за спиной, и его теплое дыхание щекочет мое ухо. Я поворачиваюсь и смотрю на него. Он намного крупнее меня.

– Если нет, можно выбрать другой, – тихо говорит он.

– Нет, – отвечаю я. – Яблочный – это отлично.

– А кофе будешь?

Я медлю, а потом говорю:

– Лучше горячий шоколад. – Пауза. – Я имею в виду, если можно.

– Конечно, можно, – ухмыляется он. – Найди место. Я сейчас приду.

Джейкоб

Том морщит нос.

– Что-что она хочет?

– Горячий шоколад, – отвечаю я. – А что, у тебя с этим проблемы?

– Сколько ей лет? Двенадцать?

– Если тебя это напрягает, я могу сам приготовить заказ, – холодно возражаю я.

Том склоняет голову на бок и щурится.

– Так, значит, тебе приглянулась малышка…

– И еще яблочный пирог, – игнорирую его слова.

Он с минуту смотрит на меня.

– Ладно, без проблем. Со взбитыми сливками или без?

– Со сливками, – говорю я. – У нее день рождения.

Луиза выбрала столик в углу и оглядывает комнату, как сторожевая собака. Когда я присоединяюсь к ней, она улыбается. Мне хочется что-нибудь сказать, но не знаю что.

– Здесь и правда красиво, – наконец произносит она.

Луиза смотрит по сторонам, и на мгновение она напоминает мне счастливого ребенка. Но затем у нашего столика появляется Том, и ее взгляд снова становится серьезным.

– Так, у нас здесь один яблочный пирог с корицей и взбитыми сливками и горячий шоколад для тебя, – он понимающе косится в мою сторону, – и чашка черного кофе для тебя, Джейкоб. – Короткая пауза. – Хотите чего-то еще?

Я качаю головой.

– Нет. Спасибо.

Том подмигивает мне и уходит. Идиот.

– А откуда тебе, собственно, известно мое имя? – вдруг спрашивает Луиза.

– Что? – переспрашиваю я в ответ.

– Ну, когда я спросила, как тебя зовут. Ты уже знал мое имя.

Дерьмо. Я избегаю ее взгляда.

– Я узнал тебя, – говорю через некоторое время. – В коридоре. На лестнице.

Я формулирую ответ расплывчато, потому что не хочу признавать, что еще в первый раз понял, кто она такая.

– А потом поискал тебя в старом выпускном альбоме.

Неужели я только что сказал это?

– Ты искал меня?

Я киваю.

– Зачем? – спрашивает она, уставившись на меня.

– Потому что хотел знать, как тебя зовут.

Она бросает на меня взгляд, а потом отпивает глоток горячего шоколада. Смени тему. Просто смени тему.

– А как поживает твой брат? – спрашиваю я. – Он все еще в Мюнхене?

Выражение ее лица становится жестким.

– Нет, – отвечает она, – он… его нет.

Луиза протыкает яблочный пирог так, будто это его вина.

– Уехал учиться? – спрашиваю я.

– Да. Он изучает искусство. – Пауза. – В Берлине.

– Ты, наверное, не хотела, чтобы он уходил…

Ее взгляд встречается с моим.

– Нет, не хотела, – в ее глазах плещется что-то тягостное. Совсем недолго, а потом это исчезает. Луиза пробует пирог. – Очень вкусно.

– Рад, что тебе нравится, – говорю я, поднимая свою чашку. – С днем рождения.

– Спасибо, – улыбается она.

Это всего лишь одно слово. Одно-единственное слово. Но то, как она это говорит – мягко и тихо – и смотрит на меня при этом, похоже на идеально нанесенный удар. Как будто я падаю на землю и лежу, не в силах пошевелиться.

Ее телефон вибрирует, и я почти испытываю облегчение от того, что он прерывает момент. Луиза откладывает вилку.

– Алло?

Она отворачивается, и я разглядываю ее. Круглый лысый затылок и длинные ресницы. Жесткое и одновременно с этим мягкое лицо. Красивые губы. Я кручу в руках свою чашку с кофе. Я делаю это только тогда, когда нервничаю. Но почему я нервничаю?

– Все в порядке, – говорит она, отстраняя телефон, смотрит на часы, потом снова прижимает трубку к уху. – Да, смогу… – она смотрит на меня. Мне нравится ее голос. – Здорово… да, я тоже.

Луиза

Между его бровями опять появляются эти складки в виде числа Пи. Он качает ногой и крутит в руках свою чашку с кофе. Наверное, я наскучила ему.

– Прости, что мы только сейчас договариваемся об ужине, – говорит моя мать, – но у меня снова было столько дел.

– Все в порядке, – отвечаю я.

– Как насчет того, чтобы встретиться в ресторане Blockhouse[3], в восемь? – Она прекрасно знает, как мне нравится Blockhouse. – Как думаешь, ты успеешь?

Я отстраняю телефон от уха и смотрю на часы, а потом говорю:

– Да…

– Отлично, потому что я уже зарезервировала столик.

– Здорово.

Я смотрю ему в глаза. Они темные и серьезные. Как будто видели такие вещи, которые не должны были видеть.

– Жду не дождусь, – говорит мама.

– Да, я тоже.

Джейкоб

Мы стоим на улице на морозе. Одна часть меня хочет сбежать, а другая не хочет прощаться. Мне нравится быть с Луизой.

– Куда тебе нужно? – спрашиваю я.

– В Blockhouse, – говорит она и указывает в сторону Людвигштрассе.

– Тебя проводить?

Она качает головой.

– Тебе это ни к чему.

«Но я хочу», – думаю я и вместо этого говорю:

– Ладно.

– Спасибо за пирог.

– Не за что.

– Ну, тогда, – она делает несколько шагов назад, – думаю, еще увидимся.

Звучит как смесь утверждения и вопроса.

– Да, – говорю я, не желая ждать до среды.

– Пока, Джейкоб.

– Пока.

Она разворачивается и идет прочь по улице. Несколько секунд я смотрю ей вслед. А потом тоже разворачиваюсь и иду в другую сторону.

Луиза

Я быстро оглядываюсь, но Джейкоба уже нет. Наверное, он испытывает облегчение. Хотя то, как он мне улыбнулся, говорит обратное. А складка на лбу в виде Пи – за. Я сворачиваю на Людвигштрассе, и мне вдруг кажется, что последних часов на самом деле не было. И все это я себе просто вообразила. Как то состояние между сном и бодрствованием, когда реальность смешивается с грезами.

Мне уже давно ничего не снилось. Слава богу. От всего существуют таблетки. Я принимаю противотревожный препарат, и он меня попросту вырубает. Как переключатель. Через полчаса после приема я теряю сознание и больше ничего не чувствую. И не вижу снов. Меня нет. Как будто я мертва. Но потом я снова просыпаюсь.

Вот только то, что произошло сегодня, буквально только что, было настоящим. Мне это не приснилось. Джейкоб подарил мне кусок пирога. И горячий шоколад. Ни то, ни другое ничего ему не стоило, и Минг сказала бы, что это ничего не значит. Что важен поступок. И что время – самая дорогая валюта.

Минг. Мне нужно позвонить ей. Вообще-то я уже давно должна была это сделать. Задеревеневшими от мороза пальцами выуживаю из кармана мобильник, натягиваю капюшон пониже на лицо и перехожу к любимым номерам. Вообще-то, их всего три: ее, моей матери, и еще один – тот, что больше не используется.

– Ну наконец-то, – отзывается Минг еще до того, как я успеваю услышать гудок. – Все в порядке? Я волновалась.

– Прости, – говорю я. – Мне стоило объявиться раньше.

– Наверное. Но самое главное, что у тебя все в порядке. – Пауза. – При данных обстоятельствах. – Еще одна пауза. – Ты ведь в порядке, правда?

– Да, – говорю я, и это почему-то так и есть. Но в то же время – нет.

– И? Чем ты сегодня занималась?

– Я была на выставке послевоенного искусства.

– А разве ты туда раньше не ходила?

– Ходила.

И ее молчание спрашивает: «Это та, на которой ты была с Кристофером?»

А мое молчание тихонько отвечает: «Да».

Я продолжаю идти вперед, снег хрустит под моими ногами, и звуки проезжающих машин доносятся словно издалека. Они движутся медленно. Почти как в замедленной съемке.

– Минг? – говорю я.

– Хм, – отзывается она.

– Помнишь того мальчика из нашей школы? Того, с темными волосами, который еще ни с кем не разговаривал? Он учился в одной параллели с Кристофером.

– Ты имеешь в виду того, что перешел в нашу школу только в одиннадцатом классе? Красавчика с такими невероятными черными глазами?

– Именно, – говорю я.

– Конечно, помню, – отвечает Минг. – Такого парня не забудешь. – Короткая пауза. – А что с ним?

И тогда я рассказываю ей все. О первой нашей встрече у почтовых ящиков, потом о второй и бутербродах. И, наконец, о письме Кристофера, годовом абонементе на посещение Дома искусств, инсталляции Бойса и о Джейкобе, который вдруг оказался рядом со мной.

– Джейкоб, значит, – говорит она.

– Да, – говорю я.

– И какой он? Я имею в виду, в реале?

– Он хороший. И в то же время какой-то странный. – Пауза. – Он не особенно разговорчив.

– Ты тоже.

– Именно, – говорю я. – В том-то и проблема.

– Вы еще увидитесь? В смысле, вы обменялись номерами?

– Ты что, ненормальная? Мы случайно встретились. Я упомянула, что у меня день рождения, и тогда он предложил поесть пирога. Он просто старался быть вежливым.

– Значит, это было его предложение?

– Как будто бы я могла предложить что-то подобное.

– Тоже верно. И что теперь?

– И теперь ничего.

Светофор загорается зеленым, и я иду дальше.

– Думаешь, он чего-то хочет от тебя?

– Конечно, – с сарказмом отвечаю я, – ведь я абсолютно в его вкусе.

– А почему нет? Может, так и есть?

– Минг, такие парни, как он, предпочитают девушек с волосами.

– Наверное, – говорит она. Еще одна пауза. – А Кристофер действительно написал тебе письмо?

– Да.

– Это довольно странно, – отвечает она.

– Так и есть.

– Он говорил, что свяжется с тобой, – говорит Минг.

– Да, говорил, – подтверждаю я.

Я узнаю вывеску ресторана и останавливаюсь под ней. К пепельнице у входа жмутся трое в длинных плащах. Они молчат и курят.

– Я на месте, – тихо говорю Минг. – Мы с мамой договорились поужинать. Уверена, она уже ждет.

– Хорошо, – говорит она. – Еще кое-что.

– Хм?

– С днем рождения, Лу.

Джейкоб

Когда, наконец, добираюсь до дома, от холода я уже не чувствую лица. Снимаю перчатки и шарф, потом вешаю куртку. Интересно, почему мне, собственно, всегда думается, что весна начинается в марте? Такого никогда не бывает.

В прихожей пахнет яйцами и маслом. Если готовит мой брат, то это яичница. Обычно он просто делает тост. Я снимаю ботинки и запираю за собой дверь квартиры, а затем иду в сторону шума, на кухню.

Артур, топлес и в тренировочных штанах, стоит у плиты. Сначала мне кажется, что он один, но потом я замечаю молодую девушку, которая сидит за столом и улыбается ему. Это, должно быть, Джулия. Она хорошенькая, но не похожа на тех женщин, которых обычно приводит домой мой брат. Короткие светлые волосы, невысокий рост, маленькая грудь, настоящие ногти.

– О, привет, Джейкоб, – добродушно говорит Артур, убирает с огня сковородку и подходит ко мне. – Где ты так долго был? – он обнимает меня и взъерошивает мои волосы. Обычно я не против, но обычно за нами при этом никто не наблюдает.

Поэтому отталкиваю его и киваю в сторону стола.

– Не хочешь нас познакомить? – тихо спрашиваю я.

– Я хочу этого уже несколько часов, – усмехается он. – Итак, где же ты был?

– Гулял, – уклончиво отвечаю я.

– Значит, гулял. А где?

Игнорирую его и иду к столу.

– Привет, – говорю я, протягивая ей руку. – Я Джейкоб.

– Джулия, – улыбается она. – Рада, наконец, познакомиться с тобой. Артур столько о тебе говорит.

– По большей части, скорее всего, неправду, – кошусь я на брата.

– Только правду, – говорит он, переворачивая яичницу.

Джулия смеется.

– Хочешь пива, Джейкоб?

Вообще-то я хочу пойти в свою комнату и послушать музыку, но сказать «нет» было бы невежливо, поэтому я говорю «с удовольствием» и сажусь рядом с ней.

Артур ставит на стол две тарелки. Яичница и тосты с маслом. Его фирменное блюдо. Должно быть, он очень любит Джулию, раз готовит для нее. Иначе не стал бы утруждаться.

– Хочешь что-нибудь съесть? – спрашивает Джулия, указывая на сковороду. – Мы можем приготовить еще что-нибудь, если хочешь.

– Без шансов, – смеется Артур. – Мой брат не ест ничего подобного.

Я с досадой смотрю на него, а потом отвечаю:

– Я не голоден. Но спасибо за предложение.

– Да? А что ты тогда ешь? – спрашивает Джулия.

– Я ем все.

– Но только то, что приготовил он сам, – усмехнувшись, добавляет Артур.

Джулия смотрит на меня.

– Ты готовишь? Честно?

– Как молодой бог, – отвечает мой брат.

– Артур, – бурчу я. – Прекрати.

– А что? – спрашивает он. – Это же правда. – Он поворачивается к Джулии. – Правда. Он потрясающе готовит, – говорит он, кладя руку мне на плечо. – Абсолютный природный талант.

– Он преувеличивает, – говорю я.

– Ничего подобного, – возражает он.

Мой брат отрезает кусок от своей яичницы и засовывает его себе в рот.

– Смотрела мультфильм «Рататуй»? – чавкая, спрашивает он. Джулия кивает. – Вот что такое мой брат.

– Маленькая крыска, которая умеет готовить? – уточняю я. – Очень мило.

Он закатывает глаза.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Джулия делает глоток пива и говорит:

– Женщины любят мужчин, умеющих готовить.

– Джейкоба они любят и так. Ему даже не нужно для них готовить, – говорит Артур.

– Я так и думала. Полагаю, у тебя есть девушка?

Терпеть не могу, когда почти незнакомые люди спрашивают меня о личных вещах, но в ее случае это не кажется мне досадным. Что странно, потому что, как правило, это всегда меня беспокоит.

– Нет, девушки нет, – говорю я.

– А почему?

– Не знаю. Наверно, просто не нашел пока подходящий вариант. – Я думаю о ней. И этих глазах, глубоких, как бездна.

– Должно быть, очень хлопотно иметь такой большой выбор, – говорит Джулия то ли в шутку, то ли всерьез.

– Что ж, – говорит Артур, – человек растет, выполняя сложные задачи.

Она смеется и толкает его в бок.

– Вы двое очень уж похожи.

– Что? – удивляюсь я. – Я же совсем ничего не сказал.

– А тебе и не нужно, – говорит она. – Я различаю сердцеедов с первого взгляда. – Молчание. Хотелось бы мне возразить, но не могу. – Так, о чем это мы? Ах да, готовка. Как ты пришел к этому? – спрашивает она.

Я не знаю, что на это ответить. Но только не правду. Артур видит выражение моего лица и говорит:

– Когда ты живешь со мной, тебе не остается ничего другого, кроме как научиться готовить, – он виновато пожимает плечами. – Если, конечно, ты не без ума от яичницы. Тут я абсолютный эксперт.

– О да, это так.

Я отодвигаю стул. Ножки скребут по полу.

– Я, пожалуй, пойду.

– Не так быстро, – говорит Артур, хватая меня за рукав.

– Что еще?

– Прежде чем снова исчезнуть в своей комнате, скажи мне, где ты был.

– Ну и где, как ты думаешь? На работе, – раздраженно отвечаю я.

– Да. До пяти. А потом? – ухмыляется он.

– Сначала пошел на выставку, потом ненадолго заглянул в бар, – это не вранье.

– Это ужасно скучно. Мы с тобой ничуть не похожи. – Эти слова заставляют меня рассмеяться. – Ты и в самом деле безнадежный случай, Джейкоб. Ты в курсе?

– Да, – говорю я. – А ты чертовски любопытен.

Луиза

Еда вкусная, и заведение набито под завязку. Столы похожи на разбросанные островки с красно-белыми клетчатыми скатертями, обитатели которых слишком громко разговаривают.

– Тебе не нравится? – спрашивает сквозь шум мама.

– Напротив, – говорю я. – Все очень вкусно.

Она улыбается. А потом мы обе снова делаем вид, что нет ничего странного в том, что мы здесь впервые только вдвоем. По-моему, мы делаем это довольно хорошо. Посторонние не заметили бы, что что-то не так. Что кого-то не хватает. Что мы грустим.

Мама режет свой бифштекс на мелкие кусочки. Она выглядит усталой. Как будто не спала уже несколько недель. Я знаю, каково это. Мы похожи на призраков, которые время от времени встречаются в коридоре. Или на кухне. Или в ванной. Бледные оболочки, говорящие «Доброе утро» и «Сладких снов». Когда кто-то лишает себя жизни, он забирает и часть твоей. Он забирает часть тебя. Стоит ли рассказать маме о письме Кристофера? Но я не рассказываю. Ее глаза слишком пусты, а щеки слишком впалые.

С тех пор, как я появилась в кафе, она уже четырежды извинилась за то, что освободилась так поздно, а я четырежды ответила, что ей не стоит об этом беспокоиться. Она всегда много работала. Но раньше у меня еще был брат. И тогда это было не так заметно.

Я смотрю на нее. Сейчас, когда перестала улыбаться, мама снова выглядит настоящей. Она больше не позирует, словно для фотоальбома. Морщины глубже, кожа бледная. Иногда я слышу, как она плачет, когда думает, что меня нет рядом. Очень-очень тихо. И время от времени, возвращаясь поздно вечером домой, заходит в комнату Кристофера и садится на его кровать. Она думает, что я не знаю об этом, потому что уже сплю, но чаще всего я еще бодрствую. Мама поднимает глаза и, когда замечает, что я смотрю на нее, снова включает радость на своем лице. Будто лампа.

– Расскажи, как прошел твой день?

– Все хорошо, – говорю я.

– И что же ты делала?

– Сначала я была в музее, а потом – в кафе, – это не вранье.

Мама откладывает столовые приборы.

– Совсем одна?

Если я сейчас отвечу «да», совесть станет мучить ее еще сильнее, и она уже в пятый раз извинится, что не успела освободиться раньше, а я в пятый раз скажу, что в этом нет никакой проблемы. Но если отвечу нет, мне придется рассказать ей о Джейкобе, а я по какой-то причине не хочу этого делать. Она бы увидела в этом то, чего нет. Поэтому я выбираю вариант номер три:

– Нет, не одна. На выставке я случайно встретила мальчика из школы.

– Честно?

Я киваю.

– А потом мы пошли есть пирог. Было здорово.

Она исследует меня как полиграф. Как будто взвешивает в уме, не придумала ли я всю эту историю только ради нее. Чтобы она не чувствовала себя самой плохой матерью на свете.

– Он из твоего класса?

– Нет. Он… – Пауза. – Он из параллели Кристофера.

Каждый раз мне странно произносить его имя. До этого – с Минг, а теперь – с моей матерью. Обычно я просто думаю о нем. Словно произнесение его имени вслух было признанием того, что он мертв и никогда не вернется.

– Значит, в прошлом году он учился вместе с Кристофером, – замечает она.

– Думаю, да, – говорю я.

– Соответственно, ему тогда… сколько? Девятнадцать, двадцать?

– Он не особенно интересуется мной, – отвечаю я, откусывая свой гамбургер.

Чувствую, что она хочет сказать что-то еще, и это невысказанное повисает в воздухе. Как гигантский речевой пузырь. Что-то вроде «Надо остерегаться парней постарше» или «Вот когда я была в твоем возрасте…» Но она ничего такого не говорит и вместо этого снова хватается за свои столовые приборы и продолжает есть.

Через двадцать минут официант убирает наши наполовину пустые тарелки. Он спрашивает, не хотим ли мы забрать остатки, и мы киваем.

Когда официант уходит, мама протягивает мне пакет, и я беру его. Не легкий и не тяжелый. Зеленая картонная коробка с большим бантом из красной ткани. Напоминает Рождество.

– С днем рождения, Пчелка.

«Пчелка». Давно она меня так не называла. Может быть, пчелка – слишком веселое слово. Может быть, его нельзя использовать, если кто-то из твоих детей покончил с собой.

Мама наблюдает, как я распаковываю подарок. Этот напряженный взгляд спрашивает, нравится ли он мне. Такие ситуации всегда заставляют меня нервничать. Я скорее отношусь к типу людей, которые любят разворачивать подарки в одиночестве, потому что всегда боюсь не обрадоваться должным образом. По крайней мере, не так, как хотелось бы тому, кто напротив меня. С моим братом все было по-другому. Тогда я знала, что все пройдет отлично. Надеюсь, так будет и сейчас. А если нет, тогда, надеюсь, я буду убедительна. Поднимаю крышку коробки. Наушники. Это наушники.

– Я подумала, что так ты сможешь слушать музыку по вечерам, не вызывая жалоб старой перечницы сверху. – Пауза. – И они без проводов.

Она запомнила, что я хочу наушники. Несмотря на все, что произошло. Я упомянула об этом всего один раз, и это было несколько месяцев назад. Но она запомнила.

– Кажется, это действительно хорошие наушники, – говорит она. – Я уточнила, они совместимы с твоим смартфоном и ноутбуком. – Я судорожно сглатываю. – Если они тебе не нравятся, мы можем обменять их, и ты выберешь другие.

Она неуверенно улыбается. Я чувствую, как по моему лицу бегут тяжелые горячие слезы. Я знаю, что если сейчас что-нибудь скажу, то уже не смогу перестать плакать. Поэтому просто качаю головой. И улыбаюсь. И мама это понимает. Она понимает каждое слово, которое я не могу произнести.

1

Futureme.org – с английского языка future me переводится как «будущий я» (прим. пер.).

2

«Мюнхенская свобода» (нем. Münchner Freiheit) – станция метро в Мюнхене.

3

Сеть ресторанов, базирующаяся в Германии.

Вечность в тебе

Подняться наверх