Читать книгу О возвышенном - Анонимный автор - Страница 2

Небольшие книги часто имеют большую судьбу: для этого необходимо либо чтобы композиция была настолько стройной, что все будут беречь книгу как сокровище, как источник образцов для новых поэтических созданий, либо чтобы книга запоминалась своей идеей, так что и спустя много лет, ничего почти не запомнив из содержания и примеров, мы бы помнили, как много дала эта книга всем нашим друзьям и коллегам. Такими книгами бывают романы: мы не сразу вспоминаем сюжеты Борхеса, Кортасара или Кундеры, но всегда знаем, что эти книги неотменимы как часть нашего общего опыта. Не так уж важно, искусно или безыскусно они написаны: значимо лишь то, что они не встали на полку среди других больших книг, но пронеслись как мнгновенное событие нашей жизни.

Книга «О возвышенном», дошедшая до нас под именем ритора Лонгина, относится именно к такому типу, с тем лишь различием, что она обращена не к личным судьбам, а к судьбам всей культуры. В самой античности она прошла почти незамеченной: у риторов было достаточно пособий, чтобы строить речь в любом жанре и любом стиле. Риторы предпочитали готовиться в кабинете, при лампе, развернув несколько свитков, и их крылатые речи не требовали слишком окрыленных пособий. Достаточно было больших запасов многовекового красноречия, чтобы они чувствовали себя уверенно.

Но в Новое время теория возвышенного оказалась ключевой для философии искусства. Для Канта возвышенный опыт и есть принципиальный эстетический опыт: серьезное отношение к своему собственному восприятию. Кант знал, сколь рассеянно современный человек может воспринимать самые важные вопросы бытия, и эффект возвышенного – единственный, который мог вернуть человечеству прежнюю серьезность.

Опыт возвышенного противоположен как наивному восприятию искусства, которое ищет в нем жизненные примеры и незамысловатые моральные уроки, так и слишком болезненному эстетизму, который никогда не доходит до дела, не может покинуть магический круг готовых слов и понятий. Возвышенное – это возможность воспринимать искусство как начало дела, но без того, чтобы просто копировать готовые образы или вдохновляться ими. Скорее, эффект возвышенного подобен эффекту образования: хорошее образование открывает все двери, но плох тот образованный человек, который лишь вспоминает и воспроизводит то, чему его научили.

Если формулировать «возвышенное» совсем кратко, то это непосредственный переход слова в дело прямо на наших глазах. В отличие от воодушевляющего искусства, возвышенное искусство становится делом, не перестав быть словом, и действует еще прежде того, как поставлена точка, подведен последний штрих или звучит эхо последней ноты. Для автора нашего трактата таким возвышенным было, например, стихотворение Сапфо, в котором поэтесса призывает Афродиту себе на помощь. В самом стихотворении призывание превращается в описание: сначала Сапфо просит Афродиту не оставлять ее и явиться во всем величии, а потом в этих же строках описывается великолепное и поражающее воображение явление богини.

Слово становится делом не просто не перестав быть словом, но еще продолжая звучать. Представим, если бы военный плакат не просто звал всех на войну, но был бы небесным явлением, знамением, решающим исход боя и утверждающем справедливость победы. Такой плакат невозможен, когда каждая сторона призывает своих богов, но для Сапфо Афродита была не просто почитаемой богиней, к которой она обращается как к попечительнице своей влюбленности: она для нее – родная, она знает все тайны ее любви лучше, чем знают их ее подруги. Поэтому эффект возвышенного – это эффект особого знания: божество знает о человеке то, чего не знает человек, даже если он соберет всех друзей посоветоваться.

Такое возвышенное мы находим в библейской книге Иова или в эпизоде возвращения блудного сына – эрмитажное полотно Рембрандта можно считать первым европейским трактатом о возвышенном. Бездна покаяния проваливается в бездну милосердия, и сам язык утешения и создает ту историю, в которой милость не менее значима, чем смелость. Само пространство разговаривает с нами, и явление милости, как самое сильное и яркое из явлений человеческой природы, сообщает нам о действительном смысле как наших нынешних, так и наших будущих судеб.

Сам автор трактата «О возвышенном» вспоминает другой эпизод из Библии – вероятно, он был первым греческим ритором, который включил Библию в канон хорошо написанных книг и увидел в темном и иногда странном писании иудеев ту же эстетику, что видел у Сапфо. Он называет слова «Да будет свет» примером возвышенного: свет возникает вместе с произнесением этих слов – не как механическое следствие, но как необходимый феномен, без которого в мире божественной воли было бы неуютно. Свет – непременное присутствие библейского Бога, оно же первый атрибут мира, и если считать, что библейский Бог говорит с миром языком сотворенных им вещей, то свет – это основа любой эстетики, любого познания чувств, дающих нам представление об общем смысле мира.

Трактат «О возвышенном» написан в I веке н. э. и по сути является полемическим письмом против одноименного трактата Цецилия, римского оратора. Политическая победа Рима над Грецией привела к тому, что риторика расцвела в Риме, а в греческих землях ей уже было делать нечего. Самое большее, она могла обратиться в орудие воспитания или в предварительную школу философии – блестящий пример такого переосмысления риторики мы находим в лице Плутарха. Автор трактата «О возвышенном» был недоволен тем, что римляне выводят величие своей речи из своего политического величия, считая, что если от природы им дано повелевать всем миром, то их речь сама будет раздавать повеления.

Наш полемист, напротив, вскрывает сложность возвышенного опыта: он не может быть сведен ни к памяти, ни к воспоминанию, ни к обучению, ни к личному таланту Тогда как римляне, настаивая на том, что все этапы работы ритора требуют вдохновения, и открыли путь понятию личной одаренности. Ритор римского типа рассуждает о богах, а не вдохновляется той историей, в которой действовали боги. Для древнегреческого ритора было обычным делом упомянуть о божественных предках своих клиентов, сказать о героях как полубогах, поразмышлять о дарах богов, щедро выпавших его городу, или призвать божественный жребий на свою сторону. По сути, древнегреческая риторика – азартная игра, искусство словесной комбинаторики, словесного обращения с судьбой, которое и может помочь новому героическому триумфу. Как сказал русский поэт,

Римляне поняли риторику иначе: как искусство помнить обо всем и всем повелевать. Для римских риторических систем умение запоминать, умение собирать публику, умение произносить речь вовремя стали не менее важны, чем композиционные и стилистические достижения классической риторики. Судя по всему, Цецилий так и мыслил возвышенное: то, что лучше всего запоминается, что ярче всего заметно, что становится маяком гражданской жизни. Но автор нашего трактата (в некоторых рукописях обозначенный в результате ошибочного прочтения как Лонгин) считал, что возвышенное настолько поражает воображение, что его трудно запомнить, но без него дальнейшая жизнь теряет смысл.

Источник мысли автора трактата – древнегреческие представления о епифаниях, явлениях богов. Боги Греции ничем не отличались от людей – ни ростом, ни обликом, а атрибуты божества, вроде нимба или иного блеска тела или сладостного голоса, были желательны, но не обязательны. Ведь греческие боги сами зависимы от судьбы и потому не могут победить время и пространство яркостью своего явления. Но у них есть другие свойства, которые никогда не позволят спутать их со смертными. Это ясный взор, легкая, летящая походка, уверенность и умение благословить героев даже в самой трудной ситуации. Боги не столько прекрасны, сколько распространяют вокруг себя красоту, наделяя ей героев. Взгляд бога или богини пронзителен и строг, яростен и взыскателен, но герой чувствует себя не просто получившим благословение, но плененным красотой.

Возвышенное в одноименном трактате больше всего и похоже на этих богов. Оно само может быть суровым и непривлекательным, но при этом его действие настолько несомненно, что мы можем любоваться законом этой несомненности как высшей красотой. Возвышенное противопоставлено пошлости, и автор трактата первый в мировой литературе изобразил пошлость, заметив, что даже лучшие из лучших греческие писатели иногда допускали слишком напыщенные выражения.

Например, сравнение молчащих людей с мраморными статуями или выражения вроде «я весь обратился в слух» пошлы – именно потому, что свысока оценивают происходящее и одновременно полностью его оправдывают. Ксенофонт и Платон, великие писатели, согласно трактату, не смогли избежать пошлости, потому что слишком много работали над стилем. Тогда как настоящее возвышенное проистекает из благородного и при этом скромного образа мысли.

Грандиозность возвышенного – это грандиозность возможного, превышающего всю меру действительности. Например, статуя скачущего коня – возвышенное, потому что хотя изваяние не может совершить прыжок, но мы мыслим этот прыжок как само преображение материи, превосходящее все те прыжки, которые скульптор взял за образец. Также опыт возвышенного – это всякий опыт «бездны мрачной на краю», словами поэта – не потому, что он вызывает сильную эмоцию, а потому что даже на волос от гибели надо об этом повествовать. Гомер говорит о героях на пороге смерти, но и античная этика оратора требовала от него сохранять величие духа даже при смертельной опасности. То, что у римлян это стало позой, а у греков просто было частью их исторического существования, не отменяет это героическое возвышенное. Слово «героическое» здесь ключевое – обожение героя всегда есть его мученичество, как ядовитые одежды Геракла, и здесь обожение происходит как внезапное явление божественного порядка и божественной справедливости там, где раньше подлость и несправедливость уже собирались отметить свою победу.

Возвышенное вовсе не противоречит гладкости повествования. В отличие от прекрасного, которое идеально, возвышенное всегда множественно. Пример прекрасного – опыт античного живописца, писавшего Елену сразу с нескольких натурщиц, чтобы, отделив случайное от необходимого, получить красоту как всеобщий закон бытия. Тогда как возвышенное – это не законодательство как таковое, но опыт применения закона. Автор трактата велит перечитывать многих образцовых писателей, не для того, чтобы копировать их стиль, но чтобы убедиться, что при различии стилей и гладкости их слога возвышенное и создает все лучшие мысли, которые есть в их сочинениях. Именно оно позволяет думать о бессмертии, а значит, и о лучших смыслах бытия.

Если Цецилий настаивал на привлекательной умеренности, на чистоте и лаконизме слога, на умении в немногих словах сказать многое, то автор нашего трактата считает, что настоящая умеренность – это скромность перед вдохновением, а не скромность риторических средств. Ведь риторическая умеренность легко переходит в однообразие, даже самые емкие и лаконичные выражения обращаются в штампы. Эту болезнь языка и хотел вылечить наш ритор. Он говорил, что настоящий оратор может быть и неумеренным, и страстным, и неожиданным, – важно лишь то, что он пишет каждое произведение, как будто это его завещание. Без этого в речи появится ребячество, ложная аргументация, скучное перечисление заслуг или доводов. Тогда как настоящая речь просто не умеет быть праздной: произнеся слово, мы сразу знаем, что оно уже стало частью нашего дела. Оно – суд над нами, а не только наш суд.

Так трактат «О возвышенном» создал те идеи об искусстве, которые мы принимаем как сами собой разумеющиеся: идею неповторимости произведения, идею бессмертия высокого искусства, противопоставления ремесленных шаблонов и божественного достоинства художника-виртуоза. Чтение трактата тем полезнее, что мы видим эти представления в момент их зарождения, сколь бы они ни были для нас привычны: если мы что-то усвоили в школе как «естественную» позицию, это не значит, что сама эта естественность не была необходимо изобретена. Автор трактата возвращался от римской политической искусственности, от сведения всего к общему знаменателю прогрессивной политики (как утверждал Цицерон, даже слова у римлян точнее, чем у греков) к естественности страха и страдания, к естественности и спонтанности «пафоса». Но этот пафос должен был быть благословлен свыше и стать частью большого богоявления греческой словесности.

В современной лингвистике и поэтике возвышенное существует под псевдонимом «перформативное»: перформативными высказываниями Роман Якобсон и велел называть формулы, производящие реальное действия еще до завершения их произнесения, – например, «клянусь» или «объявляю вас мужем и женой». Но также возвышенное стало любимым предметом современной философской эстетики: Мерло-Понти и Деррида, Барт и Кристева, Жан-Люк Нанси и Луи Марен – только немногие из имен теоретиков возвышенного. Вклад в эстетику возвышенного внес Вальтер Беньямин, создавший понятие «ауры», и Мартин Хайдеггер, впервые осмысливший «экстаз» как необходимую часть не только мистического, но и интеллектуального опыта.

Следует немного сказать о судьбе трактата. В Византии он сохранился случайно – оказался подшит к трудам Аристотеля: вероятно, образованный собиратель рукописей решил скопировать понравившийся ему труд в главную часть своей коллекции. Конечно, было понятно, что Аристотель так никогда не писал, но объединение разных произведений в одном переплете позволяло лучше ставить научные проблемы: кого Аристотель научил проблемам физики, тот захочет и в риторике видеть не только сухую школьную дисциплину или политическую авантюру, но и эстетическую проблему. После разгрома Константинополя в 1453 г. ценную рукопись вместе со множеством других вывез во Флоренцию греческий гуманист Ианис Ласкарис, помощник Виссариона Никейского, католического Константинопольского патриарха и создателя венецианской библиотеки. Виссариону и Ианису мы обязаны спасением большого числа античных литературных памятников. Эта рукопись, правда с пропажей нескольких листов, многократно переписывалась, а потом в составе приданого Екатерины Медичи сделалась собственностью французских королей.

Ренессансным авторам нравилось умение автора трактата находить возвышенное во всем, создавать его экспромтом: это очень отвечало духу государств эпохи Возрождения, возникших будто бы ниоткуда, несмотря на изобретаемые кульурные родословные. Кроме того, полемика с римским ритором проецировалась на сегодняшний день как полемика итальянских и французских властителей с папским престолом. Папство, как и прежде древний Рим, настаивало на хранении лучших святынь, тогда как флорентийские, венецианские или парижские читатели трактата утверждали, что неожиданная и поражающая воображение речь – не меньшая святыня, чем былые святыни, потому что она учреждает мир и гражданское общество прямо здесь и сейчас.

В наши дни трактат «О возвышенном» важен для понимания современного искусства: почему готовая вещь, редимейд, или минималистские элементы, или спонтанный экспрессионизм воздействуют на современность не меньше, чем изощренные технологии старых мастеров. Также он важен для понимания истории: мы не поймем ни классицистскую норму, ни романтическую революцию, не зная, как именно возвышенное было осознано как историческая сила. Наконец, трактат важен и для современных писателей, редакторов и переводчиков – никто другой, как автор этого трактата, не видел, что ошибки бывают даже у самых великих писателей, что безупречность мысли и стиля невозможна, но возможно переживание своей судьбы, которое позволит сказать самые важные, прекрасные и необратимые слова.

Александр Марков,

профессор РГГУ и ВлГУ

20 ноября 2017 г.