Читать книгу Дело двух Феликсов - АНОНИМУС - Страница 3

– Светлана Александровна, да что же вы делаете, голубушка?! Откуда эта мировая скорбь в глазах, вы же не васнецовская Аленушка с утонувшим козлом. Вам не к лицу трагедия, вы – нимфа, вы – богиня! Глядите игриво, загадочно. Дайте ауру, больше тайны, вы не председателя сельсовета хороните, в самом-то деле!

Старый учитель рисования сердито тыкал в Лиси́цкую пальцем, пытаясь добиться от нее правильного, то есть божественного выражения лица.

Господи, думала она, богиня, нимфа… Ну какая она там нимфа, это просто смешно, ей же ей! Нимфы – девушки полные, дебелые, пышущие здоровьем: неловкое движение, случайный разворот – и вот уже с ног сбит любопытный сатир, подкравшийся слишком близко. А у нее – откуда чему взяться? Тонкая, полупрозрачная почти, с длинными ногами, неярким изгибом бедра, маленькой грудью, изящными и оттого особенно беспомощными балетными ручками. И даже каштановые волосы, распущенные на время сеанса, не спасают и не делают из нее ни нимфу, ни богиню. Настоящая советская нимфа должна быть пролетарского происхождения, широкой кости, железного нрава – одним словом, верная боевая подруга какому-нибудь большевистскому богу, равно готовая и к трудовому подвигу, и к акту пролетарской любви. Светлана же, с ее балетными замашками и прямой спиной, не нимфа и не богиня никакая, а ходячая контрреволюция – вот так вот, граждане живописцы, и никак иначе. Слава богу, что тут все свои, и никто не побежит в ОГПУ жаловаться на сомнительное происхождение натурщицы и говорить, что недостаточно она толста, чтобы нимф представлять перед лицом трудового народа, а понадобится – то и всей мировой буржуазии.

– Ножку, ножку чуть разверните, – командовал тем временем старый профессор, – так, чтобы на живот ложилась загадочная тень…

Повернула и ножку, ей не жалко. Времена, когда она смущалась взглядов молодых художников, давно прошли. Да и смущалась ли когда-нибудь? В конце концов, та же самая работа, бесстыжая с точки зрения обывателей, волнующая с точки зрения ценителей. Только раньше она служила Терпсихóре[4], а теперь, пожалуй, что и самому Аполлону Мусагéту[5]. Да и чего стесняться, в самом-то деле? Студенты второго курса привыкли уже к обнаженным телам, взгляды бросают холодные, профессиональные. Не изгиб бедра их волнует, не ножка и не маленькая грудь, а игра света и тени. Одно, пожалуй, есть исключение из правила – студент Сережа, милый мальчик с соломенными волосами, с глазами синими, с чертами лица тонкими, совсем не пролетарскими. Сережа не холоден и не безразличен, смотрит взглядом огненным, жадным, а встречаясь с ней глазами, краснеет, опускает взор.

Смотри, смотри, мальчик, ей уже не о чем жалеть и нечего прятать. Ее огонь отгорел, и не потому, что ей уже сорок, а просто так сложилась судьба. Так уж вышло, что человек, с которым хотела бы она провести всю жизнь и умереть в одночасье, исчез так же внезапно, как и появился.

В те годы Лисицкая была еще совсем юной, подающей надежды балериной Мариинки, ей прочили большое будущее, к ней приглядывался сам Ш., да как приглядывался! Но она отвергла его ухаживания – вот еще, женатый мужчина! К тому же как раз в это время на ее горизонте появился Он. Состоятельный, умный, ослепительно красивый человек из общества, его превосходительство Нестор Васильевич Загорский мог очаровать любую даму, хоть даже и кого-нибудь из великих княгинь, но остановил свой взгляд на девчонке, едва закончившей балетный класс.

Разница между ними была в тридцать лет, но она этой разницы никогда не ощущала. Она просто любила его, счастливо и безоглядно, как может любить только совсем юная девушка. И ей завидовали, о, как ей тогда завидовали! Что, как, почему этой девчонке достался Загорский? Воля ваша, но без колдовства тут точно не обошлось!

Она и сама иногда не могла понять, за что ей такое счастье. Увы, счастье длилось недолго и кончилось почти так же внезапно, как и началось.

Подводя итоги, можно сказать, что Ш., которым Светлана пренебрегла, сломал ей карьеру, а Загорский, которого она любила больше жизни, сломал ей саму жизнь. Нет, она не в претензии, и никогда не была в претензии. Загорский не мог принадлежать ей, и никакой из женщин, он принадлежал только своему делу, своей профессии, будь они трижды прокляты – и дело это, и эта профессия!

Нестор не предлагал Светлане замужества, а она сама была слишком горда, чтобы заводить об этом речь. Впрочем, однажды разговор у них все-таки состоялся – это случилось после одной из его обычных долгих отлучек.

– Я не зову тебя замуж, – сказал он тогда, – по одной простой причине. У меня крайне опасная работа, я в любой момент могу просто не вернуться с задания. Да и что за радость связывать жизнь со стариком? Ты молода, красива, впереди у тебя слава, может быть, мировая – а мне уже пятьдесят. Кроме того, неизвестно, сколько мне на роду написано. Ты ведь не захочешь остаться молодой вдовой… А еще хуже будет, если протяну я долго, и старик-муж окончательно заест твою молодость и всю твою жизнь.

Уже позже Лисицкая поняла, что так проявилась обычная мужская трусость, нежелание принимать окончательное решение, а тогда просто проглотила обиду и отошла в сторону. Да, да, это именно она, она сама его бросила, а не он, как шептались врагини ее, а пуще того – ее подруги. Светлана оказалась слишком горда, она поняла только, что он ее не любит по-настоящему и, наверное, никогда не любил, а коли так, то подачек ей не нужно.

Ах, как она была юна и как глупа! Лисицкая не понимала тогда, что мужчины сами часто не знают, что им нужно, и иной раз потребно лишь небольшое терпение и постоянство, чтобы все устроилось. А если терпения нет, то и ничего не будет. Потому что, порвав один раз с мужчиной, особенно таким, как Загорский, обратно с ним не сойдешься. У них, у мужчин, ведь тоже есть своя гордость, хоть и другая, не такая как у женщин. Они не понимают игры, тонкой интриги, они не различают вызова и окончательного разрыва. Загорский, увы, в этом смысле ничем не отличался от остальных. Поцеловал ее в лоб, как покойницу и ушел. А она осталась – рыдать и грызть подушку в полном одиночестве.

Были у нее еще мужчины потом? Разумеется, были. И не оттого, что она была молода и привлекательна, а оттого, что женщине нельзя быть одной. Женщина должна чувствовать рядом тепло, защиту, мужское плечо. Ей надо на кого-то опереться – и тогда она, как Анте́й[6], сама станет в десять раз сильнее. Значит, мужчина ей был нужен, как точка опоры? Нет, не так! Мужчина ей был нужен как рыцарь в белых доспехах, как спаситель, как любовь. Но ее рыцарь бросил ее и сбежал, а второй такой, увы, больше не появился. Да, впрочем, она и не ждала.

Годами Светлана терпела боль расставания, такую невыносимую, что пару раз пыталась даже покончить с собой, но все неудачно. Может, боялась, может, думала, что нельзя умирать: иначе что же это будет – он останется, она уйдет и никогда больше его не увидит?

Со временем душевная рана, нанесенная Загорским, болеть не перестала, но тревожила теперь не так сильно, просто ныла, как у ревматика ноют кости к перемене погоды. Могла ли Светлана подумать, что любовь и ревматизм – явления примерно одного рода? Увы, увы, очень скоро стало ясно, что время ничего не лечит, но лишь превращает острую боль в тупую и застарелую.

Впрочем, она все же посматривала на Загорского – но так, чтобы он не догадался. Лисицкая знала, что бывший возлюбленный изредка приходит на балеты, где танцует она. Знала и то, что Нестор так и не женился, и от этого в душе ее время от времени вспыхивали какие-то безумные надежды, вроде той, что он до сих пор ее любит и однажды после представления на глазах у всех подойдет, встанет на колено и попросит быть его женой. Или бог уж с ним, с коленом, и бог с ней, с фатой, пусть уж просто скажет, что любит, что жить без нее не может и что им надо, непременно надо снова сойтись и жить так же счастливо, как и прежде.

Однако годы шли, Лисицкая не становилась моложе, и таяла надежда, что когда-нибудь она снова увидит его с расстояния меньше, чем от балкона до рампы. Потом случилась война, революция, примы вроде Анны Павловой[7] эмигрировали, а все прочие бегали в поисках куска плохо пропеченного хлеба и гнилой воблы, готовые на все, лишь бы не умереть с голоду. С началом НЭПа стало полегче, но в театр, разумеется, она уже не вернулась, да ее и не ждали там – тоже мне Кшеси́нская, тоже мне Карсáвина![8]

Учила танцам деток богатых нэпманов, подрабатывала натурщицей в художественном училище – вчерашние дети крестьян и рабочих рисовали и лепили с нее нимф, богинь и прочих андромáх и сабиня́нок. Позировать ей было легко – привычка к нечеловеческим нагрузкам и ежедневные балетные классы сделали Светлану чудовищно терпеливой, и она могла часами совершенно спокойно сидеть в самых неудобных позах. С нее, разумеется, рисовали и танцовщиц, но этот жанр она любила менее всего, вероятно, потому, что так и не стала примой.

Ее немного развлекала платоническая, с почтительного расстояния, любовь студента Сережи, который и хотел, да не решался подойти и объясниться. А, может, оно и к лучшему, что не решался. Что бы она ему ответила – мальчик, я гожусь вам в матери? Пóшло, пóшло и глупо. Или, может быть, уступила бы порыву запоздалой страсти? Даже если бы и так – то к чему, зачем? Та часть ее души, которая отвечала за любовный жар, кажется, омертвела бесповоротно. Конечно, самолюбие тешил тот факт, что она еще может нравиться, притом не только состоятельным нэпманам, но и совсем молодым людям, но только ничего этого она уже не хотела, просто не хотела и все. Душа ее покрылась коркой равнодушия, и лишь изредка на ней, как на застывающей лаве, вспыхивали огоньки горечи и сожаления.

Тем не менее, совсем недавно появился на ее горизонте один солидный господин – что-то торговое, какие-то экспортно-импортные операции. Звали его Анатóль – так, во всяком случае, он рекомендовался, а что там на самом деле, ее не очень интересовало. Анатоль так Анатоль, после тяжелейших лет революции люди снова захотели чего-то светского, изящного – в том, конечно, виде, как они это изящное понимали. Ей, знакомой с настоящей аристократией, все эти потуги казались смешными, если не вовсе смехотворными. Анатоль, впрочем, был деликатен, почти робок, события не торопил, ухаживал вежливо, хоть и несколько суконно. Она с тоскою вспоминала Загорского и тот огонь, который он в ней пробуждал, и невольно сравнивала их обоих, но сил прогнать ухажера у нее так и не достало – а все потому, что женщина не должна быть одна, ей нужен рыцарь в белых доспехах, пусть даже из всех доспехов на нем один только толстый кошелек…

Впрочем, Анатоль появился чуть позже, а до этого произошло одно удивительное событие, которое перевернуло ее жизнь. Сначала событие это показалось ей смешным. Поразмыслив, она сочла его странным. Затем подозрительным и, наконец, опасным. Прошло время, и Лисицкая почувствовала, что судьба уловила ее в какие-то невидимые, но страшные тенета, и она, как мушка, уже бьется в них, еще не осознавая толком, что попалась, погибла и жизнь ее кончена.

Поняв же это – точнее, не поняв даже, а почуяв, – она первым делом подумала о Загорском. Нестор был единственный человек, способный ее спасти. Но что случилось с ним после революции, жив ли он еще? То есть да, конечно, жив, в этом она не сомневалась – он же не мог умереть, не увидев ее напоследок. Но вот где он теперь жил – это вопрос, который требовалось разрешить. В прежнем его доме на Морской Загорского не было, она знала это точно. Однако в доме до сих пор жил его старый дворецкий Ки́ршнер и была надежда, что он-то должен знать, где искать Нестора Васильевича…

– Ах, барышня, – вид у Киршнера был печальный и какой-то потертый, годы революции и советской власти не прошли для него даром, – ах, дорогая барышня, что я могу вам сказать?

Дворецкий по старой привычке звал Лисицкую барышней, хотя она уже никак не могла таковой считаться по целому ряду причин. Но он ее так звал, и она не сердилась, напротив, от этого сердце ее дрогнуло и забилось, почти как в старые времена, когда она ждала прихода Загорского.

– Но ведь он жив, жив? – воскликнула она умоляюще. – Скажите, что он жив, прошу вас, дорогой Артур Иванович!

Разумеется, Киршнер не выдержал ее умоляющего взгляда и опасливо оглянувшись, хотя в комнате они были одни, тихонько кивнул головой. Светлана немедленно возликовала: слава Богу, слава Богу! Но где же он живет, где можно его найти?

Дворецкий скроил трагическую физиономию, на лице его было ясно написано: ну вот, теперь все пропало! Зачем барышне знать, где обретается Нестор Васильевич, довольно и того, что она знает, что он жив. И этого, впрочем, уже много, слишком много, зря он поддался на ее уговоры, лучше бы откусил себе язык, так-то оно было бы надежнее, верьте слову.

– Ах, любезнейший Артур Иванович, – горячо перебила она, – я не могу сказать всего, но спасти меня может один Загорский. Я в таком положении, если бы вы только знали!

Она поймала испуганный взгляд Киршнера, который тот бросил на ее живот и нервически рассмеялась.

– Нет-нет, да и не могло этого быть, ведь мы не виделись с ним много лет. Но сейчас мне угрожает ужасная опасность. Если я не свяжусь с Нестором Васильевичем, я могу просто погибнуть.

Старый дворецкий слушал ее и согласно кивал головой. Конечно, он думал, что как всякая женщина, она немного драматизирует – а, впрочем, черт их знает, этих женщин! Сам Артур Иванович никогда не состоял в браке и представление о женских обыкновениях имел самое поверхностное. Несмотря на внушительный и даже грозный внешний вид Киршнер имел доброе и жалостливое сердце и не мог, конечно, не помочь барышне, хотя это же самое сердце ясно говорило ему, что вся эта история не к добру.

Получив московский адрес Загорского, Светлана, как гимназистка, чмокнула дворецкого прямо в нос и упорхнула прочь. Тот проводил ее тоскливым взглядом: о Господи, что-то теперь будет?!

Первым делом она телеграфировала Загорскому. Телеграмма была сбивчивая, малопонятная, и сама Лисицкая, доведись ей получить такое послание, едва ли бы догадалась, о чем идет речь. Но ее бывший возлюбленный обладал самым ясным умом во всей Российской империи, а теперь, возможно, и во всей РСФСР. Поэтому ответ его был кратким: «Приезжай, как только сможешь. Жду».

Когда она прочитала эти строки, голова ее закружилась. Он ждет ее, он ждет – все, как в прежние годы! Светлана подбежала к большому зеркалу в прихожей, окинула себя придирчивым взглядом. Фигура все та же, что и двадцать лет назад – гибкая, стройная. И то сказать, на гречневой каше особенно не разъешься, да и два часа балетного станка ежедневно делают свое дело. Но лицо, Боже мой, что за лицо! Нестор наверняка помнит юную девушку, почти ребенка, а теперь из зеркала глядела взрослая женщина с глазами побитой собаки. Нет-нет, так нельзя. Во-первых, надо вернуть улыбку, ту самую улыбку, с которой выходила она на сцену, и которой рукоплескали ее верные поклонники. Во-вторых… Что же во-вторых? А вот что – грим, макияж!

Грим действительно спас: придал лицу и молодость, и интересность, и даже живость какую-то. А может, дело не в гриме было, а просто в настроении, в предощущении встречи с Загорским? Именно оно, предвкушение, вернуло глазам блеск и коже свежесть, а грим только помог, подчеркнул благие перемены.

Пребывая в лихорадочно-приподнятом настроении, она отправилась на вокзал, купила билет на завтрашний ночной поезд. На обратном пути забежала на почтамт, отбила Загорскому еще одну телеграмму, чтобы встречал ее в Москве на вокзале. Теперь оставалось еще одно небольшое, но очень важное дело.

Вернувшись домой, Лисицкая вытащила спрятанный в кладовке рулон, развернула его. Это была картина, с нее на Светлану смотрела нимфа с ее собственным лицом. С минуту она разглядывала холст со смешанным чувством ужаса и восхищения, потом снова свернула картину в рулон и, как могла, упаковала.

Спустя десять минут ответственный съемщик Александра Петровна Домогарова, жившая в доме напротив и от нечего делать проводившая целые дни у окна, увидела, как мадемуазель Лисицкая выскочила из парадного и резвой балетной стопой устремилась в неизвестном направлении. Если бы Александра Петровна была чуть более легкой на подъем, она смогла бы выскочить из подъезда, побежать за Светланой и увидеть, что та направлялась к ближайшему почтовому отделению.

Но Александра Петровна не побежала следом и ничего не увидела. Зато все увидел человек в сером плаще и серой же шляпе, надвинутой на лоб так, что никак нельзя было разобрать его лица. Этот человек скучал рядом с домом Лисицкой, а когда она вышла на улицу, тут же пристроился идти следом в некотором отдалении. Бывшая балерина торопилась и была очень взволнована, а потому на серого гражданина не обратила никакого внимания.

На почте Лисицкая отправила холст срочной посылкой на адрес Нестора Васильевича в Москве. Потом снова побежала домой. Она чувствовала необыкновенное воодушевление – совсем скоро ее ждет встреча с бывшим возлюбленным… Впрочем, нет, не так. Не с бывшим, а с единственным, рыцарем в белых доспехах, с тем, кто спасет ее от опасности и от всех вообще тягот жизни, которые неотступно преследовали ее в последние годы.

Пробегая через площадь Нахимсона, бывшую Владимирскую, Светлана вдруг заметила белую, в деревянных кружевах, вывеску нэпманского ресторана над большими прозрачными окнами, в которых заманчиво горели богемского стекла люстры – и встала, как вкопанная.

«Кушать подано!» – гласила вывеска с простоватым нэпманским кокетством. Конечно, это не был знаменитый на весь Петербург ресторан «Медведь», куда они некогда заходили с Загорским, это было вполне советское заведение. И все же там наверняка имелись белые скатерти, вежливые официанты и вполне приличная еда. К тому же Светлана так давно не была ни в каких ресторанах – наверное, как раз с февральского переворота. Ей почему-то ужасно захотелось к этим люстрам, этим скатертям, всему этому празднику, захотелось шампанского, пулярок, омаров. Конечно, никаких пулярок в советском ресторане не было, как не было и быть не могло омаров, однако бокал шампанского девушке наверняка нальют. Само собой, даже скромный ужин тут будет стоить ее недельного заработка, но ведь ей так этого хотелось! И, кажется, она имела на это право…

Из ресторана Лисицкая вышла спустя два часа, совершенно осоловевшая от сытной и вкусной еды. Вечерний Ленинград сделался таинственным, почти сказочным, огни текли ей навстречу, по улицам катили моторы, в них сидели счастливые люди. И Светлана шла по улицам почти счастливая, для полного счастья не хватало только, чтобы рядом был Загорский.

Но ничего, уже послезавтра она его увидит, она пожмет ему руку, жульническим образом, как и положено после долгой разлуки, похитит у него объятие и даже, чем черт не шутит, сорвет с губ его незаконный поцелуй. И в самом деле, почему бы и нет? Что может быть невиннее поцелуя между людьми, которые много лет не виделись? Кто усмотрит в этом что-то неприличное или того хуже, контрреволюционное? Нет таких людей, а если и есть, то пошли они к черту, а она будет делать то, что захочет… Представив на минутку, что бы она стала делать с Нестором, если бы тот позволил, Светлана зажмурилась на миг, потом открыла глаза и побежала почти вприпрыжку.

Спустя сутки с маленьким саквояжем, в котором было только все самое нужное, Лисицкая вошла в вечерний поезд «Ленинград-Москва». Зачем ей саквояж, спросит наивный читатель, ведь у Светланы намечался пусть и очень важный, но всего один-единственный разговор с Загорским? Так мог думать только человек, совершенно незнакомый с ее бывшим возлюбленным. Но она-то знала, что Нестор – джентльмен, и значит, не погонит прочь женщину сразу после разговора, и не выставит ее на улицу одинокую и несчастную. Денег на гостиницу у нее тоже нет, в рабочем общежитии ночевать она не может – таким образом, совершенно очевидно, что ему просто придется оставить ее на ночь. Конечно, где-то рядом будет маячить этот несносный Ганцзалин, но вряд ли Нестор с китайцем живет в одной комнате. А даже если и так, неважно, пусть об этом думает Загорский, в конце концов, это же он мужчина, он должен все решать!

Бес привольной жизни, который пробудился в ее душе, когда она узнала новый адрес Загорского, бушевал, и резвился, и побуждал к разным безумствам. Привело это, в частности, к тому, что она не только пошла вчера в ресторан, но и купила себе место в купе. А это было гораздо дороже, чем в общем вагоне.

Конечно, в купе кроме нее могут ехать еще три человека, но, скорее всего, это будет чистая публика, и они не станут ей слишком докучать. Сознательные же пролетарии и трудовое крестьянство ездят в общем вагоне, так что бояться ей совершенно нечего. А может и такое случиться, что никого, кроме нее в купе не окажется, и всю ночь она проведет одна, думая о предстоящей встрече с Загорским. Светлана даже хотела взять с собой в поезд бутылочку сухого вина, но передумала – хороша она будет, если явится перед ним под хмельком. К тому же от ночных возлияний могут появиться мешки под глазами, а она хотела, чтобы он увидел ее почти такой, как двадцать лет назад.

О том, что за прошедшие годы Загорский и сам мог состариться и ждет ее уже не импозантный джентльмен, а старая развалина, Лисицкая не думала по одной простой причине – этого просто не могло быть. За то время, пока жили вместе, она достаточно изучила его характер и знала, что Нестор лучше умрет, чем даст себе постареть.

Интересно, брови у него по-прежнему черные или все-таки сравнялись цветом с прической? И он все еще носит свое железное кольцо, которое досталось ему от деда? Ах, как она возревновала, в первый раз увидев это кольцо у него на руке! Почему-то ей показалось, что это подарок какой-нибудь прежней возлюбленной и некоторое время Лисицкая терзалась подозрениями, пока, наконец, не выяснилось, что это просто памятное кольцо, сделанное из кандалов его деда-декабриста.

Поезд тронулся, а в купе так никто и не появился. Светлана было возликовала – неужели же она поедет в купе одна? Но потом одернула себя: мало ли что, может быть, на следующей станции войдет семейство с крикливым и сопливым ребенком, который всю ночь не даст никому и минуты покоя.

Но она ошиблась, никакого семейства так и не появилось. Однако спустя пять минут после отправления дверь в купе открылась и на пороге показался солидный господин в сером плаще и серой же шляпе-котелке. Он снял котелок, и Лисицкая увидела знакомое квадратное лицо, чуть прищуренные глаза, резкие складки вокруг рта и стриженные бобриком каштановые волосы.

– Анатоль! – ахнула она. – А ты что здесь делаешь?

Увидев ее, пассажир заморгал глазами.

– Что я делаю? – спросил он несколько недоуменно. – Я, видишь ли, еду в Москву по делам.

Господи, да что он такое говорит? Это же она, она едет в Москву по делам!

– Хорошо, – рассудительно отвечал Анатоль, – ты тоже можешь ехать в Москву по делам. Мы оба можем ехать в Москву по делам, не так ли?

– В одном купе? – изумилась Лисицкая.

Анатоль только руками развел: тут он совершенно не виноват, в кассе ему выдали билет именно в этот вагон и именно в это купе. Но если ей его соседство так неприятно…

– Перестань говорить глупости, – перебила она, – что значит – неприятное соседство? Я очень рада тебя видеть, хотя это на самом деле очень странное совпадение.

Светлана несколько кривила душой. С одной стороны, узнав, что соседом ее будет Анатоль, она немного успокоилось – во всяком случае, рядом с ним она в абсолютной безопасности и никакие дети ей совершенно не страшны, пусть даже и самые сопливые. С другой стороны, ее на вокзале должен встречать Загорский. А что, если давний возлюбленный увидит ее нового кавалера, или наоборот? Если они догадаются друг о друге, это может выйти крайне неловко… Но что же теперь делать: не ссаживать же, действительно, Анатоля с поезда!

Светлана бросила на него быстрый взгляд исподлобья. Он уже спрятал свой портфель (видимо, в Москву тоже ненадолго), уселся напротив, но смотрел почему-то не на Светлану, а в окно, где катилась им навстречу бархатная летняя ночь.

Он прячет глаза, подумала она, но почему? И тут же догадалась, что Анатоль, очевидно, смущен, впервые оказавшись с ней в столь интимной обстановке.

– Хорошо, – повторила она, – хорошо, я очень рада. В конце концов, это даже лучше. Мы сможем спокойно поговорить с глазу на глаз.

О чем она может спокойно поговорить с Анатолем с глазу на глаз, Светлана не очень понимала. Надо сказать, что и прежние их разговоры проходили обычно один на один, так что никто им особенно не мешал. Но сейчас Лисицкая была несколько выведена из равновесия, и, кажется, говорила первое, что приходило в голову.

Конечно, с другим человеком для маскировки она пустила бы в ход очарование и кокетство, но очаровывать Анатоля было бы несколько странно. Оставалось придумать, чем они займутся в ближайшее время – все-таки до Москвы целая ночь езды.

– У меня есть коньяк, – сказал Анатоль. – К вечеру, мне кажется, несколько похолодало, неплохо бы согреться.

Это все бес, поняла она, тот самый бес привольной жизни продолжает ее искушать. Ну, а что, если она возьмет и поддастся искушению? Почему бы и нет? Она взрослая женщина и имеет полное право. Главное, не зайти слишком далеко: в преддверии свидания с Загорским излишняя близость с Анатолем была бы на самом деле лишней.

– Ладно, – проговорила она, – наливай, но предупреждаю: без глупостей.

Он улыбнулся неожиданно насмешливо. Вот как? И что же она будет делать, если он все же позволит себе некоторые глупости. Закричит? Или, может быть, пустится в пляс?

Она насупилась: это грубо и неостроумно, Анатоль. И вообще, балерины не пляшут, они танцуют, пора бы уже усвоить эту азбучную истину. Пляшут деревенские бабы и сознательные пролетарии, приняв на грудь беленькой, пляшут дрессированные медведи в цирке, пляшут разные там кокотки в кафешантанах, но никак не балерины…

Перечисляя пляшущих Лисицкая сама не заметила, как выпила из поездного граненого стакана темно-коричневой обжигающей жидкости. Глоток оказался слишком большим, и она открыла рот и стала махать ладошкой, пытаясь затушить огонь внутри.

– Что за коньяк? – спросила она, кашляя.

– Армянский, – отвечал он.

Светлана поморщилась: лучшие коньяки делают во Франции. Как посмотреть, заметил Анатоль загадочно, вот, например, товарищ Сталин больше любит армянский.

– Верю тебе на слово, – отвечала она, – так как ни разу не пила с товарищем Сталиным.

Светлана как-то очень быстро и неожиданно опьянела. Впрочем, много ли было ей надо без привычки и при таком хрупком телосложении? Сначала она захотела петь, потом танцевать, а потом вдруг обнаружила себя лежащей на полке, заботливо укрытой одеялом. Над ней наклонился Анатоль и смотрел на нее, не отводя внимательных глаз, как-то странно горевших в свете ночника.

– Ты воспользуешься моим беспомощным положением? – обиженно проговорила она.

– Непременно, – отвечал он. – А теперь спи.

И, наклонившись, поцеловал ее в лоб. Она поразилась, какие холодные у него губы – как будто он был мертвец. А, может быть, мертвец был не он, а она, потому что если в жизни человека нет любви, он считай, тот же самый мертвец и есть, и даже, может быть, еще чего похуже… Она хотела додумать эту странную мысль до конца, но сил у нее уже не осталось, она закрыла глаза и провалилась во тьму.