Читать книгу По прихоти короля - Анри де Ренье - Страница 4
IV
ОглавлениеУтром того дня, когда экипаж г-на маршала де Маниссара неожиданно въехал в Аспреваль, Жером и Жюстен де Поканси сидели рядом у замковой канавы. Воды в ней почти не было, и поверхность ее была покрыта зеленью, из которой там и сям торчали кучки камыша. По другую сторону рва круто подымались стены из серого камня, прорезанные узкими окнами. По пузатой массе большой круглой башни густо вился дикий виноград, оплетая ее зеленой сеткой с темными прожилками. Листья, перевернутые наизнанку, блестели более яркой зеленью. Сороки с пронзительным криком детали по аспидному небу. Они подымались в вышину, снова слетали на землю и ходили по луговой траве на пологом спуске Мёзы, которую видно было внизу; а за нею, за поворотом, виднелись крыши Виркура. Город расположен был по обоим берегам, соединяясь каменным мостом.
Оба подростка молчали; Жюстен занят был починкой сетей, разложенных перед ним на бугорке. Примятая трава выпрямлялась зелеными пучками через просмоленные петли. Нижняя часть снасти с поплавками и грузилом погружена была в ров. Пальцы Жюстена отыскивали прорехи, и сеть вздрагивала, как живая. Окончив работу, Жюстен встал. Он поднял раму с сеткой, через которую предметы видны были затемненными густым квадратом, потом сеть снова шлепнулась наземь кучей, как палый зверь. Жюстен снова сел. Потом лег на живот и лежал неподвижно, оперев на руки свою желтую голову.
Он с удовольствием вдыхал запах рыбы от сетей. Из канавы к этому присоединялся еще запах стоячей воды и теплого ила, так как солнце проникало до него и согревало его тихонько. Жюстен благосклонно вбирал носом эту болотную плесень. Он любил воду, грязь, реку и пруд. Ему были известны все окрестные лужи и берега Мёзы вверх и вниз по течению. Он был терпеливым рыбаком, и со дней его детства у болотных жаб и канавных лягушек не было злейшего, чем он, врага; ни головастикам, ни лягушатам он не давал спуска. Лотом он попробовал настоящую рыбную ловлю. Монастырские садки могли бы кое-что рассказать по этому поводу. Мёзские рыбаки брали его с собой. Он приобрел необыкновенную ловкость в этом деле. Ничто не могло его остановить – ни лето, ни зима, когда по реке уже плавали льдины или темные ее воды текли между покрытых снегами берегов. Он сделался хитрым и грубым, быстро приходил в гнев, так что весь дрожал из-за потерянной рыбы или опорожненной плетенки. От привычки все время всматриваться в прозрачную воду наклонившись, глаза его приобрели зеленоватый расплывчатый оттенок. Он то и дело откидывал назад прядь грязных волос, падавших ему на лоб, и бледные ногти на руке казались затвердевшей чешуей.
У брата же его, наоборот, посреди рыжего лица были живые, маленькие, как у птицы, глаза и во всей его фигуре были какое-то беспокойство, скрытность и, в то же время, настороженность.
Как раз переменился ветер и доносил теперь запах земли, поля и леса. Тростники во рву зашуршали, будто пробежало вспугнутое животное. Жером заканчивал свою работу – чистку длинного мушкета. Он навел блеск на ружейную полку и вставил шомпол.
Жерома всегда интересовали деревья и трава. Всегдашним его занятием было разорять гнезда и норы, подстерегать зверя и нападать на след. Он был изобретателен на всевозможные капканы и ловушки, но, как только он получил возможность добывать себе порох, он стал пропадать из дома и стрелять дичь с редкой ловкостью. Как и Жюстен, он сделался хитрым и выносливым, как и тот, подвержен вспышкам гнева, доводившим его зачастую до потасовок, так что его избивали до крови. Обычно они умели сговариваться и соединяться во всем против неприятелей, поэтому у них была еще склонность приносить вред другим, что они и делали по мере сил. Они внушали страх, как люди опасные и злые. Речь их была пересыпана непристойностями. Вместе с этим, высокомерные и чванные, круглые невежды, в некоторых отношениях они не по возрасту были доверчивы и наивны. Грязные и оборванные, они походили скорее на бродяг, чем на дворян, хотя, разговаривая друг с другом, иначе не называли один другого как «сударь».
Они поднялись.
– Куда идете, сударь? – сказал Жером.
– На монастырские пруды, сударь. А вы?
– В Саблонье, стрелять куропаток.
В эту минуту они услышали звук голосов.
По луговой тропинке приближался Антуан в сопровождении верховного. Жером и Жюстен исчезли, один с мушкетом на плече, другой – уволакивая за собой свои сети. На их недавнее присутствие здесь указывала только помятая трава.
Антуан, пеший, и г-н Корвизо, верхом на муле, приближались бок о бок. На месте, откуда только что ушли Жером и Жюстен, они остановились. Корвизо высморкался, а Антуан погладил мула по морде.
Г-н Корвизо был маленького роста, довольно безобразен, одет в черное, с помятым белым воротником и остроконечной шляпой. Роговые очки сидели у него на носу. Лицо было желтое, рот растянутый, одна бровь выше и гуще другой, руки и ноги – огромные, голова – круглая, большой парик, короткая и зобастая шея, плечи подняты почти до ушей, длинных и волосатых.
– Ваше сообщение меня не удивляет, сударь, – говорил г-н Корвизо. – Положение вашего отца есть только результат времени. Тело наше, даже будучи в полной своей силе, не весьма удовлетворительно и довольно плохо исполняет свои обязанности. Так что упадок его может только усугубить соответствующие недомогания. Это закон природы, сударь, и все целебные травы, по которым ступает мой мул, помочь тут бессильны.
Корвизо рассуждал тоненьким голоском с довольным видом, как будто ему доставляло удовольствие констатировать тщетность своего искусства. Он наклонился с седла. У него были тонкие длинные руки, так что он, не слезая, мог сорвать травинку, которую начал кусать.
– В конце концов, сударь, – продолжал он, – с этим надо примириться. Все проходит; единственное, что есть непреходящего в нас, – это естественное расположение к тому, чтобы мы были существами преходящими. Все согласуется с этим правилом. Отец ваш старится, и замок его разрушается; говоря по совести, сударь, я не вижу в этом ничего худого, это лишит вас всякого повода здесь оставаться. Не собираетесь же вы всю свою жизнь считать здесь ворон? Вы думаете, что нет других горизонтов, кроме здешнего, и других женщин, кроме г-жи Даланзьер? Неужели вы полагаете, что и я сам должен без конца торчать в Виркуре, прописывая промывательное местным мещанкам?
Антуан слушал. Игумен из Валь-Нотр-Дама иногда говорил ему нечто подобное и также упрекал его за затворническую жизнь, совсем не подходящую для молодого человека.
Корвизо продолжал:
– Нет, сударь, нет, честное слово Корвизо, я не останусь в этой дыре. Мы увидим. Говорят, что армия переходит Мёзу, и кампания будет суровой. Война, сударь, и любовь – лучшие друзья докторам. Я имею в виду не колотые раны от пик и не рваные раны от пуль – это дело хирурга и по сему меня не касается, но я говорю о следствиях походной усталости. Ничто не способствует так развитию вредных элементов в теле, не говоря уже об эпидемиях, которые часто от этого происходят и представляют из себя доход, которым не следует пренебрегать.
Корвизо расхохотался. Поднял нос и насторожился, как будто ждал, что ветер донесет звук пальбы или зловонную заразу, но не долетало ничего, кроме крика сорок, дерущихся на дереве. Мул махнул хвостом. Корвизо взял из табакерки щепотку табаку.
Корвизо часто шутил, шуточки его были разнообразны, но по большей части низменны и циничны. В этом докторе было что-то от шута, что не мешало ему по временам говорить связно и рассудительно, даже до некоторой степени философически, но философия его сейчас же делалась тривиальной и грязной. Часто говаривал он, что в человеческом теле ничего нет хорошего, что это грязь, которую он стыдится даже описывать. Присовокуплял он также, что ум человеческий немногим лучше и что все вместе – жалкое соединение безобразия и подлости и нужно быть безумцем, чтобы придавать этому значение или гордиться этим. Все было бы превосходно, если бы он этим и ограничивался, но он всегда подкреплял эти рассуждения самыми отвратительными примерами и самым недостойным образом портил высказываемые истины. Если можно презирать человека за его существо, то все-таки нужно делать это с некоторым приличием и не слишком откровенно радоваться человеческим слабостям. Корвизо же они доставляли удовольствие. Он любил болезни не только за них самих, но и потому, что видел в них источник своей власти. Он утверждал, что самая незначительная боль делает из страдающего человека престранное создание и что в подобном состоянии люди, наиболее тонкие и хитрые, могут поверить любым глупостям. На духе отзываются все изъяны тела, и он готов отдать что угодно за то, чтобы избавиться от них. Таким образом, по словам Корвизо, власть докторов неизмерима, и весь мир должен быть к их услугам вместо того положения, по которому они готовы к услугам всякого.
Тем не менее, неожиданные и острые колики, схватившие г-на де Поканси, заставили пригласить в Аспреваль эту странную личность. Корвизо с некоторых пор поселился в Виркуре. Он снимал маленький домик с садиком, выходящим на Мёзу. Часто можно было видеть, как он спускался к реке с колбами и ненадутыми пузырями, так как считал себя за ученого и немного химика и делал разные смеси. Его встречали и за городом, где он собирал в карманы растения и камни, а свежие травы нес в тулье своей шляпы. У него были необыкновенно длинные и грязные ногти, один ноготь сломанный; когда он щупал пульс у городских дам, ноготь этот всегда чувствительно впивался в их кожу. Тем не менее, он имел успех в Виркуре, хотя лекарства его были зверскими на вкус. Гримасы больных доставляли ему почти такое же удовольствие, как монета, получаемая им в плату за визит.
По приезде он выставил необходимые свидетельства, хотя он не был ни филиатором, ни лиценциатом парижского факультета и не защищал тезисов, не сдавал опытных работ, так же как и не получал докторской шапочки в Монпелье. Он проходил курс своего учения в Голландии, в Лондоне или Амстердаме. Он охотно говорил о городе с сотней каналов, воды которых, разделенные или соединенные, циркулируют, как кровь в человеческом теле. Хвалил жирные, мучнистые сыры, мочегонное пиво, толстобокие суда, что качают на волнах свои раздувшиеся, как в водянке, кормы. Он лечил там купцов, чиновников при бургомистре, городской гарнизон и моряков, привозивших странные и любопытные болезни, и похвалялся, что в этом отношении ему удавалось видеть лучшие примеры.
Болтливый, когда дело касалось других, Корвизо был очень скрытен относительно себя, и только по отрывочным признаниям можно было кое-что заключить. В молодости, очевидно, он совершал морские путешествия, вероятно, на каком-нибудь голландском судне в качестве доктора; но он так старательно примешивал к своим рассказам всякие несообразности и нелепости, отчасти из расчета, отчасти из шутовства, что в них трудно было отличить правду от выдумки. Можно было предположить, что он посетил Антильское море, если только вообще покидал материк, до такой степени все У него выходило неясно и путанно.
Рассказы эти снискали ему восторженное удивление со стороны Жюстена и Жерома де Поканси, которых зачаровывали повести о путешествиях и диковинных зверях, так как в бездельниках еще сохранился бродяжный дух их старого дяди Курландона и беглянки Аннеты. После сказок Корвизо карпы, которых Жюстен ловил в монастырском пруду, и дичь, что Жером стрелял около Аспреваля, казались им ничтожными. Им нужно было бы летающих рыб и птиц с человечьими головами. Корвизо, по его словам, видел таких на реке Боратунде и на горе Капподикюо.
Корвизо очень забавляла доверчивость этих мальчиков, и он пускался перед ними в россказни, гордый, что ему поверят, так как был крайне тщеславен и не пропускал случая усилить и укрепить восторг по отношению к себе, которого он добивался. То обожание, что выказывали ему Жером и Жюстен, очень ему нравилось. Он им не пренебрегал и был за него благодарен. Однако это же обожание было причиной случая, возбудившего к ним глухую и долгую ненависть.
Однажды Жюстен, копаясь в монастырском пруду, вытащил оттуда деревянный ящик. В нем находилось женское платье и черная маска. Материя истлела от сырости. Молодцы стали придумывать, как бы использовать свою находку. Им и в голову не приходило, что это платье их матери, которое она носила в последний раз и которое г-н де Поканси когда-то велел утопить. Они вздумали из этих лоскутьев смастерить какое-нибудь животное, из тех, что им часто описывал Корвизо. А так как они были мастера на разные рукоделия, то им легко удалось при помощи ивовых каркасов устроить что-то вроде летучей мыши с растопыренными крыльями. Черная бархатная маска изображала траурную голову. В сумерках чучело производило довольно устрашающее впечатление. Они повесили его на ветку, так что от ветра оно колыхалось. Потом ушли, оставив его висеть.
Дерево же, на котором была повешена эта штука, находилось как раз на дороге из Виркура в Валь-Нотр-Дам, по которой Корвизо возвращался домой. Он шел потихоньку, луна только что взошла, как вдруг увидел перед собой это чудовище, которое, казалось, загораживало ему дорогу. Удивился ли он или напугался, но Корвизо упал ничком и долго бы так пролежал, если бы монастырский садовник, везший в Виркур корзину с фруктами для г-жи Даланзьер, не погрузил его на своего осла и не отвез в монастырь, где его привели в чувство.
Корвизо знал, что приключение это сделалось известным, и знал его виновников, так что дал себе слово не оставить им этого даром, но не подавал вида и продолжал забивать им голову дурацкими историями, с удовольствием видя, что они с каждым днем делаются все опаснее и что с ними нет никакого сладу. Антуан умолял его поговорить о них с г-ном де Поканси, но старый Анаксидомен ушел от разговора, принявшись снова за свои излюбленные анекдоты и воспоминания. Корвизо эти рассказы доставляли удовольствие и пользу, утверждая его в мысли, что человек – жалкая кукла, надутая ветром и пылью, которой женщины помыкают как хотят. Возможно ли поверить, что он, Корвизо, потерпит неудачу там, где они имеют успех, когда к его услугам для принуждения людей имеется рычаг более мощный, чем улыбки и ужимки, – страх, питаемый людьми к телесным болезням, и преимущество слыть за такого человека, во власти которого – облегчать страдания?
Корвизо был честолюбив и видел в лице старого Анаксидомена удобный случай проявить приписываемое себе могущество. Не то, чтобы г-н Корвизо находил в Аспревале, что-нибудь стоящее того, чтобы прилагать усилия к каким-либо предприятиям. Он рассчитывал, добиваясь власти, приобрести доверие, выиграть ставку, если можно так выразиться. Действительно, хороша пожива – дяденька, возраст и болезни которого предоставляли ему его в распоряжение: еще сегодня Антуан приехал за ним для г-на де Поканси. Что же касается Антуана, то к нему не стоило привязываться, строить на нем какие-либо планы, не было почти никакой надежды. Он не проявлял ни малейшего желания попытать счастья в свете, и, когда Корвизо побуждал его сделать попытку завоевать себе положение, тот не слушал его и не высказывал никакой готовности отважиться на что-либо, что отступало бы от обычного хода его жизни, а образ жизни, который он вел, был таков, что не позволял надеяться, что в один прекрасный День в нем обнаружится что-нибудь, из чего можно было бы создать себе значительность в свете.
– Ну вот, сударь, – сказал, наконец, Корвизо, – вот мы и добрались без особенных приключений. Я всегда боюсь, чтобы мой мул Глориэта не угодил в капканы, которые ваши братцы расставляют повсюду, так что ни одна дорога небезопасна. Но благодарение Богу, мы добрались! А что до них, возьмет ли черт их или не возьмет, но в один прекрасный день они угодят на виселицу, несмотря на свое дворянство. А в таком случае вам не избежать многих затруднений, вам, сударь, и вашему семейству, чей здоровый и живой ствол представляете вы, а они – скрюченную и суковатую ветку.
Действительно, и сам Антуан шел с осторожностью, так как накануне он попал в силки, протянутые его братьями и чуть не сломал себе голову, шел, ничего не отвечая, и слышно было, как ветер шелестел в плюще на большой башне. Он поднял глаза при звуке сухого голоса Корвизо.
– Ого! – сказал доктор, – этот мартовский ветер довольно резок, у меня совсем замерзли уши. Как бы отнеслись вы к стаканчику вина? Я полагаю, что было бы недурно, перед тем как подняться к вашему батюшке, зайти в погребок, тем более что мне очень интересно посмотреть, не прибыл ли испанский мускат.
Погребок этот был чуланчиком, где г-н де Поканси собрал избранные вина. Время от времени старый Анаксидомен испытывал потребность согреть себя глотком вина. С возрастом теплота теряется. От вкуса нектара г-н де Поканси чувствовал, как легкое пламя пробегало у него по всему телу и ударяло в голову. Легкий румянец окрашивал ему щеки. Память просыпалась. Прошлое казалось ему озаренным усиленным сиянием, воспоминания делались более живыми и обостренными. Анаксидомен в нем возрождался галантным и влюбленным.
Итак, он сам наблюдал за этим специальным запасом. Регулярно посещал его, вдыхая сырой подвальный и винный воздух. Никто туда не проникал кроме него и Корвизо, которому он доверил ключ от погреба, в чем этот маленький человечек видел одно из доказательств расположения к себе. Итак, он сошел со своего мула на землю двора с важным видом, высоко подняв голову, и вошел в замок, не дожидаясь Антуана, который чистил о скобу грязные подошвы своих башмаков.