Читать книгу Спроси у Ясеня - Ант Скаландис - Страница 8

Менты свалились на нас внезапно. Не люблю этого слова, но там были именно менты. Начальник отряда вообще не хотел думать (может быть, и не умел этого в принципе), он хотел только стрелять – первым, сразу, без предупреждения и, наверно, мечтал стать героем, не исключено, даже прославиться.

В общем, дача стояла на охране в милиции. Замечательный штрих ко всему, что мы уже знали об этой даче. Вот уж отмазка так отмазка! Прикрытие по первому разряду. Эмведешники охраняют дачу, где скрестились интересы нескольких самых могущественных организаций мира, охраняют, разумеется, не подозревая об этом совершенно. Придумано красиво, только ментов жалко. Со Службой ИКС им сильно повезло. Окажись на этом месте, допустим, наши коллеги из Моссада, перебили бы к черту всех до единого – просто на всякий случай. А Вася Долькин только орал до хрипоты:

– Госбезопасность! Не стрелять!! Госбезопасность!!!

А потом поднял руку и пальнул в небо красной сигнальной ракетой. Тут-то ему и сделали дырку в предплечье.

Ошалевшие омоновцы ничего не слышали, они сами орали: "Сдавайтесь, бандиты, вы окружены!" или что-то вроде. И непрерывно стреляли, не жалея боезапаса.

Точку в этой истории поставил Кедр, связавшийся по ВЧ через Москву с региональным управлением по борьбе с организованной преступностью, а уже оттуда ментам по рации дали отбой. Однако один из них, самый горячий, успел рвануться на штурм дома, не дождавшись приказа о братании с предполагаемым противником. Встретил этого штурмовика наш Виталий и в темноте был немного неосторожен. Омоновец напоролся на собственный штык-нож. Виталию сделали устное взыскание. Наказывать всерьез было не за что. Бывает такое и у самых опытных специалистов. Ну, а врач в нашей команде, конечно, был.

Проводили милицию без почестей, но сдержанно: не до них было. При других обстоятельствах могли бы и оплеух навешать, чтобы помнили барскую руку. В прежние времена милиционеры при слове "госбезопасность" сразу на вытяжку становились, а нынешние разболтались, собаки. Но, честное слово, в тот момент не до них было.

Григорьев позвонил сам. Не взирая на ночное время. И долго разговаривал с Горбовским о давешнем нападении на малинский, то бишь мой "ниссан". Выяснились забавные для меня подробности. Оказывается, задержанные службой ИКС четверо бандитов признались в нападении на машину по заданию лидера тверской группировки – Шайтана. Сами боевики, конечно, и знать не знали, кто сидит внутри "ниссана", им таких вещей по определению знать не надо, а Шайтан, очевидно, что-то знал, потому что боевики были предупреждены о бронестеклах и оружие взяли соответствующее. (Могли ли они знать, бедняги, какие именно бронестекла им попадутся?) Связь Шайтана с Золтаном была отслежена и доказана давно, и сведения об этом еще неделю назад были переданы руководству ФСБ по спецканалам. Горбовский с Григорьевым обсудили достоверность этой информации, и последний вынужден был признать, что Шайтан действовал по наводке Золтана.

Юмор ситуации заключался в том, что оба знали наверняка: это совсем не так. Горбовский еще накануне объяснил мне, что Шайтан пытался убрать нас, считая сотрудниками спецотдела ФСБ, направленными в область для борьбы с его командой. И Золтан тут был совершенно не при чем. Григорьев тем более был уверен, что Золтан не натравливал тверскую группировку на ИКС, по той простой причине, что профессиональный киллер Мясорубов один раз уже убивал хозяина этой машины, этого "ниссана" с желтым номером. Допустим, он знать не знал кто такой Малин (очевидно, так и было), но он прекрасно помнил его машину и не мог отдать приказ Шайтану мочить наследников, друзей или хотя бы просто сотрудников убитого. Такой приказ означал бы явную подставу. Григорьев понимал это. А об убийстве Малина руками Золтана он знал. Точно – знал. Это уже было на уровне чутья. Тут и у Тополя и у меня ощущение было одно и тоже. Даже психолог Кедр, даже эмоционально чуткая Верба, не сказали бы наверняка, отдавал ли сам Григорьев приказ о физическом уничтожении Ясеня, или ему просто вовремя сообщили о свершившейся акции, но в одном сомнений не было ни у кого: он знал, что Ясеня убили (точнее, должны были убить, а потом доложили об исполнении).

Теперь, когда всем и все стало ясно, дальнейший разговор двух генералов, обладавших непредставимой для нормального человека властью, походил уже просто на изящную шахматную партию, на этакий обмен любезностями между двумя уставшими от борьбы гроссмейстерами. Они говорили совершенно ни о чем, и Григорьев словно бы уже между прочим поинтересовался, что такое случилось на объекте в тот момент, когда прервалась связь.

– Какие-то левые мужики понаехали, пытались захватить объект, – в тон ему небрежно сообщил Тополь.

– Кто именно? – уже более заинтересованно спросил Григорьев.

– А мы не успели разобраться, – очень серьезно и грустно ответил Тополь. – Они все были в штатском и без документов. Может быть, это чекисты, может, ГРУ, а может быть, и «Хезбалла». Мы их всех уже перебили для спокойствия, а тела сбросили в Дойбицу. Это такая речка. Впадает в Шошу. А Шоша впадает в Волгу. А Волга впадает в Каспийское море. С нашей стороны потерь нет.

– Что ты несешь, Горбовский?! – словно встряхнулся вдруг Григорьев.

– Шучу, – сказал Тополь невозмутимо. – Это был ОМОН. Областной. Накладочка вышла. Жертв нет. Двое раненых. Но мы уже все вопросы сняли. Осталось вам разобраться, какого черта спецобъект ГБ охраняет областная ментура.

Григорьев замолчал надолго. Он даже на шутку не обиделся.

И вот тогда я окончательно понял, осознал, как говорится, кто такой Тополь. Он мог себе позволить вот так шутить с самим Григорьевым, и наверно, с руководителем администрации президента – тоже, быть может, и с самими президентом. Это было всерьез. Это было на самом деле.

– Мы разберемся, Горбовский, – проговорил, наконец, Григорьев. – Позовите Малина.

– Малин занят, – сказал Тополь жестко.

– Ну, пусть тогда он позвонит мне завтра утром, – бросил Григорьев, явно собираясь повесить трубку, ни с кем не попрощавшись.

И прежде, чем связь прервалась, Тополь успел ответить, оставив последнее слово за собой:

– Если сможет.

А Кедр добавил уже под гудки отбоя, впрочем, давая себе отчет в том, что слова его будут услышаны в соответствующих инстанциях:

– И если будет кому звонить.

Потом мы улыбнулись друг другу и вышли на улицу, чтобы расслабиться. Закурили все, даже Кедр, который вообще-то не курил в тот период.

– Думаешь, его уберут? – спросила Татьяна.

– Кого, Золтана? – переспросил Кедр.

– Да нет, Григорьева.

– Могут. Но, скорее всего, не сегодня. Григорьев, конечно же, играет против нас, но существуют три варианта. Первый: против нас работает ФСБ. Это – тривиально. Потому что очевидно. Мы сами работаем против ФСБ, а их контора просто защищается. Григорьев – один из них. Второй вариант: Григорьев ведет свою игру, создавая внутри ФСБ мощную оппозицию службе ИКС. И, наконец, последний: Григорьев работает на некую третью организацию, возможно, даже не подозревая об этом.

– Я склоняюсь к последнему варианту, – выбрал Тополь, – хотя он и самый скверный для нас.

– Да, – согласилась Татьяна и добавила, как бы уже ни к кому не обращаясь: – Григорьев работает на Седого. Это же ясно как Божий день.

Тополь даже не стал комментировать эту реплику, а Кедр произнес тихо:

– Это не конструктивная гипотеза, Танюшка. Все равно речь идет о некой третьей организации, назовем мы ее службой Игрек, бандой Седого или слугами дьявола.

– Но ты чувствуешь здесь присутствие третьей силы, психологический ты наш? – спросила Татьяна.

– Да, мне это тоже кажется наиболее вероятным.

– Тогда давайте принимать решение, – резюмировал Тополь. – Наше редкое единогласие позволит сделать это быстро.

– Решение предельно простое, – поведал Кедр, – уматывать отсюда как можно скорее. Мы приехали сюда первыми, Золтан – вторым, менты – третьими. Но, уверяю вас, не последними. Скоро здесь будут ребята из ФСБ, ГРУ, ЦРУ и, честное слово, если мы тут засидимся, дождемся палестинской разведки "Фарах" или дудаевской службы безопасности. Надо уматывать. Второе. Ясень отлично прошел первый этап испытаний. Я бы сказал удивительно гладко. Я считаю, что в связи с этим его надо как можно скорее убирать от дел. На месяц. А может быть, месяца на два. От греха. Легенду подготовим. И пусть учится. Пусть бумаги изучает. В языках натаскивается. А на оперативку не надо больше. Ну, не искушайте судьбу, мужики и дамы! Ну, не надо! Кто-то против?

Я еще не очень понимал, о чем речь, но я не был против. Потому что я не хотел на оперативку. Я просто элементарно хотел жить. И я мечтал отдохнуть. Я еще в той прежней жизни отдохнуть собирался – и вот, пожалуйста, отдохнул. Конечно, задуманный роман писать теперь было поздно. За каких-нибудь два дня картина существующего вокруг мира преобразилась сильнее, чем за минувшие десять лет. Но я уже был готов писать новый роман, абсолютно новый и страшно интересный для всех трудящихся и прочих граждан моей безумной страны. Вот только я боялся, что у меня теперь совсем не будет времени на литературную работу. А жаль.

Я вдруг вспомнил об одном своем приятеле, бывшем литераторе и журналисте. Он тоже, как и я, участвовал во Всесоюзном (слово-то какое!) семинаре молодых писателей, работающих в жанре фантастики и приключений имени И.А.Ефремова (буквально так это все и называлось), а ныне стал едва ли не вторым по значимости человеком в одной зарубежной стране, имя которой – Украина. Должность его я, честно вам скажу, подзабыл, да и фиг бы с ней, с этой должностью, тем более что называется она как-то по-хохляцки, а я на этом языке, кроме "пыва", ничего не знаю. Дело не в должности, дело в том, что человек занимается теперь большой политикой, и нет больше такого писателя – Олексея Кречета… Ах, Лешка, Лешка! Какие славные рассказы писал ты для журналов «Химия и жизнь» и «Знание – сила»!.. Черт возьми, вот так же грустно подумал я и о себе.

Литература кончилась – началась политика.

А другие в этот момент (или чуть позже) подумали обо мне еще грустнее. Для них я умер. Михаил Разгонов умер. Перестал существовать de jure и даже de facto – для всех, кто был не в курсе. Остался на свете какой-то Джеймс Бонд N007, какой-то Штирлиц из НКГБ, какой-то кацин из службы "Шабака", прости Господи… И на хрена мне, как говорится, такая жизнь?..

– Золтана взяли, – вдруг четко произнес Тополь.

И я словно проснулся. Задумавшись, я перестал слушать их разговоры.

– Только что принял сообщение Клена из Москвы.

– Что, везут его в Белокаменную? – поинтересовался Кедр.

– Да нет, зачем же? Он теперь в Твери посидит, – улыбнулся Тополь. – Нечего ему в Москве делать.

– Ну, вот и славненько, – сказала Татьяна. – Поехали. Поздно уже.

И мы поехали, отдав приказ младшему персоналу и загрузившись вчетвером в малинский "ниссан". Полная машина одних генералов. За руль почему-то посадили меня. Наверно, как самого младшего по реальной степени причастности. Два джипа сопровождения с охраной двигались впереди и позади нас.

Мы ехали в Москву, но не доезжая до Солнечногорска, остановились по просьбе Татьяны.

– Что случилось, девочка? – спросил Тополь.

– А что-то должно было случиться? Или мы куда-то торопимся? – вопросом на вопрос агрессивно откликнулась Татьяна.

– Пока нет.

– Тогда давай постоим немного. По лесу погуляем…

– Шиза грызет? – заботливо поинтересовался Кедр. – Там же дождик.

– Трищ генерал, ршите обратиться. А разве под дождиком нельзя гулять?

Я не понял, кого она спрашивала, все вокруг были генералы. Да это и не важно было: Татьяна не ждала никакого ответа. Она приоткрыла дверцу, выглянула наружу и вдруг запела:

– Ну, все, – сказал Кедр. – Станция Березань. Кому надо – вылезай. Тополь, у нас есть что-нибудь выпить?

– Есть, – ответил я за Тополя. – "Хэннеси" тебя устроит?

– Мне не надо, – пояснил Кедр. – Татьяне налей.

Татьяна кивнула.

– Это наша "Афганская весенняя", – прокомментировала она и исполнила еще один куплет:

– Пойдем действительно погуляем, Леня, – предложил Кедр.

Тополь выпростал из машины ноги, согнутые под острым углом, затем, по разделениям, извлек остальные части своего нестандартного тела и неожиданно быстро, как складной нож, распрямился.

– Пошли, – бросил он Кедру, и они оба растворились в мокрой темноте придорожных кустов.

Мы остались вдвоем с Татьяной. Совсем, как два дня назад, в ночь знакомства. Только теперь все стало по-другому. Слишком по-другому.

– Это Матвей написал за месяц до смерти. Плесни коньячку-то, Серега.

Какой Матвей? Что за бред?! Я как-то даже не сразу въехал, что она обращается ко мне, восприняв последнюю фразу как строчку или название песни. По крыше забарабанили капли усиливающегося дождя.

– Куда они поперлись? – рассеянно спросил я.

– У них зонтик есть, – не совсем на вопрос ответила Татьяна. – А у меня до сих пор нет коньяка. Ты же обещал налить!

И придвинувшись ко мне, она легонько щекотнула губами мою шею.

Я вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно спросил:

– Зачем?

– Чтобы выпить, – ответила Татьяна бесцветно, ни всерьез, ни в шутку, а так, как отвечают на вопрос "Сколько времени?"

– Ты что, уже не можешь не пить?

– Могу. Но не хочу. Иногда обязательно нужно выпить. Слишком большой перенапряг в мозгах. Кроме коньяка уже ничего не помогает.

– Но ведь это же все равно…

– Алкоголизм? Дуся, не смешите меня, я человек, измученный нарзаном. Ты еще слишком мало знаешь про нас и про меня в частности. Алкоголиком я не стану, даже если очень захочу. У меня уже совсем другие отношения с собственным организмом. Я не могу попасть в зависимость от него, просто потому, что давно владею одной древней восточной методикой восстановления физического здоровья, суть которой – именно полный контроль над организмом. Причем я владею этой штукой лучше их всех. Может быть, потому, что раньше других начала заниматься спортом, может быть, карате помогло, а может, просто я такая гениальная от природы. В общем ты за меня не беспокойся, у меня болезней не бывает. Физических. А вот с головой… С головой у нас у всех плохо.

– То есть?

– Ну, помнишь, ты сказал, что мы шизики. Так и есть.

Татьяна уже достала бутылку "Хэннеси", аккуратно вынула пробку и хлебнула прямо из горлышка.

– Не надо, Верба, я сейчас дам стакан.

– Два, – поправила она.

– Я же за рулем.

– Ты, что, дурак? С твоими документами можно на бэтере по Красной площади кренделя выписывать.

Она сказала по-современному – "на бэтере", а не как говорили раньше – "на бэтээре", и этот молодежно-солдатский слэнг, эта лихая фраза так резко котрастировали с ее усталыми глазами и вдруг необычайно четко прорисовавшимися морщинками на лице, бледном, прямо-таки зеленовато-сером в неверном свете внутрисалонных лампочек, что мне сделалось страшно. Я взял у нее бутылку и тоже отхлебнул из горлышка.

– Мы психи, Разгонов, мы безнадежно больные люди, – резко сменив тон, заговорила она. – Когда-нибудь ты напишешь об этом. Когда-нибудь, если останешься жив и если у тебя еще будет время писать. И желание. Главное – желание. Я очень сомневаюсь, что тебе вообще захочется писать после всего, что тебя ожидает. Тополь писал научные статьи. Кедр писал книжки по психологии. Ясень писал стихи. Я писала картины. Ты написал замечательный роман. Но если станешь до конца нашим, у тебя тоже крыша съедет, и писать ты больше не будешь. А собственно какие уж тут если! Куда ты теперь, на хрен, денешься. Ты уже стал Причастным, хотя и не понимаешь еще, что это значит. А это значит, Мишик, огромная власть, чудовищная власть и такая же дикая, лютая ответственность, которая давит тебя, давит постоянно, без перерывов на обед, без выходных и отпусков, давит и выкручивает, как мокрую тряпку, только течет с тебя не мыльная вода, а кровь пополам с дерьмом и потом… И вот, когда становится очень больно, до тошноты, до красного тумана перед глазами, тогда можно немножечко глотнуть. Даже нужно. Иногда помогает. Ясень тоже так делал. А стихи он до самых последних дней писал. Может быть, он единственный из нас сумел остаться собой даже на самой вершине этой проклятой пирамиды. Он никогда, никогда не был жестоким и мечтал не делать НИКОГДА НИКОМУ НИКАКОГО намеренного зла. Это оказалось… невозможно.

Татьяна замолчала, словно вдруг выдохлась. А я уже расплескал коньяк в знакомые пластиковые стаканчики, и по второй мы выпили как люди.

– Ну и что, – спросил я, – Ясень тоже был псих?

– Конечно! – воскликнула Татьяна с чувством. – Он-то и был среди нас самый главный псих. Неформальный лидер дурдома. Кто больше всех в новые мессии рвался?! Тоже мне, новоявленный Христос! Дон Кихот свинячий. Мартин Лютер Кинг из спецназа. Джон Леннон с генеральскими погонами. Разве это не дурдом? Какого черта нужно было создавать всю эту Армию Спасения? Кого спасать? Человечество? Да человечество не хочет, чтобы его спасали. Человечество хочет жить так, как хочет. Одни привыкли, что у них все плохо, другие привыкли, что у них все хорошо. И тут нельзя ничего переделать. Когда очередной сумасшедший меняет этих людей местами, просто льется крови больше, чем обычно, а потом все возвращается на круги своя. "…И род приходит, и род уходит, и заходит солнце, и восходит солнце, а Земля пребудет во веки веков… И все это суета сует и ловля ветра…" И в чем ты пытался их убедить? В том, что они Люди? А им наплевать на это. В том что слезинка той девочки Достоевского важнее, чем бутерброд с икрой за завтраком? Так в этом ты их никогда не убедишь. Потому что от слезинок девочки бывает несварение желудка, а икра очень полезна для здоровья, особенно за завтраком. И они правы, Ясень.

Я вдруг понял, что это она ко мне обращается, словно я и есть тот самый Ясень. Которого убили. Стало немного жутковато, но я не прерывал Татьяну, я продолжал слушать всю эту дичь, которую она несла складно и с выражением, будто читала лекцию или выступала на митинге. Нет – будто пыталась доказать, что она и на самом деле сумасшедшая. По крыше и стеклам барабанил дождь. Ветра не было, и дым от наших сигарет расплывался зыбкими слоями внутри машины.

– Они правы, Ясень, – говорила Татьяна. – Потому что нормальный здоровый человек должен сидеть спокойно и жрать икру. Сначала, конечно, заработать на нее, а потом сидеть и жрать. Ну, и заботиться о своих ближних, самых ближних – о родителях, о жене, о детях. И все. Таких людей большинство, подавляющее большинство. С этим ничего, ничего нельзя поделать. И не нужно. Только полные идиоты – такие как ты, Ясень – решают вдруг переделывать мир. Сама идея изменения мира – это симптом болезни. Здоровому человеку подобные мысли в голову не приходят. Поэтому-то во все века мир и переделывали только сумасшедшие. Ну, и что у них, у несчастных больных людей, могло получится? Очередной вариант дурдома, более или менее масштабного.

Как ты думаешь, безумный иудейский пророк Иешуа догадывался о грядущих кострах инквизиции и крестовых походах? Думаю, что нет. И Карлуша вряд ли предвидел лагеря смерти и геноцид. А вот Вовка Ульянов, наверно, обо всем этом уже имел представление, и даже порепетировал немного с массовыми убийствами по классовому признаку. Вообще реформаторы становились год от года циничнее. Самым откровенным был Адольфик. Он с самого начала знал и даже не скрывал, чего хочет: пятьдесят процентов людей уничтожить физически, сорок пять сделать рабами, а оставшиеся пять будут жрать черную икру за завтраком и нежно заботиться о детях и домашних животных. В общем ни у кого из них ничего не получилось. Мир не изменился. Нормальные люди все равно в итоге побеждают и жрут икру или хотя бы мечтают об этом. А психи, такие как ты, в итоге жрут свинец, а от него бывает не только несварение желудка, но и другие неприятные вещи, например, дополнительные отверстия в голове или остановка сердца…

Зачем я говорю тебе это? А? Зачем? По-моему, ты мне сам все это и говорил когда-то. Прости меня, Сергей. Они убили тебя. Я знала, что так и будет, но что я могла сделать, что?! Вот теперь, я знаю, что делать. Теперь я буду убивать ИХ. Я помню, ты говорил, что нельзя, но теперь все стало по-другому. Теперь можно. Правда, Сергей?

– Нет, – сказал я. – Все равно нельзя.

Татьяна вздрогнула, уронила сигарету, глаза ее как-то странно сверкнули, рот приоткрылся напряженно – она явно хотела что-то сказать, но вдруг закрыла лицо ладонями и, уткнувшись мне в плечо, зарыдала.

Потом мы выпили еще. Я – совсем чуть-чуть, а она полный стакан.

– Извини, Мишка. Мне правда иногда кажется, что ты – это Сергей. Но это же полный бред. А Горбовский говорит, что так и должно быть.

– Я не знаю, – сказал я, – я не знаю, что тебе ответить. Мне сейчас очень тяжело. Может быть, тяжелее, чем тебе. И от того, что я теперь все понял, мне легче не стало.

– Что ты понял, дурачок?

Я помолчал. Я думал сразу о многом. Я не имел ввиду только наши отношения. Но она сейчас думала именно об этом.

– Ты любила его? – спросил я, хотя уже знал ответ.

– Да, – сказала Татьяна. – Я л ю б и л а его. И больше я никого и никогда в жизни не любила. Правда. Неужели теперь, я полюблю тебя?

– Не надо, – сказал я.

– Ты думаешь?

– Мне так кажется.

Татьяна подобрала с пола еще не потухший бычок и раскурила. А я зачем-то открыл дверцу и вышел под дождь. Дождь был холодный и противный. Шагах в двадцати в слабом свете подфарников виднелись две размытые фигуры под одним большим зонтом.

– Иди ко мне, – шепнула Татьяна, открыв окошко, – промокнешь, дурень.

Я залез обратно в машину и Татьяна сообщила мне доверительно:

– Трахаться сегодня не будем.

– Хорошо, – сказал я рассеянно. Я как-то не думал об этом.

– Чего ж тут хорошего? – возразила Татьяна. – Просто времени, похоже, не остается.

И в подтверждение ее слов в окно просунулась усатая морда Кедра.

– Мы приняли сейчас радиограмму от Платана, – поведала морда. – На квартиру Малина заезжать не стоит, лучше сразу двигать в аэропорт. Тем более, что через полтора часа есть удобный рейс из Внукова.

– Из Внукова? – переспросила Татьяна. – Это что, пилить через всю Москву? Шереметьево же ближе.

– Но из Шереметьева рейс на Лондон только утром.

– А спецрейс? – спросила Татьяна.

– Не тот случай, – отрезал Кедр.

– А-а, – протянула Татьяна. – Понятно. Полтора часа, говоришь? Ну, и как же мы поедем? По кольцевой со скоростью двести пятьдесят?

– Послушай, Верба, – вмешался Тополь, – ну, что ты сегодня такая ершистая. Давай лучше снова песни петь. Ну, не поедем мы по кольцевой, не поедем. Я кольцевую с детства ненавижу!

– Для справки, – вставил Кедр, – когда Леня был маленьким, никакой кольцевой еще не построили.

Пропустив эту реплику мимо ушей, Тополь сообщил не совсем понятно:

– Я вызвал рассекателей. – И добавил. – Кедр, иди за баранку. Сам господин Малин за рулем – нас пограничники не поймут.

– Простите, а кто из нас летит в Лондон? – робко поинтересовался я, когда мы уже разогнались по трассе километров до двухсот.

– Ты, – сказал Тополь не оборачиваясь.

– Хорошо, – сказал я и не стал задавать никаких вопросов.

Собственно, мне уже было все равно. Если бы за те же полтора часа меня доставили не во Внуково, а в Плесецк и оттуда – на Луну, я бы тоже не слишком удивился. На деньги этого дона Корлеоне, или как его там, можно, наверно, и на Марс слетать, если того потребует Святое Дело Службы ИКС. Кажется, я уже вполне усвоил странную лексику этих "безнадежно больных людей", а вот логику их святого дела пока еще понимал слабо.

– Тебя там встретят. Прямо в аэропорту, – соизволил сообщить мне Тополь. – И все расскажут. Для начала по-русски. А сейчас, Мишель, можно я немного посплю? Кедра тоже лучше не отвлекай разговорами. Дорога мокрая.

А мне и не хотелось ни с кем разговаривать. Я просто смотрел в окно на дождь и слушал, как тихо и уютно посапывает Верба. Она была такая крошечная, что, поджав ноги и положив голову мне на колени, ухитрилась буквально свернуться калачиком.

У моста через канал на въезде в Москву с нами поравнялись, приветственно мигая, два милицейских «форда-виктория». Кедр сбросил скорость и, не останавливая машину полностью, выслушал доклад старшего по званию, после чего одна из машин оглушительно сигналя, рванула вперед, а вторая стала прикрывать нас сзади. С этими «рассекателями» мы и пропороли Москву насквозь со скоростью выше ста восьмидесяти, притормозив лишь раз, у поворота с Тверской на Манежную под запрещающий знак, и на коротком отрезке до Каменного моста, двигаясь против потока, конечно, не разгонялись на всю катушку. Во Внуково прибыли за десять минут до взлета и, отпустив «рассекателей», проехали прямо на летное поле через какие-то двойные ворота, любезно раскрываемые перед нами. Невероятно, но всем охранникам, таможенникам и пограничникам оказалось достаточно номера нашей машины, а может быть, знакомых лиц за ветровым стеклом. Джипы сопровождения остались по эту сторону ворот. Мы ехали почти не останавливаясь, и только один строгий майор попросил у Тополя и Кедра их удостоверения и внимательно изучил. Мои же документы были вообще никому здесь не нужны.

Верба поцеловала меня еще раз, уже стоя на последней ступеньке трапа, перед самым входом в самолет. Я долго не отпускал ее губ, внезапно поняв, что влюбился всерьез, что во всем этом нереальном дурдоме лишь она одна по-настоящему нужна мне, и что я не хочу, не хочу с ней расставаться. И она поняла это все без слов. И сказала:

– Давай не будем разыгрывать финальную сцену из "Итальянцев в России". Сейчас этот трап поедет назад, а ты, Мишик, пойдешь вон туда – где стоит эта симпатичная девушка в фирменном костюме компании "KLM". Ты должен лететь. За меня не беспокойся. Мы скоро опять увидимся! Я даже зуб вылечу! Честно! Все будет хорошо! Я позвоню тебе! Слышишь?! Завтра! Или послезавтра!

Я уже стоял в дверях самолета, а трап с Татьяной на последней ступеньке уезжал от меня как-то ненормально быстро. Или это только казалось мне?

– Exuse me, miss, – извинился я, проходя в салон.

– Ну, что вы, что вы, господин Малин! – ответила на чистом русском языке стюардесса компании "KLM". – Проходите, пожалуйста, я покажу вам ваше место.