Читать книгу Одесская антология в 2-х томах. Том 2. Этот город величавый был написан, как сонет… ХХ век - Антология, Питер Хёг - Страница 10

(отрывок)

Единственный источник, где я мог бы почерпнуть кое-какие сведения – мои собственные старые бумаги, но… мое литературное имущество честно поделили между собой большевики в 1920 г. в Одессе и Гитлер в 1940 г. в Брюсселе.

<…>

Человек – животное эгоцентрическое, поэтому и я буду говорить не о том, что вообще было, а лишь о том, что я сам видел. Пусть это будет не историей, а матерьялом для истории Одесского Литературно-Артистического Общества. Я расскажу о том, чего я был вначале только зрителем, в чем позже сам принимал близкое участие. Придется мне говорить и о всяких пустяках, и вспомнить старые анекдоты, но вся жизнь состоит из пустяков, и, суммируя их, мы получим картину эпохи. Конечно, мы с вами не останемся в стенах одной лишь Литературки, а выйдем и на Дерибасовскую, посидим у Робина, поедем на Фонтан и пойдем в гости к старым друзьям: нельзя говорить об Одесской Литературке, не упоминая об Одессе.

<…> я впервые узнал о существовании Литературно-Артистического Общества, где устраивались рефераты с прениями. Я решил пойти туда, но это было не так просто, т. к. по распоряжению административных властей, вход студентам в Литературку был воспрещен. Мое студенческое самолюбие было уязвлено, но пришлось покориться и… надеть штатское платье.

Литературка помещалась тогда в особняке, в одном из самых поэтических уголков Одессы: на том коротком отрезке Ланжероновской улицы, который находится между Думской площадью и обрывом над портом. В тот вечер реферат читал человек небольшого роста, жгучий брюнет, в очках, приехавший только что из Италии. Говорил он очень увлекательно, с необыкновенным жаром, сильно жестикулируя, не помню уж на какую тему. Мне сказали, что это – молодой журналист по псевдониму Altalena. <…>Altalena стал вскоре любимцем одесской публики в качестве фельетониста «Одесских новостей». Вскоре я узнал и его настоящее имя: Владимир Жаботинский. Время было подлое, подцензурное, писать на общественные темы не приходилось. Помню фельетон Altalena о воротничках Мей и Эдлих. Были тогда такие бумажные воротнички. Altalena говорил, что когда он видит их на бедном студенте, он в своей душе благодарен и студенту, и Мею, и Эдлиху, но когда их надевает франт с претензией на элегантность, это становится нестерпимым.

В другом игривом фельетоне он рассказывает, как барышня, собираясь со студентом на Фонтан, переодевается, и когда мать спрашивает ее, для чего она меняет блузку, она отвечает: «Ах, мама, не могу же я ехать кататься со студентом в кофточке, которая расстегивается сзади. Это невежливо». Этот фельетон Жаботинский позже включил полностью в свой роман «Пятеро».

<…> На поэтическом горизонте Одессы светила тогда звезда Дмитрия Цензора, стихи его регулярно появлялись в Од. Нов. Это был талантливый поэт, который нутром почувствовал дух эпохи. Я говорю «нутром», потому что об его умственных качествах мы были другого мнения. Когда во время винта нужно было ругнуть партнера, мы говорили ему: «Глуп, как Цензор», ходили также слухи, что лучше всего он пишет стихи между борщом и мясом.

В «Одесском Листке» царил Дорошевич, который писал фельетоны «за день». У Робина была сочинена загадка: какая разница между Дорошевичем и проституткой? Ответ: проститутка получает за ночь, а Дорошевич за день. <…>

Чуковский печатал в Новостях поэму «Современный Евгений Онегин». Там описывалась и Литературка. Помню, к сожалению, только 2 строчки:

<…>

В 1903 г. <…> я решил, что мне пора попытаться попасть в «Одесские Новости», что являлось моей заветной мечтой. Редактором «Одесских Новостей» был Израиль Моисеевич Хейфец. Молодежь боялась его, как огня. Хейфец был строг и сух, и не любил много разговаривать. «Что, стихи? Посмотрю. До свидания.» Рукопожатие, и вам оставалось только уйти. К моему удивлению, стихи были немедленно напечатаны и с тех пор регулярно появлялись в субботних иллюстрированных приложениях. В то же приблизительно время начала печататься в «Одесских Новостях» и молодая поэтесса – Иза Кремер. Я помню одну из ее первых вещей, кажется, перевод с польского:

Господа, оцените все эти матерьялы. Вы их не найдете ни в какой книге.

Одесские барышни с трепетом ожидали субботнего номера, стихи входили в моду. Все декламировали:

<…> С 1906 до 1911 г. я жил за границей, большей частью в Париже. Я продолжал печататься в «Одесских Новостях», но связь с Литературкой была прервана. В Одессе всходили новые звезды, молодые друзья превращались в серьезных литераторов. Будущий литературовед, Леонид Гроссман, уже читал запоем, переводил французских поэтов и, наряду с этим, воспевал дачу Вальтуха, место наших летних встреч, где рождалось столько литературных споров, чаяний и надежд.

Когда, осенью 1911 г. я вернулся в Одессу, я застал многих старых друзей на новых местах. Камышников был уже редактором молодой газеты «Южная Мысль». Я стал писать в этой газете, конечно на литературные темы. Журналистом, т. е. человеком, который может писать сколько угодно на любую тему, в особенности на такую, о которой он не имеет ни малейшего понятия, я никогда не был. Впрочем, должен оговориться, бывали и такие случаи. Однажды, в 2 ч. дня мне звонят из редакции: завтра – юбилей Случевского, надо немедленно доставить статью. На 4 ч. у меня был назначен в Литературке покер. Партия в покер была для меня милее всех Случевских. Времени для справок не было. Случевский – поэт второстепенный, я знал наизусть только одно его стихотворение «Смертная казнь в Женеве», да, пожалуй, то, что наши символисты считают его одним из своих предтечей. Стихи, действительно, вполне декадентские. Короче говоря, я написал целый подвал, послал его в редакцию, и на покер не опоздал.

В «Южной Мысли» начал писать талантливый фельетонист в стихах, Эмиль Кроткий. Имя его я недавно встречал в советских журналах. О Кротком, немного грешившим многословием, всем знакомый Незнакомец, фельетонист Одесских Новостей, говорил, что он Кроток, но не Краток.

Издателем «Одесских Новостей» был в то время Яков Григорьевич Натансон. Когда-то он был бедным студентом, затем женился на богатой помещице, стал носить ассирийскую бородку, завел прекрасный автомобиль и купил издательство «Одесских Новостей». Коммерсантом он был неважным, дела пошли плохо, пришлось продать и автомобиль. О нем говорили, что Одесские Новости поставили его на ноги, потому что раньше он ездил в автомобиле, а затем стал ходить пешком.

Редактором Одесского Листка был Сергей Федорович Штерн, теперешний председатель Одесского землячества в Париже. В Литературке я встречал его редко, б. может, потому, что председателем Литературки был редактор «Одесских Новостей» Израиль Моисеевич Хейфец. Но Хейфец был умным деловым человеком, который знал, что надо всех удовлетворить. Поэтому бланки, билеты, программы Литературки заказывались в типографии Одесского Листка, а не Одесских Новостей. Хейфец, помимо прочего, был выдающимся театральным рецензентом. Рецензии его, подписанные Старый Театрал надолго оставались в памяти одесситов. Он настолько строго относился к своим обязанностям, что не хотел знакомиться с артистами, чтобы быть в своих писаниях независимым от личных впечатлений. В доме его я встречал многих служителей искусства, но не могу вспомнить среди них ни одного драматического артиста.

Иза Кремер была к тому времени примадонной одесской оперы и женой Израиля Моисеевича. Сам Хейфец, когда-то страшный редактор, стал моим партнером по открытому винту. По вечерам к Хейфецу часто приходил Линский, который, кроме художественных способностей обладал и специальным талантом – умением артистически разыгрывать людей по телефону. Иза Кремер усердно помогала ему в этом; не знаю, кто из них был талантливее на этом поприще, впрочем умели они разыграть и друг друга. Однажды Линский принес Изе в день рождения какую-то статуэтку и заявил: Я знаю, Иза, что ты любишь Копенгаген. Так вот, я тебе принес не Копенгаген.

Как я сказал, Израиль Моисеевич Хейфец был уже тогда председателем Литературки и оставался на этом посту до 1920 г., т. е. до самой эвакуации. Исаак Абрамович Хмельницкий был товарищем председателя и председателем литературной секции, в которую мне предложено было вступить. Скоро я стал секретарем этой секции. Мы работали очень усердно. Доклады устраивались еженедельно. Членом Литературной Секции был, между прочим, Семен Юшкевич, которого в то время, к сожалению, уже не удовлетворял сочный реализм его прежних произведений. Он начал пускаться в туманную символику. В литературной секции работал и Горский, о котором я уже говорил. В эпоху революции он много писал против большевиков. Они и расстреляли его одним из первых в 1920 г.

Кроме лекций, Литературка устраивала регулярно музыкальные вечера, а также чтения стихов. Я старался пропагандировать новые стихи; в частности, заставлял очаровательную артистку Женю Никитину читать при каждом случае стихи Анны Ахматовой. Ахматова от этого не много выиграла, но публика не взыскательна, когда на эстраде появляется красивая женщина.

<…>

Не могу пропустить и имени Уточкина. Как известно, он сильно заикался; вместе с тем, он очаровательно рассказывал анекдоты. У его брата был роман с шансонетной певицей Бергони, так называемой «королевой бриллиантов». Сережа Уточкин говорил о себе: «Мне не п-плохо, у меня брат к-король брильянтов.» <…>

Приезжали как-то в Одессу наши футуристы: Маяковский в желтой кофте; Бурлюк, Анатолий Каменский с раскрашенными лицами. Они устроили бурный вечер, кажется в театре Сибирякова; публику и нас, отсталых, они осыпали бранью. Впрочем, после вечера все они отправились в буржуазную Литературку, где вполне прилично ужинали и даже играли в карты.

<…> Я упомянул о Пильском. Это была колоритная фигура, талантливый и яркий критик, но для того, чтобы вывести его на дорогу ясной мысли, нужна была бутылка красного вина. Тогда он начинал говорить о себе. Впрочем, в статьях он тоже больше всего писал о самом себе. Так, если он писал о Куприне, это было всегда: Пильский и Куприн.

С именем Пильского связано у меня воспоминание об одной из самых блестящих финансовых операций в моей жизни. Пильский брал у всех деньги взаймы. О возвращении долга не могло быть и речи, и вряд ли кто претендовал на получение обратно данных ему денег. Я прекрасно знал, что я не миную своей участи и в кармане у меня всегда было приготовлено 25 р. для Пильского. Как-то мы устраивали с ним вечер поэтов на Хаджибейском лимане. В последнюю минуту он подбегает ко мне: Александр Акимович, пожалуйста, дайте взаймы 10 р. Мне нужно галстук купить, я сейчас же на Лимане вам верну. По приезде на Лиман он повторил мне, что через 10 минут вернет мне долг. Я его не беспокоил, и заработал таким образом чистоганом 15 руб.

Не помню, в котором году Литературка перешла в собственное помещение в Колодезном переулке, но тут наступила война, я надел военную форму и снова порвал связь с Литературкой до Февральской революции, когда все запреты были сняты.

<…>

Я говорил все больше о литераторах и артистах, но с именем Литературки связаны и многие другие люди, ничего не писавшие, на сцене не игравшие, но которых я не могу выключить из моего рассказа.

Я упомяну моего старого друга, Моисея Сергеевича Сиркиса. Это был недоучившийся человек, не говоривший вполне грамотно ни на одном языке (об еврейском я судить не могу).

Тем не менее, Сиркис был тонкий ценитель музыки, это он сделал нас вагнерьянцами; он чувствовал живопись; его литературные идеи часто питали наши произведения. Помимо всего, это был необычайно остроумный человек. На наши похвалы он отвечал: у меня бездна вкуса и бездна в карманах. Постоянным местожительством его был Могилев – Подольск, его приезды были всегда праздником для нас. Никто его не называл по имени, прозвище его было «дядька». В один из его приездов в Одессе шла «Комедия брака» Юшкевича. Дядька сказал по этому поводу: у Вас в Одессе – комедия брака: мадам Циперович живет с г. Ицексоном, а мадам Ицексон живет с г. Рабиновичем, а вот у нас, в Могилеве, трагедия брака: у нас г. Соломончик живет с m-me Соломончик, а г. Хаймович живет с m-me Хаймович.

Он был нашим наставником в любовных похождениях, хотя про себя он говорил, что он гениальный теоретик, но плохой практик. Сам он успехом у женщин не пользовался и говорил с горечью: Женщины любят, чтобы их угощали ужинами; за это они угощают нас завтраками (от слова завтра).

Ему же принадлежало изобретение термина – котлетчицы. Так назывались девочки с Молдаванки и Пересыпи, которые попадали впервые в отдельный кабинет. Когда их спрашивали: Манечка, что вы будете есть, они отвечали: я знаю, пару свинячьих котлет и чашку шиколаду. Дальше их идеалы еще не шли. Однако, Вера Стессель, одна из красивейших и остроумнейших одесситок, тоже пришедшая с Молдаванки, – дядя был в нее безнадежно влюблен – говорила ему: Нет, дядя, я начала прямо с цыплят.

Как известно, в Одессе был мыловаренный завод Сиркиса. Когда дядьку знакомили с кем-нибудь и он произносил свое имя, его обыкновенно спрашивали: Вы… из тех Сиркисов? На что он неизменно отвечал: нет; у того Сиркиса мыловаренный завод, а у меня завод мыльных пузырей. К сожалению, эта идентичность фамилий чуть не окончилась для дядьки трагично: при последних большевиках все богатые Сиркисы уехали, и чрезвычайка арестовала дядьку как Сиркиса. Пока разобрали в чем дело, он просидел четыре месяца. Ему удалось позже пробраться в Кишинев. Где ты, старый друг? Жив ли ты еще?

Другой завсегдатай Робина, некий Коган, у которого был даже литературный псевдоним: Петр Сторицын, хотя, кажется, он ничего не писал. Мы его считали полусумасшедшим, но у него была большая едкость в суждениях и умел он зло посмеяться и над самим собой. Он сам рассказывал про себя следующий случай: однажды он всю ночь пропьянствовал с Куприным и уже на последнем этапе, часов в 8 утра, Куприн обратил на него свой мутный взгляд и спросил: «А как, собственно, ваша фамилия?» И когда тот ответил: «Коган», Куприн сокрушенно заметил: Я так и думал. Об этом эпизоде мне рассказал Камышников.

Много людей прошло через Литературку, или, по крайней мере, через ее буфет. Артисты, режиссеры, критики, причем музыкальными критиками в Одессе были почему-то всегда врачи по венерическим болезням.

Одесское Литературно-Артистическое Общество и его обитатели – я говорю обитатели, потому что многие проводили в ней чуть ли не дни и ночи напролет; я знавал членов правления, которые приходили в Литературку ежедневно часа в 3 дня, и оставались там до утра – не за страх, а за совесть и за любовь – Литературное О-во подчас и одесской экспансивностью и бумом проявляло свою деятельность, но за этой шумихой оно совершало большую культурную работу. Не мало писателей считало наше Общество своей литературной колыбелью. Незачем говорить, что с окончательным воцарением большевиков, Литературка была растоптана, разгромлена и распущена. Но те, кто когда-то приходили туда – выступать или послушать других, или просто поболтать, почитать газету, поужинать, посплетничать, поиграть в карты никогда не забудут той дружеской уютной атмосферы, без которой трудно было жить, однажды привыкнув к ней.

Это было – свое, живое, родное, и потому так трогательно-любовно и фамильярно мы окрестили ее – наша Литературка.