Читать книгу Каталог проклятий. Антология русского хоррора - Антология, Питер Хёг - Страница 13

Сирийская пустыня, 4 век н. э.

Над бесплодной землёй, лишённой красоты песчаных дюн и радующей глаз зелени оазисов, дул сухой знойный ветер. Поднимая клубы пыли, он гнал над пустыней жёсткие шары иерихонской розы. Подлетев к горе Касьюн, ветер ударился о плоский камень, лежащий у входа в пещеру, и затих.

Прислонившись спиной к углублению в скале, Апрем смотрел на бесконечную, выжженную солнцем коричневую равнину. Как любил он это первозданное безмолвие, когда каждый звук слышен издалека и кажется таким отчётливым! Именно в такие минуты рождались его лучшие насибы, за которые ещё в юности получил он прозвище "Дамасский жаворонок":

Когда Апрем жил ещё в миру, мечтал он написать великую поэму, найти слова, способные перевернуть душу. Но по молодости бывал слишком скор на дурное слово, порой бесчеловечен и жесток. Подобно кораблю без руля и ветрил оказаться бы ему на дне океана жизни, если бы не святой пустынник Афраат. И Апрем принял обет "Сынов Завета".

Так было с ним.

Щурясь от безжалостного света, Апрем взглянул на сияющий шар, повисший на бледном, словно вылинявшем небосводе. Шар медленно падал на него. Апрем подавил безотчётный ужас, глубокий, как инстинкт, и ему захотелось провалиться сквозь эту жёсткую горячую землю – таким жалким и беспомощным он себе показался.

Но долг "Сынов Завета" сильнее страха, сильнее того, что притаилось там, глубоко в пещере. Не успел Апрем подумать об этом, как чужая воля – непреклонная, враждебная – хлестнула по пустыне, пронизывая каждую выемку в камне, каждое затенённое углубление, переполняя душу тревогой, нагнетая страх.

Движением воздуха, пахнувшего из недр Касьюн-горы, принесло протяжный вздох и зловонное дыхание. И тогда Апрем завалил камнем узкий вход в пещеру и засыпал песком все щели.

Медлить нельзя, надо отправляться в путь.

Напутствуя его, отец Афраат торопил:

– Поспеши, сын мой, зло уже обрело плоть.

И, протянув остро заточенный каруд с широкой костяной рукоятью, предупредил:

– Она носит цветные одежды и золотые браслеты, сурьмит брови и красит лицо. Но узнаешь ты её по особому знаку.

Двигаясь к цели, Апрем неустанно молился о том, чтобы Господь укрепил его дух, и, когда показались на горизонте первые дома, он вознёс благодарственную молитву.

В Низиббине было безлюдно и тихо, ни одна собака не залаяла, когда он шёл по улице. Но так было не всегда. Город не раз знавал нашествие врагов, он и сейчас под властью язычников-персов, свято хранящих веру своих отцов.

Дом, который искал Апрем, стоял на окраине. Это была ветхая мазанка, окружённая глинобитным забором. Апрем вошёл через тесную калитку в небольшой сад, сплошь усеянный финиками.

Когда он перешагнул порог дома, то почти ничего не увидел, в маленькое окошко почти не проникал свет, только почуял острый запах золы. Присмотрелся. Комната почти пустая – пыльная циновка на земляном полу, белёные стены, узкая полоса сосновой скамьи. У скамьи женщина в цветной одежде. Она стояла к нему спиной, вдоль которой свисали две тугие косы.

Услыхав шаги, женщина обернулась. Чёрные глаза забегали, словно искали кого-то, пока не остановились на Апреме.

Она шагнула навстречу. Лицо, не прикрытое изаром, жёсткое, бледное, словно выжженное солнцем, а взгляд огненный, от него у Апрема вспыхнули щёки и уши.

– Почему ты так беззастенчиво смотришь на меня, женщина? – смутился он. – Не должна ли ты опустить глаза в землю, когда стоишь перед мужчиной?

Она ответила сквозь зубы:

– Вот ты и смотри в землю, ведь мужчина из земли сделан. А женщина взята из его ребра. Мне на мужчину и положено смотреть. Так ведь в твоих книгах написано?

Она засмеялась и, сложив косы на груди, стала распускать волосы.

И вдруг луч света упал на её шею. Апрем вздрогнул, словно ужаленный в самое сердце. Слева, под волосами, чёрная отметина, похожая на сплетение трёх змей. Вот он, знак! Строфалос.

Женщина нахмурилась.

– Поклоняешься ли ты каким-нибудь идолам? – надменно спросила она.

Он не ответил, глядя на неё из-под края куфии – на смуглом лице женщины сияли глаза торжествующей Иштар. Апрем поразился невероятной смеси невинности и порока.

Но разве может быть одновременно свет и тьма? Разве могут быть уравнены Авель и убийца его Каин?

– Тогда зачем ты явился ко мне? – продолжала она, буравя его глазами.

Апрем отвернулся от этих пылающих провалов. Вниз, вниз, вниз – казалось, они зовут его во тьму.

– Господи! Укрепи руку мою! – крикнул Апрем, выхватывая из-под аббаса кинжал Завета.

Но было уже поздно. Сухие узкие губы, похожие на трещину в камне, прошептали:

– Нэг хоер гурав зургаа долооо…

Предместье Петербурга, 1889 год

– Не велели барыня никого пускать! – бормотал лакей, неловко пятясь к плотно закрытой двери.

– Дай пройти, – велел поздний визитёр. – Слышишь!

В комнату гость ворвался со словами:

– Госпожа Липницкая! Простите великодушно! С великим трудом извозчика нашёл в Лисий Нос!

В полутёмной комнате вокруг большого стола сидели несколько человек, но он видел только её одну, расположившуюся в высоком кресле напротив дверей. Пламя пятисвечного канделябра освещало оливковую кожу, блестящие продолговатые глаза под широкими тёмными бровями, шоколадные кудри.

О, сколько мадригалов и элегий посвятил он этой дикой африканской красоте! Бессонными ночами он как одержимый записывал первобытные ямбы каких-то варварских псалмов, но она требовала от него совсем другие рифмы. Муза лирической поэзии, неоднократно изгнанная им, вскоре и вовсе забыла дорогу в его одинокую комнату на четвёртом этаже доходного дома на Фонтанке, окончательно уступив место другой, тёмной музе.

Мучительно долго смотрела на него Липницкая. Наконец, она изрекла:

– Вы едва не испортили нам сеанс, господин Викентьев. А ведь вы, кажется, более всех желали присутствовать при материализации.

Усмехнувшись, она величественным жестом указала ему на стул подле себя.

– Итак, господа, – сказала Липницкая. – Видите ли вы картину, что висит на стене позади меня?

Присутствующие молча закивали головами.

– Прошу вас всецело сосредоточиться на том, что на ней изображено.

Викентьев с трудом оторвал взгляд от хозяйки и перевёл его на картину, но тут же понял, что ничего не видит, кроме золочёной рамы. Однако расспрашивать было некогда, потому что Липницкая уже положила руки на стол и произнесла:

– Приди, о, светозарный дух!

Она обращалась к духу много раз подряд без перерыва, пока вдруг стол не пришёл в колебание.

– Кто ты? – медленно произнесла Липницкая. – Назовись!

В ответ голос, похожий на клокотание мокроты в трахее, произнёс:

– Я Ангалили, жрица Эрешкигаль…

Откуда-то подул сырой ветер, и Викентьеву показалось, что он оказался посреди тропических болот. Он вглядывался во мглу, пока из тёмного пятна, обрамлённого золотом рамы, не выделилась фигура, огромная и плоская, как рептилия. Было слышно, как шуршит прибрежный камыш, чавкает ил и бурлит вода вокруг большого тела.

Викентьев вскочил со стула. Он отчётливо понимал, что находится в той же комнате, куда вошёл три четверти часа назад, но его собственные глаза – Господь всемогущий! – глаза видели совсем другое: из болота поднималась какая-то кряжистая туша.

Существо неторопливо приближалось, но в темноте Викентьев смог разглядел только сгорбленную спину и узкие плечи.

"Это человек, – убеждал он себя. – Господи, ну, не может же здесь, в доме камергера его императорского величества, оказаться… Разумеется, человек, но с явными анатомическими аномалиями".

Как врач, Викентьев знал, что наличие подобных признаков говорило о нечеловеческом объёме костей и мышц в задней части тела.

Уронив стул, Викентьев попятился.

Голова существа ритмично раскачивалась между сгорбленных плеч, как голова змеи перед броском.

Что-то, какая-то конечность – лапа, щупальце? – присмотревшись, он явственно различил пять пальцев с жуткими длинными когтями – отделилась от туловища.

Пламя свечей вдруг вспыхнуло ярко-ярко.

Обдав Викентьева запахом гнили, клацнула зубастая пасть, и раздались странные звуки, отдалённо напоминающие человеческую речь:

– Нэг-хоер-гурав… зургаа-долоо…

Санкт-Петербург, 2019 год

Ночью над Лисьим Носом взошло солнце.

Огромный, серебристо-белый светящийся шар медленно падал на Ромэро.

– Нэг-хоер-гурав-доров-тав-зурга-доло, – чётко проговаривая каждую букву, произнёс он, наблюдая, как отсветы странного ночного светила разбрасывают по небу мятущиеся пятна.

– Йоу! – пьяно отозвался из глубины комнаты Сэйджи. – Рулёзно, бро! Крутой рэп!

– Это фонетическая каббала, идиот, – бесстрастно ответил Ромэро.

Смутное желание идти на свет, прочь от этой тоскливой пустоты заставило его открыть обе створки окна и сесть на подоконник, свесив ноги наружу.

На мир за пределами огромной сияющей сферы бесшумно наползала чёрная, угрюмая тьма…

Проснулся Сэйджи от странных клацающих звуков.

– Капец, как пить охота! – хриплым спросонья голосом пробормотал он.

Тошнило даже от мысли о смене позы.

– Где мы? Слышь, Ромэро?

В ответ где-то завыла собака.

Сэйджи с трудом повернул голову.

– Э! Хорош прикалывать. Ромэро!

1.

Герман чувствовал, что сегодня всё пойдёт не по плану. С самого утра ему не хотелось входить во чрево приземистого здания райотдела МВД, смотреть на серые стены, щуриться на тревожный свет люминесцентных ламп. Уныло шевелилось в груди нехорошее предчувствие. Вечером он собирался съездить к родителям, забрать дочку и провести с ней вдвоём ближайший уикенд. Заказать пиццу, посмотреть "Войну миров". Дочка обожала этот фильм, и именно с него обычно начинались осенние каникулы, когда бывшая жена привозила дочь к нему.

– Держи, Сороковых! – дежурный протянул ему папку. – Парень – третьекурсник РГИСИ. После пьянки в старом особняке, что в Лисьем Носу. Ну, этот, как его… Дом с химерами!

– Опять старый особняк, – вздохнул Герман. – Тот, что на пустыре?

– Ага, – кивнул дежурный. – В девяностом, помню, сатанисты там собирались, было дело. Один в дурку угодил, другого собаки насмерть загрызли бродячие, остальные разбежались. В общем, давай, капитан, разберись.

"Выходных не будет", – подумал Сороковых, открывая папку с розыскной ориентировкой.

С фотографии на него смотрел парнишка лет двадцати. Задиристый взгляд, на шее странная татуировка в виде трёх сплетённых змей. Рэпер по прозвищу Ромэро.

Сороковых уселся перед компьютером и поискал пропавшего в служебной базе. Парня не было ни среди живых, ни среди мёртвых. Герман взял данные свидетелей и вышел на улицу.

Как же недружелюбно, даже зловеще выглядело всё вокруг в это пасмурное ноябрьское утро!

Водитель Акишев, скрестив руки на груди, молча созерцал капот "УАЗа Патриот". В уголке рта вспыхивал огонёк сигареты. Сороковых до чёртиков захотелось курить.

– Поехали, – хмуро сказал он Акишеву.

– Есть, товарищ капитан.

Съехав с моста Белинского, "УАЗ" свернул налево и покатил по Моховой. Возле учебного театра РГИСИ Акишев заехал в арку и припарковался возле стены, сверху донизу расписанной граффити.

На входе в театр Сороковых встретили две ухмыляющиеся физиономии скульптурных сатиров и заспанное лицо охранника.

– Оперуполномоченный Приморского ОВД капитан Сороковых, – представился Герман. – Вызовите-ка мне…

Он назвал фамилию.

Щуря мутные от недосыпа глаза, охранник потыкал пальцем по кнопкам коммутатора.

Парень, что видел пропавшего последним, выглядел озадаченным.

– Ты Сэйджи? – спросил Герман для разгона, переводя взгляд на серьгу в ухе. – С какой целью вы с Ромэро поехали в заброшенный особняк в ночь на шестнадцатое ноября?

– Thematic party, – буркнул парень, накидывая на голову капюшон. – Типа, "Боги древнего мира".

– Кто ещё присутствовал? Узнать кого-нибудь сможешь?

– Какой там! Народу было человек двадцать. Все в прикидах, в масках.

– А кто организатор?

– Группа ВКонтакте, "Тривия Перепутья" называется. Там деваха одна, ну, админ группы вроде. В общем, она всех собрала.

– Запомнил её?

– А то! – отозвался Сэйджи. – Красивая. Крутая. Как София Бутелла в "Мумии".

Когда Сороковых открыл дверь "УАЗа", Акишев сидел, положив руки на руль.

– Давай в отдел, – велел он водителю, пропуская вперёд Сэйджи. – Словесный портрет надо составить.

Вернувшись в отделение, Герман довольно сидел у компьютера, изучая каждое слово: почта Ромэро, аккаунты в соцсетях, отсмотрел контент группы "Тривия Перепутья".

У каждого сообщества какая-то цель. Согласно вводной статье, целью "Тривии" была популяризация эзотерических и оккультных знаний. Всё в русле программы, грамотно пропущено через фильтр, чётко отсекающий сомнительное, без лишних слов и непотребных тем, но балансируя на краю дозволенного. Информации о мероприятии в Доме с химерами никакой. Фотографии удалены, на связь админы не вышли.

– А вот теперь, пожалуй, в Лисий Нос, – сказал Сороковых.

Ехали медленно. В тусклом пасмурном свете проспект кое-где поблёскивал огнями фонарей и окон. На Богатырском в это время полно народу, но чем дальше от центра они удалялись, тем людей становилось меньше.

Жизнь городских окраин… Облупившиеся фасады многоэтажек, неработающие лифты, своеобразный язык, хмурые физиономии нетрезвых граждан, изъясняющихся на каком-то межгалактическом наречии… Депрессивно. Но главного это не меняет. От центра до окраин одно и то же: ложь, предательство, измена. Жизнь. Смерть.

Сороковых листал материалы ориентировки. Под фотографией Ромэро лежал мятый листок с каким-то безумным текстом, не очень внятным, но рифмованным. На месте заголовка три буквы: Л.Г.Н.

Вспомнились слова Сэйджи:

– Ромэро мечтал написать текст, который сможет вывернуть душу наизнанку…

Герман разозлился и захлопнул папку. Читали бы свой рэп по клубам, в тепле, в сухости! Нет, всё приключений ищут, обязательно надо было на заброшку тащиться.

"УАЗ" подъехал к повороту в сторону Дома с химерами. Дорога здесь обрывалась. Впереди пустырь. Ни фонарей, ни асфальта.

– Дальше я пешком, осмотрюсь, – сказал Сороковых водителю. – Заедешь за мной примерно через час.

– Если что, я на связи, – кивнул Акишев.

Машина тронулась с места и вскоре исчезла за поворотом.

Стоя на тротуаре с противоположной стороны дороги, Герман изучал здание.

Ох, не нравилось оно ему! Старый неосвещённый трёхэтажный дом, кажущийся небрежно вырезанным из чёрной бумаги и наклеенным прямо на серое небо. Угловатое строение с облицованными камнем стенами и высоченной оградой напоминало крепость века что-нибудь семнадцатого-восемнадцатого. По сути, оно и было крепостью – кирпично-бетонным бастионом питерской окраины. Здесь легко спрятаться и отсидеться под надежной охраной крепких чугунных ворот. Может, Ромэро так и сделал?

Герман задержался у тяжёлых ворот, рассматривая витиеватые гербы, заключённые в круглые медальоны. "Химеры", – неприязненно подумал он, сквозь причудливый узор чугунины глядя на пространство двора.

Ноябрь в этом году выдался тёплый, но остывшая земля казалась колючей, и Герман энергично зашагал по дорожке, выложенной потрескавшейся плиткой.

На входной двери висел большой навесной замок, что называется, "амбарный", но незапертый, а просунутый дужкой в петлю. Вокруг не было, в принципе, ничего примечательного, одно слово – заброшка, но что-то иррациональное заставило Германа вглядываться в окружающее внимательнее.

Он снял замок и толкнул дверь.

Дом был весь какой-то сквозной, снаружи вроде крепкие стены, а внутри пустота. В центре деревянная лестница, в целом неплохо сохранившаяся, только кое-где не хватало ступеней.

Герман запрокинул голову. Вокруг лестницы, как в амфитеатре, поднимались этажи. Ветер шелестел обрывками обоев и шевелил лоскуты кое-где сохранившихся занавесок.

Вдруг краем глаза Герман заметил движение, кто-то бесшумно скользнул в парадное. Он быстро оглянулся – женщина, одетая во что-то тёмное, метнулась и исчезла, только стук каблуков какое-то время звучал, но вскоре и он стих.

– Полиция! – громко сказал Герман, делая шаг вперёд. – Выйти и предъявить документы!

Никакого ответа. Одновременно за поясом затрещала рация, оттуда донёсся надтреснутый голос, похожий на механическое эхо, слов было не разобрать.

– Х-хо… з-зурга-а-а… доло-о…

По спине пробежал озноб. Герман расстегнул кобуру. Откуда-то сверху послышался стук каблуков. Герман быстро пошёл к лестнице, хрустя битым стеклом и щебёнкой.

Нижние пролёты были освещены хорошо, но верхние терялись в полутьме. Герман осторожно поднимался. От каждого шага лестница вибрировала. Он прошёл уже три марша, когда послышался лай собаки. В пустом доме гулкое эхо гуляло по всему зданию, но Герман понял, что он доносится с первого этажа.

Сбежав вниз, он сразу заметил цепочку следов, ведущих в западное крыло. Собачьи, крупные, посреди холла они вдруг обрывались.

Герман сделал несколько фотографий и отослал экспертам. Застегнув куртку, вышел на улицу.

Над пустырём медленно растекались мрачные ноябрьские сумерки.

Акишев вёл машину молча, не сводя глаз с дороги.

Герман достал телефон. Несколько пропущенных вызовов: от дочки, от родителей и от бывшей. Бывшая звонила редко. Зачем? Обругать, унизить, припугнуть, что не привезёт дочь? Но он знал, ничто не могло заставить её делать то, чего она не хотела.

Два месяца назад дочке исполнилось восемь. Они с бывшей устроили для неё праздник. Вечером, укладывая дочку спать, Герман заметил, как она становится похожа на мать, также подкладывает ладонь под щёку.

"А глаза-то мои, светло-карие", – с удовольствием подумал он и улыбнулся её словам.

– Папа, у тебя глаза как лесные орешки!

Перезванивать бывшей Герман не стал, к чёрту! Но всё же следует поторопиться.

Потом позвонили из экспертного отдела. Следы, обнаруженные в особняке, действительно принадлежали собаке крупной породы, предположительно, одной из древнейших групп – молоссов, – возможно, канне-корсо.

Дежурный сказал, что в Доме с химерами уже было что-то, связанное с собаками. В базе значилось, что в тысяча девятьсот девяностом году дело было прекращено из-за отсутствия картины преступления, зафиксировано нападение бродячих собак на человека, гибель которого сочли несчастным случаем.

Пустырь, заброшка, собаки.

Возможно, связь есть. И есть свидетель. Илья Михайлович Фингель, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, в девяносто первом признан невменяемым и помещён в психиатрическую больницу. Выписан. В настоящее работает в отделе редкой книги Российской национальной библиотеки.

2.

По паспорту этому человеку было пятьдесят шесть, но выглядел он древним стариком.

Герман рассматривал Фингеля. Смуглое морщинистое лицо, тёмные глаза, седина, лоб с глубокой продольной морщиной. Ему бы сидеть возле пылающего камина с трубкой в зубах и пледом на коленях!

Герман представился, показал удостоверение.

– Илья Михайлович, я хотел бы поговорить с вами о событиях тридцатилетней давности, произошедших в Доме с химерами, в Лисьем Носу.

Фингель медленно поднял руку, поправил очки на переносице.

– Это должно было повториться, – обречённо произнёс он. – Идёмте.

Они прошли под готическими сводами кабинета Фауста, мимо бронзового Гутенберга. Среди морёного дуба и бронзовых инкрустаций, Герман представил себе Фингеля средневековым монахом, корпящим в келье над манускриптом, но старик привёл его к двери с табличкой "Зав. отделом редкой книги", за которой была комната с двумя стрельчатыми окнами, украшенными розетками и трилистниками из цветного стекла.

Взгляд Германа задержался на небольшой картине, изображавшей какую-то мрачную сцену: тёмный лес, серый силуэт на фоне лунных сполохов. Герман прочитал: "Погружение в Бездну. 1889 год".

Заметив его интерес, Фингель пояснил:

– Здесь изображена сцена посвящения.

Герман хотел спросить, посвящение во что, но Фингель уже достал из шкафа тяжёлый том в тёмно-красном кожаном переплёте и положил на стол. Он благоговейно полистал сухие страницы, слегка хрустевшие при переворачивании. На одной, заполненной какими-то астрологическими символами, пальцы Фингеля задержались.

– Гримуар, – прошептал он.

– Илья Михайлович, – мягко сказал Герман. – Меня, собственно, интересует круг людей, которые собирались в том заброшенном особняке в тысяча девятьсот девяностом году.

– Да, девяностые, – осторожно отложив книгу, задумчиво начал Фингель. – Интересное время. На неподготовленное, даже наивное в своей непросвещённости общество хлынул поток запретных знаний. На поверхность вынесло много взбаламученной пены. В этом потоке утонуло немало искренне ищущих.

– И кто же открывал шлюзы? – уточнил Герман.

– Это были люди, тяготевшие к очень опасным и тёмным практикам. Тантра, магия, каббала – самое безобидное, чем мы там занимались. Вернее, пробовали, экспериментировали…

– Кто "мы"? Кто возглавлял это общество?

Лицо Фингеля приняло выражение благоговейного ужаса.

– Её звали Лигана. Но мы все были скорее её жертвами, а не попутчиками!

– Так это была женщина? Необычное имя. Или это прозвище?

– О! Это анаграмма других её имён!

– Вы хотите сказать, что она меняла имена? – уточнил Сороковых.

– Не имена, а сущности! – усмехнулся Фингель. – Она многолика, как Геката, называемая Тривией, богиней трёх дорог.

Герман как можно мягче, стараясь не "пережать" раньше времени, уточнил:

– Сущности? Вы не могли бы пояснить?

Фингель судорожно сглотнул.

– Пытаясь воссоздать её родословную, я перевернул горы архивов, перечитал тысячи писем и по косвенным свидетельствам отследил максимально возможное количество её материализаций. Вот, например, одна из последних инкарнаций: Галина Новак-Липницкая, дворянка, жена камергера его величества, масона, главы петербургского спиритического кружка. Она и сама была сильным медиумом. Оккультизм был тогда моден. Липницкая примыкала то к кругу Блаватской, то к Кардеку, то к Гурджиеву, а потом создала собственную ложу "Тривия Перепутий". Но её мало увлекали идеи изучения теории эзотерической традиции, она была одержима идеей реализации власти, обретаемой адептом, идущим по пути Тривии. Чёрная магия, колдовство, ночные прогулки среди могил, разведение галлюциногенных растений и собак древних пород – вот, чем она занималась со своими последователями. Она даже совершила паломничество в Лагину – это в турецкой провинции Могла – месту поклонения Гекате. И ей тогда почти удалось открыть "окно" в мир мёртвых! Но что-то пошло не так, и она вновь исчезла. А в веке двадцатом она воплотилась в Лине Ган, выдававшей себя за ясновидящую и экстрасенса. Вы следите за моей мыслью, молодой человек? Галина, Гила Наам, Лина Ган, Лагина… Лигана! В её имени всегда присутствуют "ли", "га" и "на"!

– Илья Михайлович, мы ведь говорим о человеке, родившемся в государстве, где существовали записи гражданских состояний, прописка, в конце концов?

– Увы, молодой человек, она не плод моего воображения. В архиве Санкт-Петербургской палаты уголовного суда я обнаружил запись о том, что двадцать девятого апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года некрещёная цыганка Гила Наам была сожжена священником церкви апостола Фомы-на-Развилке отцом Филаретом. Он сжёг её во время чёрной мессы! Прямо в церкви!

– Так вы утверждаете, что тридцать лет назад в том заброшенном особняке с вами была некая Лина Ган, которую вы называли Лиганой?

– Она приказала нам называть её именно так, – пожал плечами Фингель.

– Допустим, – согласился Герман. – Итак, вы, аспирант Ленинградского политехнического института, вступили в это… общество?

– Как вы не понимаете! – глаза Фингеля лихорадочно блестели. – Я был одержим ею! Она была неотразима! Это… Шумер, Ассирия, Каир, Багдад! Варварские афроазиатские черты. Какие-то мутации, многократные слияния рас! Поверьте, она уникальный гибрид, сочетающий сверхчувственность с чрезвычайно острым умом.

Герман достал из папки фоторобот, составленный со слов Сэйджи, и положил перед Фингелем:

– Вот портрет, составленный со слов человека, видевшего её.

– Это она! – ужаснулся старик.

– В таком случае она неплохо сохранилась, – усмехнулся Сороковых. – Вы уверены, что это именно та женщина, которую вы знали тридцать лет назад? Свидетель утверждает, что она не старше двадцати пяти.

Старик искоса взглянул на Германа:

– Никогда больше не появляйтесь в том доме, второй раз она вас не отпустит.

– Так кто она, откуда? Что она рассказывала о себе?

– Лигана говорила, что в колдовской культ её посвятили в возрасте двенадцати лет. Обряд инициации состоялся ночью на убывающей луне в глухом лесу, окруженном зыбкими топями.

Фингель указал на репродукцию, висевшую на стене.

– Это картина Арсения Викентьева. Примерно так всё и происходит. По сути, это и есть погружение в бездну. Её наставником был маг очень высокой степени – Великий Архонт. Это сложный извращённый ритуал, включающий надругательство над человеческим телом. Одним словом, что бы там не происходило, но в ту ночь девочки Лины Ган не стало, а в мир явилась… Лигана.

А старик-то поплыл, подумал Сороковых и как можно спокойнее задал следующий вопрос:

– Илья Михайлович, побольше конкретики, пожалуйста. Что именно произошло в Доме с химерами тогда, в девяностом, с вашей группой?

Фингель вдруг как-то обмяк, поник.

– С нами был один поэт, – пробормотал он. – Ганслик – его фамилия. Он разработал звуковую систему, с помощью которой можно выстраивать особые структуры, своего рода ключи к туннелям Сета, ведущим в потусторонний мир.

– Увы, но некоторых вещей я просто не понимаю, – сказал Сороковых.

– Видите ли, – объяснил Фингель. – Чтобы записать высшую формулу или заклинание, не найти ничего лучше стихотворной формы. Такова вековая практика. Правильно подобранная рифма может вызвать большой взрыв, в результате которого формируются и распадаются миры. Лигана говорила, что восемь из девяти необходимых ключей у неё уже есть и нужен последний, девятый. Но Ганслик требовал сделать его Великим Архонтом и пригрозил, что иначе не раскроет формулу. Вот тогда Лигана и прибегла к энвольтованию – воздействию на астральное и физическое тело с помощью его частиц или выделений. Это было страшно. Мучительно. Спазмы, затвердение мышц, судороги и как результат – окончательный распад. Она уничтожила упрямца и увеличила свои силы! Я выжил каким-то чудом, но погрузился во тьму, перестав отличать день от ночи. А она… исчезла, как делала всегда.

– То есть она искала какие-то рифмы? – спросил Герман. – Видите ли, пропавший молодой человек тоже поэт. Может, там произошло что-то в этом роде?

– Вот именно. О, эта вечная проблема поиска источников энергии! Поэтическое творение – это топливо, которое требовалось Лигане. Тогда, в девяностом, она была опустошена и извлекала мою энергию для своих целей. Она уверяла, что обладает секретом идеального сексуального контроля, и, если я полностью покорюсь ей, она передаст этот секрет мне. А я был молод, самонадеян и… глуп. Поэтому вечером шестнадцатого ноября, в день Гекаты, я вошёл вместе с ней в Дом с химерами. Я знаю, что там случилось неделю назад. Она провела серию магических ударов, потом, возможно, был полёт через "окно".

– Окно?

– Да. Глядя в любое окно, направляешь чувства в метафизические миры, – устало сказал Фингель и вдруг спросил. – Так вы видели её?

– Только силуэт. И ещё слышал собачий лай. Тогда, в девяностом, тоже были какие-то собаки?

– Это она! – воскликнул старик. – Ее всегда сопровождают волки и собаки. Лигана – это тульпа, порождённая мощной демонической волей. Что бы ни произошло тогда, в девяностом, но из того дома вышла она уже не человеком. Это неизвестная раса существ, которые вынуждены носить человеческие маски, скрывающие нечеловеческие черты.

Фингель взял со стола гримуар, нашёл нужную страницу и показал Герману рисунок. С разворота на него смотрело серое существо с раскосыми глазами и огромным черепом.

– Обратите внимание на нижний левый угол страницы. Видите, три символа? Это аллографы "ли", "га" и "на". Их можно соединять в любом порядке, варьируя сколь угодно: Лагина, Лигана, Лина Ган, Гила Наам, Ангали…

Губы Фингеля побелели.

– Вы не поверите, но это портрет с натуры, – прошептал он. – Никого не узнаёте?

– Серые человечки? – усмехнулся Герман, хотя по спине пробежал холодок, этот человек начинал серьёзно его беспокоить.

В ответ Фингель издал вялый смешок.

– Вот, что я вам скажу, молодой человек: в том доме она оказалась не случайно. Она посвящена в высочайшие степени иерархии Тривии Перепутья. Думаю, её материализация находится в прямой связи именно с этой точкой пространства. Это очень подходящее место для подобных практик. Первые люди, представители кундской культуры эпохи мезолита, появились на территории Ленинградской области задолго до египетских пирамид. Чувствуете, какая хтоника? А вы знаете, что в начале прошлого века там совершались казни и там же хоронили казнённых? Секта каюков пророчествовала о конце света и пришествии Антихриста именно там. Именно там они вызывали Красного Дьявола! Это место – не что иное, как перекрёсток миров, лазейка в наш мир для тех, кто вынужден скрывать свою истинную личину, принимая человеческий облик.

Герман встал.

– Благодарю вас, но у меня очень мало времени.

– Вы правы, времени у вас мало. Возможно, вам ещё удастся спасти того юношу. Если вы видели её, значит, "окно" пока открыто.

Герман попрощался и вышел, но Фингель продолжал идти за ним, не переставая говорить:

– Появляется она косвенно, не всегда полностью. Сначала через касания. Потом обретает форму и становится живой. Она обязательно покажет себя в своей абсолютной форме! Три личины в одной – Тривия! Три сплетённых змеи! А потом будет яркая вспышка света, огромный белый шар, и потом вы поймёте, что…

"Сумасшедший старик, – думал Герман, стоя на улице. – Зря его из дурки выпустили".

Стемнело. Пятница шла к завершению. Но шанс спасти вечер и уикенд ещё оставался. Но для этого придётся найти рациональное объяснение необъяснимому.

Холодный воздух приятно освежал горячий лоб.

Итак, есть старый особняк и женщина, связанная с этим домом и со всем этим… бредом. И ещё. Ромэро в стихотворении назвал себя псом Гекаты. Выходит, старик из прошлого века и пацан из нынешнего несут почти одинаковую чёртову дичь.

Герман страстно мечтал о сигарете, стоя на тротуаре напротив Екатерининского сквера, темнеющего своими старыми и новыми тайнами. Ветер гонял по аллее одинокий сухой лист. Мостовая блестела от наледи. Кажется, подморозило.

3.

Сороковых связался с Акишевым:

– Ты где сейчас?

– Полчаса езды до центра.

– Тогда так, до Лисьего Носа я доберусь, а ты, как освободишься, подъезжай туда, заберёшь меня.

Герман поймал машину на площади Островского и довольно быстро доехал до дома с химерами.

Световые блики от фар отъезжающей машины проплыли по сохранившимся кое-где стёклам и утонули во тьме. Он был готов голову дать на отсечение, что чёртовы оккультисты прячут парня где-то в здании. Одна из оконных створок медленно открылась. В проёме возник женский силуэт.

"Вы-то мне и нужны, миледи", – подумал Герман и без колебаний направился к ограде, машинально положив правую руку на кобуру.

В центральных круглых медальонах чугунных ворот он узнал изображения, подсмотренные на полях гримуара Фингеля. В узком луче света металлическое кружево гербов деформировалось, превращаясь в собачьи головы, и преобразование это было стремительным. Он ещё раз посветил на гербы, на этот раз они напоминали рыла неведомых тварей. У него словно изменился фокус зрения.

"Химеры", – с ненавистью подумал Герман, смачно сплюнул и решительно пошёл в сторону дома.

Внутри было холоднее, чем на улице. Поднявшись по лестнице на один марш, он вдруг понял, что ступени ведут вниз и вглубь. Вдруг его опрокинуло навзничь, перевернуло, и он упал на большую кучу щебня и мелкой штукатурки. Щебёнка тут же зашевелилась под ним, осыпаясь, его затягивало в какую-то воронку. Судорожно хватаясь за всё, что попадалось под руку, он закапывал себя ещё глубже. И вдруг сорвался, полетел в пустоту, в темноту…

Очнулся, лёжа на спине. Полежал, вглядываясь во тьму, пока не заметил тонкую струнку света, пробивающегося сквозь узенькую щель. Встал, поднял руку, чтобы дотронуться до неё.

– Здесь нельзя выйти, – раздался женский голос.

В полоске света Герман разглядел её – закутанную во что-то тёмное, лица не видно, только глаза блестят.

– Раньше и этой щели не было, – добавила она, шевеля губами сквозь ткань.

– Раньше? А вы давно здесь?

– Не знаю.

– Вы здесь и ночуете? – спросил Герман.

– Я здесь сплю, – ответила она и, выпростав из-под тряпья руку, махнула куда-то в сторону. – Когда-то здесь было жарко, было много огня. Потом он весь выгорел. Теперь здесь тепло, темно и просторно, ты тоже найдешь себе место.

– Вы одна?

– Одна. Но теперь вдвоём будем.

Она кивком позвала его идти следом.

Сглотнув солоновато-горькую от крови слюну, Герман пошел за ней. Во мрак. Наощупь, вслепую, вытянув перед собой руки, спотыкаясь. Шёл на голос:

– Сюда! Сюда иди! Чувствуешь, здесь теплее?

Что-то похожее на тяжёлую дверь со скрипом отворилось, и, видимо, женщина тут же поднялась куда-то, потому что голос зазвучал сверху.

– До первой сферы здесь было жарко, и я очень хорошо жила.

Германа угнетала темнота, тошнило от какого-то приторного запаха.

– Я бы хотел уйти, – сказал он и почувствовал, как жалко, по-детски это прозвучало, примерно, как если бы он промямлил "я хочу домой, к мамочке".

Он разозлился на себя, на эту странную бабу, которая морочит ему голову, и полез в карман за фонарём, но когда зажёгся свет, то никого не увидел, только закрытое окно темнело впереди.

Вдруг какой-то обломок ударил в стекло, звеня, посыпались осколки. В комнату ворвался сумасшедший ветер.

От неожиданности Сороковых вздрогнул. Потом бросился к окну, бормоча что-то вроде:

– Да вы охренели тут все! Вы вытолкнули парня в окно! Есть свидетель!

Задыхаясь от ярости, он задвигал шпингалетами, распахнул раму настежь и выглянул наружу. Там было темно и пусто. Только ветер, обжигающе холодный.

Позади послышался странный звук, то ли шелест, то ли шипение. Герман обернулся.

Из-под двери ползли какие-то испарения. В меняющихся очертаниях проявлялись контуры женского тела.

Перед ним возникла Лигана.

Именно такой Герман её и представлял.

Гибкое тело, сверкающее, как вынырнувший из воды дельфин. Чёрные глянцевые волосы, удлиненные влажные глаза, очень красный рот на бледном лице.

Она медленно шла к нему. Ветер бил её по лицу шлейфом чёрного покрывала.

Герман глупо уставился на неё. Она засмеялась. Потом стала касаться его одновременно в разных местах, как если бы у неё было три пары рук.

А потом заговорила… О своей жизни в Шумере, о том, что зачата она была во время сложного мистического ритуала, но подробнее о нём мать никогда ничего не рассказывала. Когда мать умерла, по вековым неписанным законам ей пришлось принять её бремя на себя. Потом, став знаменитой предсказательницей, она разбогатела и перебралась на запад…

Во время рассказа Лиганы Герман молчал, отрешённо глядя, как она разворачивает, распускает углы и линии комнаты, превращая куб в сферу. Он вдыхал испаряющуюся влагу, видел чудовищную растительность, красное небо, пылающее над огромным болотом, на дне которого – если у этой топи есть дно – лежат давно умершие и смотрят горячие чувственные сны.

Помещение стало огромным. В центре зала, на помосте, Герман увидел какого-то идола в виде трёх сплетённых змей с чётко и рельефно обозначенными чудовищными ликами Гекаты.

Тем временем Лигана, подобрав длинный шлейф и опершись рукой о его плечо, поставила одно колено на подоконник, второй ногой обхватила Германа вокруг живота. Он почувствовал, как кровь устремилась в пах.

У неё были мышцы удава. Герман взмок, но, стиснув зубы, выдавив сквозь них только тихое и непрерывное "м-м-м", но о пощаде не попросил.

Красивое лицо Лиганы стало злым – это ей явно не нравилось. Внезапно она отбросила его от себя, словно утратив интерес.

Он валялся на полу не в состоянии ни встать, ни говорить. Через несколько минут относительного покоя и тишины перевернулся на спину.

Стены и потолок сочились зеленоватой слизью. Вверху по гниющей балке что-то двигалось на четырёх конечностях. Что-то жёлто-зелёное, жирное. Одутловатые щёки, чёрные впадины глаз, сиплое дыхание. Приземистое, тяжёлое, это что-то спрыгнуло на пол, чавкнув пастью.

Герман никогда не видел такой огромной собаки.

Лигана склонилась над Германом. Глаза – два огромных синяка, на губах гнусная улыбка.

– Поклоняешься ли ты каким-нибудь идолам? – обратилась она к нему.

Герман вдруг пришёл в ярость, и эта ярость придала ему сил. Он поднялся и заорал:

– Говори, где Ромэро, ты…

Он размахнулся и ударил по глумливой физиономии. Извернувшись, она укусила его за руку. Потекла кровь. Он задохнулся от злости и отвращения:

Она смотрела насмешливо. Её слова сочились ядом:

– Тебе нужен Ромэро? Так вот же он!

Она сложила трубочкой красные губы и громко свистнула.

Огромный, какой-то жёлто-зелёной гнойной окраски пёс, играя мышцами, медленно приближался к Лигане. Мускулистое тело блестело в жарких сполохах огня.

То, что Лигана вытворяла с псом прямо на глазах у Сороковых, она делала долго и усердно. В ней было что-то обезьянье, и дело не столько в невероятной гибкости, сколько в звериной непристойности поз и движений.

Германа затошнило.

Не прерывая вакханалии, Лигана выкрикивала:

– Нэг-хоер-гурав-зурга-а-доло-о!

И вдруг закружился хоровод мелкой пыли. Пылинки вспыхивали, сближаясь по широкой спирали. В один миг их вдруг притянуло друг к другу – резко, сильно, – и в точке соприкосновения вспыхнуло солнце.

Герман вглядывался в мерцающую сферу, пока не очутился внутри неё. Мышцы свело судорогой. Его переломило так, что, ткнувшись лицом в колени, он рухнул на четвереньки, высунул распухший язык, часто-часто дыша, и вдруг отчётливо понял, что больше никогда, никогда, никогда не увидит дочку. От этой мысли стало жутко, одиноко, тоскливо.

Он задрал голову и завыл. Громко, надсадно, до хрипоты.

Акишев остановил "УАЗ", там, где кончался асфальт. Вышел из машины. Огляделся.

В лунном свете блестела разбитая бутылка, шуршал на ветру полиэтиленовый пакет. Вытянувшись цепочкой вдоль чугунной ограды, к особняку бежали собаки. За огромной серой псиной трусили штук шесть разномастных особей. Замыкало цепочку странное существо. Ни один кинолог не определил бы его породу. Продукт случайной селекции. Морда, покато перетекающая в череп, напоминала бультерьера. Длинные лапы, могучая грудь, широченная спина, посвёркивающие из глубины черепа жёлтые глаза, придающие ему свирепый вид.

Оставив дверь "УАЗа" открытой, Акишев медленно двинулся к воротам. Ледяной ветер трепал полы расстёгнутой куртки. Акишев застегнул молнию и боком протиснулся в приоткрытые створки ворот.

Он шёл к парадному, откуда доносился жуткий скрежет. На площадке возле ступенек, царапая когтями гранит, сидел тот самый пёс-мутант. Лобастая башка с глубокими провалами глазниц, в которых мерцали жёлтоватые зрачки, делали его страшнее собаки Баскервилей.

Зверь был совсем близко. Один бросок и…

– Сгинь, тварюга, – прошептал Акишев, медленно доставая пистолет.

Пёс поднялся, отошёл в сторону и снова сел, глядя Акишеву прямо в глаза. На морде темнела засохшая кровь.

Акишев судорожно сглотнул.

– А ну, пошёл отсюда, – негромко сказал он и взвёл курок.

Собака прижала уши, но осталась на месте.

Кроме страха быть разорванным в клочья, Акишев ощущал что-то ещё – неведомое, могущественное, тревожащее – в темноте дверного проёма. Акишев медленно шагнул к нему, но вдруг заметил сбоку серый промельк. Оглянулся.

Собаки окружали его с трёх сторон.

Акишев прислонился спиной к стене и вскинул ствол.

– У-у, тварюги…

Палец на спусковом крючке готов был в любую секунду сделать смертоносное движение, но тут из-за облаков выглянула полная луна.

Всё остальное Акишев видел как в страшном сне.

Вокруг ещё тёплого человеческого тела – над ним поднимался пар – собралась стая. Вожак, припав к горлу добычи, как запойный пьяница, цедил быстро густеющую кровь. Рядом драный пёс с грязными сосульками на хвосте с хрустом грыз кость. В стороне ещё один, лениво слизывал кровь с кисти человеческой руки. Третий, наскоро нахватавшийся парного мяса, растопырив передние лапы и нагнув башку, срыгивал на снег целые куски.

Ясная луна наблюдала за пиршеством псов-людоедов.

Прижавшись спиной к стене, Акишев покосился на мутанта, сидевшего на крыльце. Задрал голову, пёс заскулил протяжно и тонко, как будто изо всех сил старался выговорить какую-то страшную тайну.

Из грустных ореховых глаз к губам тянулись полоски слёз.

2021 г.