Читать книгу Признание - Антология, Питер Хёг - Страница 28

Синий снег, морозный вечер.

В тёмных елях – ни гу-гу.

Грустный заяц-человечек

Примостился на снегу.

На опушке, за сугробом —

Жёлтых окон тёплый свет.

Смотрит заяц: «Хорошо бы…

Ёлка, свечи…

Будет? Нет?»

Поутру большие люди

На снегу следы прочтут:

«Видно, заяц греться любит.

Что ни вечер – тут как тут».

Усмехнутся неумело,

Покосятся на ружьё…

Лес уснувший, белый-белый,

Осторожное житьё,

Волчьих глаз глухие свечи,

Совий шелест, свет звезды…

Дремлет заяц-человечек,

Ждёт – то чуда, то беды.

А по дому бесшумно с рассвета

Бродит Кот, Старый Кот – ищет Лето:

«Вот же там, я ведь помню всё это,

За дверями

Было Лето…

Вы мне дверь отворите скорее,

Я там спинку на солнце согрею…»

Ходит Кот на бесшумных лапах.

«Вот в поленнице

Лета запах…

Тут чердак?

Или – двор?

На дворе я!

Тут на солнышке

разомлею.

Ущипну

травинку зубами,

У ней ветры

Запах забрали?

Она пахнет жестью и глиной.

Где же сад, шиповник, рябины?

Я же помню: в крапиве нагретой

Жаркий запах

щедрого Лета.

За окном опять потемнело.

Снова вечер?

А солнце? Село?

Ночи что-то длинней и злее.

Что бы съесть?

Может, станет теплее?

Вот за дверью…

За той… Нет, за этой…

Да, забыл, там ведь нету

Лета…

Зябнут лапы,

И носу зябко.

Я и так его сгрёб в охапку,

Мёрзнут когти, и пух не греет.

Постелите мне

на батарее,

Скольким кошкам на белом свете

Греют мех

батареи эти.

Их хозяин сделал немало:

Пахли руки

огнём и металлом,

Когда лбом в них я утыкался.

А теперь они пахнут лекарством.

Этот запах я смутно знаю…

Он мне травы

Напоминает.

Ничего себе запах,

Не резкий…

………………

Дует мне из-под

занавески.

Заберусь я к нему

Под лампу,

Он мне пальцем погладит лапу.

Посидим мы с ним

Помурлычем.

Скорби старые

перемычем.

Ткнёмся носом в полночную дрёму.

Тихий сон расклубится по дому.

Всё, что мучило, станет мутным.

Будет нам тепло и уютно.

Не будите. Нам до рассвета

Снится Лето.

Тепло. Снится

Лето».

Прощальным солнцем осени согретый,

Оглядывая сад уже сквозной,

Свистит скворец, припоминая лето,

Свистит скворец

иначе, чем весной.

Задумчиво в уме перебирая

Всё, что он слышал в кронах и в траве,

Свистит скворец,

чуть в стороне от стаи,

Свистит скворец,

в ажурной синеве.

Про трель дрозда

в зелёных дебрях утра,

Про жаворонка в жаркой вышине,

Свистит скворец,

влюблённо время спутав,

Свистит скворец,

как будто бы во сне.

Про то, как в розовой пыли просёлка

Перепела кричат в закатный час,

Свистит скворец,

дразня синиц весёлых,

Свистит скворец,

не замечая нас.

И вместе с ним мы сны цветные видим,

И лето нам бормочет и поёт.

Свистит скворец,

на той же ветке сидя,

Где звонко млел

под шелест талых вод.

Про воробьиный гвалт в рассветном сквере,

Про звон кузнечиков

в полдневный зной…

Свистит скворец,

и веря, и не веря,

Что будет снова здесь же петь весной.

День за днём мелькают и мелькают,

Мелко моросит осенний дождь.

Из далёкого, неведомого края

Ты опять знакомой песни ждёшь.

Там в тиши закаты золотые

В шёлк травы вплетают жемчуга.

Облака кочуют по России,

Голубые дремлют берега.

Всё туманом прошлого повито,

Всё ленивой дрёмой оплело,

Но ни звука сердцем не забыто,

Но ни вздоха в сумрак не ушло.

В мой вертеп врываются тоскливо

Злые паровозные гудки,

И по грязным стенам хлопотливо

Ткут свои тенета пауки.

И зимою только скачет вьюга

За стеклом на бешеном коне

И сады невиденного юга

Расцветают на седом окне.

И в лучах зелёного востока,

Как мираж и как неясный зов,

Голоса Есенина и Блока

Мне звенят над пустошью снегов.

Среди неба ночного,

Как среди синей воды,

Бродит слон голубой – от звезды до звезды.

Синий Сонин слон бродит, как сон.

Сонный Сонин сон бродит, как слон,

Чтобы были у Сони укромные сны,

Чтобы утром весёлое солнце щекотным лучом

Пожелало весёлого дня, пустяков – ни о чём! —

Важных мыслей, которые любят обдумать Слоны,

И, конечно, весны.

Вершины окунулись в синий дым.

В пару прозрачном лес добрей и ближе.

Плывут кусты над берегом крутым,

И чуть шуршат весенним настом лыжи.

Потом – рывок и рук крылатый взмах —

И ты летишь в сверкающую небыль.

…А сосны всё уносят на ветвях

Весеннее восторженное небо.

Собака снежностью потрясена,

В искристый прах зарылась с головой.

Какая-то нездешняя страна

Открылась ей под сказкой снеговой.

Там зверь лесной её азарта ждёт,

Там лыжи шорох, выстрела раскат,

И жар костра, и жажда жизни жжёт —

Всё, без чего – домашняя тоска!..

Скучает без звериных троп она,

И ей в тепле про них – нет слаще сна!

Ах, мне хочется паруса! Звёзды, пролейтесь!

Но ведь нас не поймут горожане помятые.

Хорошо, я – не бриг, я – усталый троллейбус,

Торопящийся, а почему – непонятно.

Над моей головою – лиловые высверки,

Рыжий снег под колёсами хлещет по брюху,

Сквозь меня вы проходите, шапками выситесь,

Суетитесь руками с портфелями пухлыми.

Сквозь меня пробегают девчонки глазастые,

Торопливо протискиваются мужчины,

И торговки толкаются – вечно горластые,

И качаются пьяницы – все без причины.

И во мне, в моём черепе десятиглазом —

Ваши странные взгляды и мысли усталые.

Иногда вы торопитесь втиснуться разом —

И тогда от толчков

голова раскалывается.

Иногда же ночами – от станции к станции

Только чёрные вихри, как мысли, торопят.

Никого. Пустота. Только я – и пространство,

Ночь, которая топит – и всё не утопит.

Иногда я срываюсь. По чуткому усу

Молотком мне водитель колотит за это.

И опять я бегу по знакомому курсу —

Только рыжие брызги да высверки света.

Вы, столпившись, ругаете старый троллейбус.

Опоздал. Виноват. Но обидно до боли:

Не ругайтесь: я вечно привязан к троллеям,

А ведь каждому хочется чуточку воли!

Вы ведь тоже зачем-то дерётесь и пьёте

И гуляете по снегу

лунному, тихому…

Мне бы парус!..

Но этого вы не поймёте.

Ваша станция. Не мешайте входу и выходу.

А листья сыпались.

Им мало было, нежным,

Осеннего неяркого тепла.

Платок малиновый,

Стянув узлом небрежным,

Подросток-девочка

по просеке ушла.

Заря забилась, алым зверем прянув,

Зрачки зелёные огней

на мост раскрыв.

Изломанные вёсла чёрных кранов

Не выгребли в алеющий залив.

А утром – снова лес пощады просит

И скудных милостей от солнца ждёт,

И по шуршащим рекам жёлтых просек

Задумчивая девочка идёт.

На закате, как обугленный,

Высится над топью бор.

Освещает сосны смуглые

Наш охотничий костёр.

Вот над нами звёзды сходятся

На полночный карнавал,

И кричит вдали охотница —

Большеглазая сова.

И в зрачках костры качаются,

Ровно дышит тишина.

И, как тайная нечаянность,

Дремлет странная страна.

Лес луной прозрачной высвечен,

Свет свисает сквозь туман,

И встаёт в тумане призрачном

Золотой Теночтитлан.

И в молчанье настороженном

Мимо нашего костра

Наши братья краснокожие

В ряд проходят до утра.

Как бы с пошлостью житейскою

Ни схлестнулся твой маршрут,

Помни: тропами индейскими

Здесь охотники идут.

Касаются чайки весёлой волны,

Качаются блики на ветках сосны.

Песок и куга вдоль бегучей воды,

И синяя хвоя, и – дымка, как дым.

Жара накреняет к воде горизонт

И дали затягивает пеленой.

Песок под подошвою

зыбок и зол,

И воздух пропитан столетней сосной.

А вечером – красные угли костра,

Тропинки от звёзд по верхушкам волны,

И бакен подмигивает до утра,

И тихими звуками дали полны.

И долго сквозь полог палатки плывут

Гудки и пыхтенье буксиров ночных.

И грустно сова окликает сову.

И вёсла вздыхают

от тишины.

Но вот перекличка заречных собак

Сменяется окликами петухов.

И толпами белых оживших рубах

Туман убегает от берегов.

И снова, оставив погасший костёр,

Следы переваливают косогор

Навстречу дороге, навстречу судьбе

И, может быть,

навстречу тебе.

Хромая ель торопится домой,

И лапами гребёт с размаха ветер.

Ей много дней неласковой зимой

Переставлять скорюченные ветви.

Но ствол упрям.

И светлая смола

Копилась долго под корой корявой.

Она придёт.

Увидит, что пришла,

И от живого летнего тепла

Подымутся задумчивые травы.

Каждый раз, когда лето кончится

И пройдут красота и блеск,

Ветры с севера, словно конница,

На скаку врубаются в лес.

И случается битва страшная.

Сжав корявые кулаки,

Лес бросается врукопашную

На холодные их клинки.

С гиком всадники серые носятся,

Шашки, свистнув, сшибают лист.

Безнадёжная схватка с осенью,

Сколько тянешься ты?

Всю жизнь.

Погрустим исподтишка:

Мы с тобою два Шишкá [1].

Ты – Шишóк

и я – Шишóк.

Хорошо-то хорошо…

Да, досаждают нам, Шишкáм,

Всякий скот и всякий хам.

Тьмы учёных мужиков

Рассуждают про Шишков,

Говорят про нас, Шишков:

Мол, «предрассудок тьмы веков»!

Мы не знаем про века,

Мы ведь просто два Шишка.

Ты – Шишок

и я – Шишок.

Хорошо-то хорошо…

Да, есть у нас дурная страсть:

Любим звёзды с неба красть…

Но простите нам грешки:

Мы не Шишки, мы – Шишки.

Ты – Шишóк

и я – Шишóк.

…Может, это хорошо?

Пусть рябые

глаза

луж

Ветер жёлтой листвой

засыпает,

Под корягу,

скользя,

уж

Костенеет и засыпает.

На небесных верёвках бельё

Перелётные птицы развесят.

И однажды глядишь —

плывёт

Синий,

сказочный,

зимний

месяц.

Синий-синий,

сеет он грусть

По промоинам,

по полянам,

Где отставший, подбитый гусь

Обессилен ночным туманом.

Город. Мокрые крыши.

Огни.

Море лунной осенней грусти.

Скоро первый снег

прозвенит.

Всё равно.

Улетели гуси.

Огни затянулись дымкой пространства,

Упавшего в чёрный провал.

Пронзительный ветер

полуночных странствий

Под крыльями зарокотал.

Далёкой галактики призрачный локон

Висит перед круглым стеклом.

Как

просторно

и одиноко,

Звёздно

и тяжело.

Во мраке скитаются катастрофы —

Неуловимы, как сон.

Перебирая видений стропы,

Храпит пассажирский салон.

Гигантским поблескивающим нарвалом

Над облачной зыбкой волной

Высоко-высоко над чёрным провалом

Проносится лайнер ночной.

Рёвом

горы вокруг захлебнулись.

Рыкали,

потом рокотали еле…

Он ждал

уверенно,

чуть сутулясь,

Но труп врага

распластался в ущелье.

А он видел землю на многие мили,

И сосны, и реки, что камень

грызли —

Как памятник

одинокой силе,

Тяжёлый,

серый, как туча,

гризли.

Мускулы каменными комками

Сжались,

и глазки горели

гордо.

Потом повернулся, понюхал камень

И медленно

побрёл в горы.

На обшивке – рубцы.

Он уже не поднимется в небо.

Не протянет над городом

Белую-белую нить.

Он стоит, задремав,

Без отчаянья и без гнева.

Умирает задумчиво,

А ему ещё хочется жить.

Искра жизни – чуть теплится,

Пахнущая бензином

И разреженным воздухом

Немыслимых скоростей.

Умирают откинутые —

Как будто их с силой вонзили —

Крылья – всё ещё белые,

В стремительной красоте…

Обогнали его

Те, что стали сильнее и цепче.

Пусть нужнее они,

Пусть их контуры трижды горды,

Но мне кажется,

Губы дюраля задумчиво шепчут

Об ударах предательских,

Которых не знать молодым.

Как на плоскости рушилась

Дрожь возле первого Маха,

Как мотор задыхался

В лиловой, пустой высоте.

Как из смертного штопора

Лётчик, белей, чем бумага,

Вырвал тело машины,

Над самой землёй просвистев.

…Он стоит, задремав,

Без отчаянья и без гнева,

Умирает задумчиво,

А ему ещё хочется жить.

На обшивке – рубцы.

Он уже не поднимется в небо,

Не протянет над городом

Белую-белую нить.

Погода была теплым-тепла,

У постамента

толпа текла.

А Памятник хмурил важный лоб

И был неподвижен, как сугроб.

Сидел Воробей на его плече,

И было щекотно ему от лучей,

И он воробьиную песню орал

О том, что ожить наступила пора.

Прохожие

улыбались весне,

Пиликали капли, летя к мостовой,

И был человек не в гранитной броне,

А в солнце, в ручьях, в воробье, живой.