Читать книгу Певчий ангел - Антология - Страница 2

На солнце буйствуют протуберанцы,

и одержимые с огнём играют —

и на правителей встают повстанцы,

и города горят и умирают.

Уже не важно, кто кому уступит,

уже не важно, кто кого осилит

и кто кого полюбит и разлюбит…

Навылет ранена душа, навылет.

И жизнь любимая – как поле брани,

где пули во поле свистят шальные…

И хорошо, когда ты только ранен

и только ранены твои родные.

Недолёт. Перелёт. Недолёт.

По своим артиллерия бьёт.

А. Межиров

Всё дрожит. Мы в подвалах сидим.

Артиллерия бьёт по своим:

то ли бойня идёт, то ли бой,

не понятно, кто свой, кто чужой.

День и ночь канонада слышна.

И растёт огневая стена.

И теперь может знать только Бог,

кто же первую спичку зажёг.

Недолёт. Перелёт. Недолёт.

По своим артиллерия бьёт.

Видно, крепко нас родина любит —

по своим артиллерия лупит…

И небесные сотни летят,

ни огонь им не страшен, ни град —

там присмотрят за каждой душой,

там рассудят, кто свой, кто чужой.

Дорога до-ре-ми, дарованная мне…

Расстрелянный рояль, разбросанные ноты.

Растерянная скрипка. Сводки о войне.

Прощальные гудки – охрипшие фаготы.

Там, в маминой утробе, в самой глубине

Венок моих октав нашёптывал мне кто-то,

Насвистывал сквозняк в саратовском посёлке.

Ребёнок, Новый год и запах первой ёлки.

Ребёнок, Новый год и запах первой ёлки.

Куранты полночь бьют, и сын кричит мне: «Я-а!»

Зажатый кулачок моей коснулся чёлки,

Ребёнок просит грудь – бери, душа моя!

Смешались на столе пелёнки и заколки,

Конспекты и стихи. Счастливая семья.

Мы весело поём, мы на одной волне…

Миг сказочной любви – недолгий свет в окне.

Миг сказочной любви – недолгий свет в окне.

Тяжёлые плоды родительского сада.

Ах, надо б написать мне книгу о родне,

Я обещала маме – надо, надо, надо.

Что было, то прошло. Кто был, того уж нет,

И только старый сад и новая ограда.

Опавшая листва, засохшие метёлки.

Фаянсовый кувшин, разбитый на осколки.

Фаянсовый кувшин, разбитый на осколки.

Где родина моя, там сердце пополам.

Ушёл двадцатый век – остались барахолки

И кукольный сезон, похожий на «сезам».

А я – поэт без слов, я – нитка без иголки,

Я – цирк без шапито, я – гордая мадам.

Собака спит в углу, а муж в другой стране.

Соль, сжатая в щепоть, и чайник на огне.

Соль, сжатая в щепоть, и чайник на огне.

Жизнь ближе к эпилогу, время ближе к маю.

Стихи, как мотыльки, порхают в тишине.

Не стану их ловить – вдруг крылышки сломаю…

Бомжи металлолом приносят на спине,

Но вывеска в окне: «С утра не принимаю!»

Сочувствуют бомжам бабульки-балаболки.

Лязг брошенной подковы, грязные футболки.

Лязг брошенной подковы, грязные футболки.

Я памяти своей кручу калейдоскоп:

Галдёж на ипподроме, толки-кривотолки,

А я забыла страх, а я живу взахлёб.

Я растворяюсь в шёлке лошадиной холки,

И лошадь подо мной пускается в галоп.

Пегас – мой верный конь, жокей – мой лучший друг.

Симфония весны захватывает дух!

Симфония весны захватывает дух!

Масличная гора и звуки песнопений.

Святой Иерусалим – залитый солнцем луг,

В котором проросли библейские ступени.

И это ничего, что день горяч и сух —

Есть чистая вода и тень густых растений.

За стайками детей, за стайками пичуг

«До» рвется в небеса, рождая новый круг.

«До» рвется в небеса, рождая новый круг,

Сплетаются октавы, как молитвы в храме,

И тысячи ладов перебирает слух,

Чтоб музыка сливалась с вечными словами.

Есть музыка внутри, есть музыка вокруг,

Есть музыка от нас, есть музыка над нами.

И есть среди дорог в небесной вышине

Дорога до-ре-ми, дарованная мне.

Дорога до-ре-ми, дарованная мне…

Ребёнок, Новый год и запах первой ёлки.

Миг сказочной любви – недолгий свет в окне,

Фаянсовый кувшин, разбитый на осколки.

Соль, сжатая в щепоть, и чайник на огне,

Лязг брошенной подковы, грязные футболки.

Симфония весны захватывает дух!

«До» рвётся в небеса, рождая новый круг.

Все холоднее на ветру,

и время все неумолимей.

– Вы где?

– Мы в Иерусалиме.

– А вы?

– Мы там, где кенгуру.

А убиенные – в раю,

а незабвенные – в Нью-Йорке.

А я одна в глухом краю,

все стерегу свои задворки.

Ушла ночная электричка,

и кажется, что все ушло…

Я – бабочка-шизофреничка,

бьюсь о вагонное стекло.

Памяти Натальи Хаткиной

Набираю «cot.cot@net»…

Странно, что нет тебя на свете,

но собачий след ведет в интернет,

и я ищу тебя в интернете.

Как там? Легко ли по небу ступать,

плыть и струиться в колечках дыма?

Сладкое дело – в раю засыпать,

но колыбельная необходима.

Вздрагивают часы от каждого тик-така.

Лучшие годы вспыхивают, как спички.

Баюшки-бай, Говорящая собака!

Привет от Бабочки-шизофренички.

Под музыку с небес слетает

докладная

неведомо кому, но в образе стиха:

позвольте доложить, что эта жизнь земная —

единственная жизнь безмерно дорога.

Позвольте доложить, что время ускользает,

что предвечерний сад как будто бы горит,

что если человек внезапно исчезает,

о нём ещё не раз листва заговорит.

Пахнет садом Гефсиманским…

Не целуй через порог.

Может, с паспортом германским

будешь счастлив. Дай-то Бог.

Передай привет мой Гейне —

мне ирония сродни.

Что теперь топить в портвейне

наши прожитые дни!

Стул непроданный изломан,

и затоптан половик…

«Herz, mein Herz, sei nicht beklommen

und ertrage dein Geschick»[2].

Воспоминанье в стиле оригами…

Бумажный олененок на окне.

Мне восемь лет. Я прижимаюсь к маме,

а мама прижимается ко мне.

Воспоминанье в стиле оригами…

Я рву стихи. Я пробую свести

все счеты и обиды между нами.

А мама шепчет: «Господи, прости».

Воспоминанье в стиле оригами…

Куда же ты пропал, олений след?

Как холодно. Я свечку ставлю маме.

Мне страшно быть должно. А страха нет.

«Дни человека – как трава…»

(Пс. 102:15)

«Постой!» —

и холодок по коже.

«Постой!» —

и оборвется бег.

…Трава была нам брачным ложем

и на себя взяла наш грех.

Там, где довольно было взгляда,

ты все подыскивал слова,

а я подумала: «Не надо:

дни человека – как трава».

Травинку горькую кусая,

я знала все твои права

и по траве ушла босая…

Дни человека – как трава.

Мне ангелы снятся и, кажется, нет им числа.

Которую ночь почему-то мне ангелы снятся.

Один охраняет от сглаза меня и от зла,

пока остальные в слепом коридоре теснятся.

Вот ангел второй застывает у чёрных дверей.

А третий прозрачным крылом заслоняет собрата.

Четвёртый мне на ухо шепчет: «Беги поскорей!»

«Беги поскорей…» – повторяет задумчиво пятый.

Куда мне бежать и о чём эта смутная речь,

возвышенный шёпот и трепет, намёки и знаки?

Зачем столько ангелов? Как я смогу уберечь

их бедные крылья в такой тесноте и во мраке?

Художник – пилигрим, а может, шут бесстыжий…

«Да, живопись – свобода», – мне он говорит.

Но Господом к нему приставлен ангел рыжий,

который часто сам не знает, что творит.

И путается в красках замысел славянский,

а в доме нет еды уже четыре дня,

и кажется, вот-вот взорвется конь троянский,

и вспыхнет на холсте пурпурная резня.

На площади толпа гудит, как ипподром.

Нет, избранный сюжет не кончится добром.

На свежем полотне подрагивает охра…

Не трогайте рукой: Эллада не просохла.

Сквозь яркую зелень – то синь, то сирень,

какое цветов и тонов наслоенье!

Но если пейзаж повернуть набекрень,

то станет понятно мое настроенье.

Я жду, я меняюсь в лице каждый миг,

я злюсь, я стараюсь от слез удержаться,

но вот на аллее ваш образ возник

и стал постепенно ко мне приближаться —

и стал постепенно бледнеть антураж…

А сердце мое наполняется светом

по мере того, как прекрасный пейзаж

становится вашим прекрасным портретом.

Двух убогих – тебя да меня —

Бог решил обогреть у огня.

– Что, мой ангел, уютно?

– Уютно.

Можно спать до утра беспробудно.

– Что, мой ангел, тепло ли?

– Тепло.

Дай твое поцелую крыло,

и ладони, и шрам у виска.

Жизнь, как видишь, не так уж горька.

Будем счастливы мы до рассвета.

Бог недаром сюда заглянул.

– Что, мой ангел, ты скажешь на это?

Нет ответа…

Мой ангел уснул.

Эта старая пьеса всегда современна.

Время действия – вечер, и он же – суфлёр,

место действия – комната, здесь же и сцена.

Вы готовы на выход, мой добрый партнёр?

Что ж, начнём. Положите мне руки на плечи…

Вот уже антураж стал едва различим.

Исчезает суфлёр – затянувшийся вечер.

Вы забыли слова? Ничего, помолчим.

В том замке, старинном, огромном,

хозяин невесел бывает.

В собрании пьес многотомном

он все мои письма скрывает.

То в кресле он дремлет нескладном,

то к ужину мрачно выходит

в том замке, старинном, громадном,

где кошка сиамская бродит.

Там воздух пропах мандарином,

что зреет, на солнце пылая.

В том замке огромном, старинном

всего-то однажды была я.

Там горный пейзаж исполинский

от Бога пролёг до порога…

Там к ужину сыр осетинский

я б резала тоньше немного.

Кукла живет и танцует по кругу,

так привязались с актером друг к другу,

что непонятно, кто водит кого:

куклу – актер или кукла – его.

Только запутались тонкие нити,

куклы по воздуху ножками бьют,

встали-упали – уж вы извините,

не забывайте, что это – дебют.

Жизнь моя тоже танцует кругами,

не замечаю земли под ногами —

кто-то за ниточки сверху ведет,

перемешались паденье и взлет.

Что-то хотела, куда-то спешила,

ангелы в небе все ближе поют.

Накуролесила, наворошила…

Боже, прости меня! Это – дебют.

Пять лет прошло. Здесь всё мертво и немо.

Анна Ахматова, 1910

Сто лет прошло, и век другой ступает.

Другая жизнь. Другие корабли.

Вулкан исландский пеплом посыпает

израненную голову земли.

Меняется шуршанье лёгких юбок

на жёсткое шуршание банкнот,

но шум и гам из капитанских рубок

серебряных не заглушает нот.

Оранжевый закат или пунцовый

непоправимым облаком плывёт.

Какой ты, век наш? Цинковый, свинцовый?

Пускай потом потомок назовёт.

Века друг к другу тесно припадают.

К каким бы ни пристали берегам,

нас по приметам вечным разгадают:

по музыке, картинам и стихам.