Читать книгу Лицей 2022. Шестой выпуск - Антон Азаренков - Страница 7

Человейник, где Катя снимала однокомнатную квартиру, встречал людей с работы неприветливо. Нервно пищала железная дверь с кодовым замком. Отворялась с собачьим скулежом и гремела за спиной. На лестничной площадке створки немытых окон дребезжали от постоянного сквозняка. Жильцы дома, уже сбившие глинистую кашицу с обуви на крыльце, дотирали подошвы об углы ступеней, чтобы не тащить набранную на бесконечных московских стройках грязь в квартиры.

Катя с хлипким зонтом над головой шла от метро по проторённой вязкой дорожке мимо двух стройплощадок. У подъезда нашла небольшую палку и сняла ею тяжёлый фарш с промокших туфель. Подождала пару минут, пока сосед докурит, чтобы не сталкиваться с ним в подъезде и не ехать в одном лифте. Затем потянула тяжёлую дверь, причудами коммунальщиков разрисованную пузатыми ягодами, и юркнула внутрь. Старый лифт с расплавленными кнопками содрогнулся и пополз вверх.

Кате двадцать пять, днём она выглядит моложе, а вечером после работы – гораздо старше, когда рассматривает отражение в заляпанном зеркале лифта. Как ни старается она найти удачный ракурс, холодный свет лампочки упрямо накладывает густые тени под её глаза и как будто прочерчивает морщинку между бровей. Любая одежда в этом свете выглядит изжёванной и выплюнутой рабочим днём. Катя тоже чувствует себя изжёванной и выплюнутой. Она прикрывает глаза и отсчитывает этажи. Вот и пятнадцатый.

В домашнем жёлтом свете дешёвенькой люстры Катя как будто молодеет. Сбрасывает промокшую одежду, пакуется в тёплый халат и делает несколько глубоких вдохов в ванной. Кате нравится запах сырости, смешанный с ароматом мыла и чистящих средств. Она прохаживается щёткой по ногтям, как учила бабушка, и улыбается бегущей по пальцам горячей воде. Вибрирует телефон, но Катя догадывается, кто звонит, и не смотрит на дисплей, хотя внутри ощущает гадкое чувство тревоги. Быстро набирает воду в жёлтый эмалированный таз со сколами и, принеся его в комнату, ставит у дивана с таким торжественным видом, с каким отцы семейства под Новый год помещают сосновые ветки в заготовленные вёдра с песком.

То ли любопытство, то ли то самое чувство тревоги заставляет выглянуть в окно. Из-за угла по той самой глинистой дорожке, возможно, даже ещё по не смытым дождём Катиным следам поспешает характерной походкой вприпрыжку хозяин квартиры Юрий.

Сам он нарочито добродушно просит называть его Юрком, словно между ним и Катей нет десяти лет разницы в возрасте. Завидев его длинную и щуплую фигуру, Катя сначала прячется за штору, стоит, как в засаде, несколько секунд и снова припадает к стеклу, словно сомневаясь, не обмануло ли её зрение. Зрение не обмануло.

Юрок всегда обитал и работал в этом же районе. Единственный и поздний ребёнок в семье, он жил с матерью, долговязой молчаливой старухой, которую Катя видела лишь однажды, когда в первый раз приезжала смотреть квартиру. В отличие от сына, она не пыталась выдать советскую мебельную стенку за винтаж, не называла шелкографией дешёвые обои с оловянным блеском завитков, только попросила не выбрасывать собрания сочинений Солженицына и платить вовремя по счётчикам. Казалось, она боится Юрка.

Каждый месяц пятого числа Катя была вынуждена встречаться с Юрком лично, он наотрез отказывался принимать деньги на банковскую карточку, потому что боялся, что им заинтересуются мошенники или, что ещё хуже, налоговая. В этом месяце пятое число выпало на понедельник, и, как назло, Кате задержали зарплату. Она хотела было соврать Юрку, что у неё проблемы с банковским счётом и деньги зависли, но что-то ей подсказывало, что такие люди, как Юрок, видят таких людей, как она, насквозь.

Работал Юрок в продуктовом магазинчике, расположенном прямо в соседнем человейнике. Катя туда заходила регулярно и не с первого раза узнала в молодцеватом, поигрывающем дубинкой охраннике своего арендодателя. Он тогда резко схватил Катю за руку, крикнул: “Попалась!” – и заржал, показывая крупные свои зубы, словно покрытые налётом ржавчины. После того раза Катя стала покупать продукты в магазине у метро. Было далековато идти с тяжёлыми сумками, но сталкиваться лишний раз с Юрком она боялась.

Катя опускает отёкшие ноги в таз с тёплой водой. Желанное расслабление не наступает. Она откидывается на ветхий раскладной диван и рассматривает старое пятно на потолке, формой напоминающее Южную Америку, и мутные плафоны люстры с дохлыми насекомыми внутри. Телефон жужжит. Спёрло дыхание. Так звучит страх. Металлический скрежет в замочной скважине. Еле слышный скрип и щелчок – верный знак, что дверь сдалась и впустила постороннего.

Катя кое-как обтирает ноги полотенцем и на цыпочках крадётся в прихожую. Чёрная униформа охранника и коротко остриженные волосы делают Юрка похожим на сбежавшего из тюрьмы зэка.

– Ну привет, Катюха! – деловито воскликнул Юрок и закрыл за собой дверь на ключ. Ключ демонстративно убрал в карман новенькой сатиновой куртки с логотипом ЧОПа. – Ты чё трубу не берёшь?

– Здравствуйте. Простите, сел телефон, наверное, – Катя потуже затянула халат. – Зачем зашли?

– Вопросики обкашлять. Слышь, я тебе чё, пацан, бегать за собственным баблом?

– Юрий, я всегда плачу вовремя, просто в этом месяце так вышло.

– Да что ты заладила, Юрий да Юрий. Я что, не человек? – Юрок быстро заглянул в комнату и увидал таз с водой. – Позвонила бы и сказала, мол, проблемы, завтра всё будет.

– Простите, у меня действительно проблемы. Должны были на этой неделе перечислить зарплату, но…

– Поздняк трепыхаться! Я уже здесь, гони бабки.

Юрок по-хозяйски зашёл в комнату, осмотрел диван, который ещё хранил вмятину от сидевшей только что Кати, и хотел было устроить досмотр и компьютерного стола, единственного предмета мебели, который Катя привезла в его квартиру. Вдруг поскользнулся и растянулся посреди комнаты. Падая, пытался ухватиться за Катю, но под руку попался злополучный таз, плеснувший на линолеум. Катя ещё туже запахнулась в халат и вся как будто съёжилась.

Юрок вскочил и в два шага оказался рядом с Катей, занёс руку, словно пытался не нанести удар, но напугать. Катя отшатнулась. Он поймал её запястье и с силой сжал.

– Слышь, коза, откуда таз здесь? Ты хочешь соседей затопить? Смотри, как вздулся паркет уже от воды!

– Это линолеум.

– Что ты сказала?

Юрок смотрел, как белеют костяшки на руке, придерживающей халат, и ощущал себя невероятно сильным. Это было редкое чувство в его жизни. Как и все его коллеги, Юрок пришёл в охрану на время. Но, как и остальным охранникам, ему вдруг понравилась власть хотя бы над мелкими магазинными воришками. Он чуял волнение детей, когда проходил мимо полок со сладостями, поглаживая гладкую чёрную дубинку. В такие моменты его серые глаза как будто тоже становились чёрными, как его дубинка, как его форма, как пластиковый пакет, который выдавали на кассе.

– Это линолеум, не паркет, – неожиданно отчеканила Катя.

– А я хозяин здесь, а не хрен с горы. А ты никто и звать тебя никак!

– Мне кажется, вы перегибаете палку.

– Ты сейчас договоришься, и я тебе закину палку! – Юрок по привычке погладил бедро, где обычно у него висела дубинка. – Это что такое? Тебе ванны мало?

Он сверлил маленькими зрачками следы от мокрых ног на полу и сырое полотенце. Катя поджала губы и пальцы на ещё розовых распаренных ногах.

– Ладно, зато знаю, что деньги не на салоны красоты тратишь, – как будто смягчился Юрок.

– Мне зарплата должна прийти в понедельник, – сказала Катя уже не так уверенно, как минутой ранее про паркет. – Я вам сразу перечислю.

– Не, я на это не куплюсь. Или плати, или выметайся. Что-то не нравится – выметайся, но всё равно плати.

Катя вытерла следы полотенцем и унесла его в ванную, куда ещё не проник запах хвойного одеколона Юрка. Сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и поняла, что ей тяжело дышать от того, как туго она затянула на талии бабушкин махровый халат.

– Катюха, ну ты где? В Караганде? Выходи.

– Да, секунду.

Катя полезла в телефон и проверила в очередной раз банковское приложение. На карте по-прежнему было денег на одну поездку в метро. Она набросала несколько предложений в заметках, перечитала, добавила смайлик и разослала немногочисленным приятелям.

В комнате царил Юрок. Он рассматривал корешки книг, будто видел их впервые. Некоторые брал в руки, вертел и возвращал в шкаф, но не на прежнее место, а куда-нибудь рядом. Водил скрюченным пальцем по тоненьким деревянным рейкам, недовольно морщился и размазывал пыльный войлок по штанине.

– А я думал, ты чистюля, – Юрок облокотился на книжные полки. – Катюх, ну чего делать будем? Как договоримся? Может, ты мне педикюр сделаешь?

– Я уже написала коллегам, попросила в долг, – Катя решила не показывать Юрку, как она его боится.

– О, вот и узнаешь, кому ты нужна на этом свете. Хотя по своему опыту могу сказать, что никому.

Телефон завибрировал в махровом кармане. Рука Кати потянулась за новостями.

– Ну чего там? – Юрок цокнул языком.

– Мне перевели половину суммы, – Катя застучала пальцами по экрану телефона. – Я перекину вам сейчас. А остальное в понедельник, ладно?

– Ты в уши долбишься, что ли? Мне нужны все двадцать косарей. Не десять, не пятнадцать – двадцать. И не на телефон, а вот сюда, – Юрок вывернул карман брюк и улыбнулся, как будто довольный своей находчивостью и артистизмом.

– Юрий, простите, вы не могли бы выбирать выражения?

– Слушай меня сюда, коза: у меня пока ещё глаза мандой не зашиты, и я вижу, во что ты хату превращаешь.

Юрок потел и кислым своим запахом постепенно проникал в Катю. Она сужала ноздри, будто настраивала фильтр. Но когда он взмахнул руками, запах ударил по носу. Катя посмотрела на закрытую форточку. В наследство от предыдущих жильцов ей досталась сломанная ручка. Одна часть торчала из рамы, другая валялась между стёклами среди мёртвых мух и выгорала на солнце. Она склеила части, и теперь ей казалось, что стоит подойти к окну, как Юрок заметит пластиковый блеск скотча на пожелтелой ручке и обвинит её в порче имущества.

– Ты хахаля, что ли, ждёшь?

Приятно брякнуло банковское уведомление. Катя отвернулась, чтобы проверить баланс. Юрок схватил её за локоть и силой развернул к себе. Он вдруг почувствовал себя отрицательным героем голливудского фильма, но только с хорошим для него финалом. Мысль так понравилась ему, что он вдруг выпрямился, расправил грудь, потянулся макушкой к старой люстре и в зеркале заметил, как по-новому села на нём чоповская куртка.

– Не смей поворачиваться ко мне спиной. Что за неуважение? – процедил Юрок и уставился на оголившееся Катино плечо.

– Всё! Отправила вашей маме на карточку, – Катя сначала перевела деньги, затем спрятала плечо.

– Куда ты отправила? – спросил Юрок всё ещё зло, но уже не так уверенно.

– Ваша мама дала мне карточку пенсионную, – запинаясь, ответила Катя и пожалела. Она вдруг представила его мать, которая в её фантазиях на фоне почерневшего от злости Юрка стала совсем белой. Представила, что он прохаживается по худой её спине дубинкой, которую под страхом штрафа, прячась от камер видеонаблюдения, утаскивает с работы.

Юрок разочарованно хмыкнул и пошёл к двери, на ходу заправляя мешковину в брючный карман. Пока он доставал ключ из куртки, которая снова стала по размеру сутулому Юрку, Катя решила, что завтра же потребует повышения зарплаты, продаст дом, в котором выросла с бабушкой, откроет счёт в банке, где будет копить на собственную квартиру, а пока сменит замки в съёмной. Юрок как будто услышал её мысли и обернулся.

– Не вздумай поменять замки в моей хате. Сломаю дверь, и ты ещё и за неё заплатишь. Натурой.

Дверь за Юрком закрылась, и Катя поняла, что у неё есть месяц, чтобы найти новое жильё.

Всю ночь она крутилась на скрипучем диване, высчитывая, сколько денег можно получить с продажи бабушкиного дома. Цифры складывались столбиком на потолке, заслоняя собой пятно Южной Америки. Окончательно потеряв сон, Катя взяла ноутбук и открыла сайт агентства недвижимости. Листая фотографии человейников, где сдавались или продавались квартиры, она представляла, сколько таких Юрков прячется за серыми монолитными стенами.

“Ещё не хватало, чтобы он мне приснился!” – подумала Катя и оставила заявку на сайте для связи с риэлтором.

Утром, так и не сомкнувшая за ночь глаз, она стояла перед домом, в котором выросла, и не решалась войти. Поймала себя на мысли, что впервые смотрит на дом как собственник. Замечает, как сильно реальность отличается от той картинки, что ещё вчера была в голове. Бабушка любовно называла двухэтажный деревянный дом старой профессорской дачей, а иногда – убежищем. Здесь она укрылась, когда порвала отношения с институтом. Преподавать историю КПСС стало незачем, да и нельзя. Её коллеги по кафедре порвали партбилеты и заявили о себе как о приверженцах либеральных реформ. Ирочке подобные жесты казались вульгарными, и она оставила партбилет при себе. Поэтому шлейф партийности и непонятной новой оппозиционности тянулся за ней из школы в школу, пока Ирина Рудольфовна не продала квартиру в Москве и не купила добротный домик в Подмосковье.

Сейчас Катя прикидывала, как бы ей проделать обратное – поменять бесхозную, нуждающуюся в ремонте дачу хотя бы на однушку. Во время утреннего созвона риэлторша сонным голосом предупредила, что спрос на такие дома небольшой.

Кате вдруг показалось, что занавеска в кухонном окне дрогнула. Представилось, что бабушка, живая, ждёт её на кухне с оладьями. В следующую секунду наваждение исчезло. Катя сделала глубокий вдох и медленный выдох. Из-за угла показался маленький джип. Спотыкаясь на колдобинах, он неуверенно полз по слякотным колеям. Катя шагнула навстречу и энергично замахала. Машинка взбодрилась, и через пару минут из неё уже выскакивала крупная риэлторша, одетая как для лесного похода: в мужской куртке, резиновых сапогах, перчатках.

– Вы, наверное, Екатерина? Очень приятно с вами познакомиться.

Риэлторша перепрыгнула лужу, как большая кошка.

– Да, это я вам звонила, – тихо ответила Катя и почувствовала себя перед собственным домом самозванкой.

– Ну пойдёмте, покажете мне свои владения, – риэлторша как будто уловила её смятение и по-матерински погладила по спине, подталкивая к жалкой калитке.

Та скрипнула единственной петлёй и впустила женщин в заброшенный двор. Глаза риэлторши отсканировали разросшийся бурьян, длинную веранду, ржавую бочку с закисшей дождевой водой, старый малинник, опутанный паутиной, похожей на грязную марлю. Воздух казался непрозрачным и густым.

Катя посмотрела на большие окна с ветхими рамами: стекло, как будто из уважения к бабушке, не поддавалось времени и оставалось относительно чистым. По привычке перешагнула через пару покосившихся ступенек крыльца и распахнула дверь на веранду. Внутри было темновато. Кое-какой свет от окна падал на старый круглый стол, символ уюта и бабушкиного гостеприимства, застеленный увядшим бархатом с кисточками.

Пол из отсыревших досок постанывал под шагами. Катя с трудом открыла заедающий дверной замок, и женщины вошли в дом. Пахло волглой пылью и лавандой, которой бабушка запасалась впрок, чтобы отвадить моль. Катя подсунула риэлторше салатовые резиновые шлёпки и быстро переобулась сама. Её старые тапочки, похожие на галоши, были сырые и холодные.

– Здесь у нас прихожая, – сказала Катя с бабушкиными интонациями. – Напротив – кладовка. Ирочка, моя бабушка, оказывается, заранее готовилась к похоронам и хранила там всё необходимое. Сейчас, наверное, можно переделать под гардеробную.

– Или снести, – насмешливо пробормотала риэлторша.

Катя открыла следующую дверь, порыскала рукой в поисках выключателя. В старой хрустальной люстре зажглись две лампы из восьми.

Риэлторша по-хозяйски прошла мимо длинного обеденного стола и остановилась напротив бело-голубой голландки. Дотронулась до печи, будто проверяя, не тёплая ли она, и Катя поймала себя на мысли, что хочет сделать ей замечание в духе бабушки: “Давай-давай, трогай, мыть потом сама будешь”. И всё-таки она тоже приложила ладонь к изразцам. Ледяной холод от голландки словно ударил током, и Катя отдёрнула руку. На изразце остался бледный след, а на ладони – чёрная пыль.

Раздался грохот, Катя обернулась и увидела растерянное лицо риэлторши. Та стояла у двухэтажного буфета, а рядом валялась отломанная дверца ящика, где бабушка хранила крупу. Запахло мышами.

– Простите, Катя, случайно задела. Увидела у вас сервиз гэдээровский и позабыла всё на свете. Такой у мамы моей был, она всё берегла его для особенного чаепития, но чаепитие это так и не случилось, – риэлторша спрятала блеснувшие влагой глаза. – Разбили при переезде сервиз мамин, а жаль.

Риэлторша как будто хотела поговорить, но Катя не поддержала. Затаив дыхание, она увидела, что к портьерам булавками приколоты детские поделки из старой магнитофонной плёнки. Ее осенило, что там вполне мог быть записан бабушкин голос.

– Покажете спальню?

Риэлторша, похоже, зябла. Переминалась с ноги на ногу, как в мороз на автобусной остановке, мусолила клетчатым платком красный кончик носа.

– Конечно, сейчас, – виновато сказала Катя и пошла первая.

Она пожалела, что не приехала в дом заранее, не растопила печь, не приготовила даже чай для человека, который проделал долгий путь. Риэлторша как будто думала о том же, и симпатия, которая была в начале встречи, почти истаяла. Женщины поднялись на второй этаж, залитый солнечным светом.

– Не хочу вас обнадёживать, Катерина. Лет дцать назад такие профессорские дачи разбирали как горячие пирожки, а сейчас они ничего не стоят, – отчеканила риэлторша, бегло осмотрев две каморки с железными кроватями и кучками сырых, похожих на подтаявшие горки снега подушек.

Катя поёжилась.

– Как это? – спросила она. – Совсем ничего?

– Совсем, – риэлторша стеклянным взглядом упёрлась в засохшее коричневое пятно под батареей.

Катя подумала, что в голове у риэлторши уже крутятся более выгодные сделки.

– Помните, в мультике “Простоквашино” домики были заброшенные с надписью “Живите кто хотите”? Вот это наша с вами реальность, – риэлторша вздохнула. – Земля может кого-то заинтересовать. Но опять же если ценник адекватный поставим. Сколько вы хотите получить?

– Рассчитывала миллионов на семь. Всё-таки это двухэтажный дом с верандой! Бабушка квартиру в Москве продала, чтобы его купить.

– Ну, вы вспомнили времена. Сейчас это всё никому не надо, снесут и построят таунхаус какой-нибудь или коттедж современный. За землю как бы нам миллиона три выторговать, и то хорошо будет.

Катю как будто щёлкнули по носу. Она слышала рассказы коллег о кабальных ипотеках, но никогда не вникала.

– Ну, посмотрим, Катя, как пойдёт, – риэлторша как будто смягчилась и перешла на свойское “ты”. – Ты мне скажи: в какие дни сможешь сюда приезжать на показы? Я в такую даль ездить не буду, сама понимаешь.

– Да в любые.

– И ладненько, – риэлторша что-то зафиксировала у себя в блокноте. – Участок тридцать соток, правильно я помню?

Катя кивнула и поняла, что мысленно та уже на полпути к офису, – и ей стало неприятно, что вопрос её будущего и бабушкиного прошлого решается походя, как что-то незначительное. Риэлторша подмигнула Кате, скинула зелёные шлёпки, переобулась в сапоги и моложавой походкой пошла к калитке. Только когда она скрылась в автомобиле, Катя поняла, что для того, чтобы показывать дом покупателям в любое время, ей придётся проводить в дороге три часа утром и четыре вечером. Сделалось дурно. А дом тем временем как будто снова становился родным.

Катя решила исследовать его и пошла по тому же маршруту, что и с риэлторшей. Кладовка, в которой бабушка хранила своё институтское прошлое – собрания сочинений Ленина и Маркса, учебники и методички по истории КПСС, – уже не казалась такой большой, как в детстве. Отсыревшие тома превратились в слипшиеся кирпичи.

Катя вспомнила лицо риэлторши, когда она заглянула в кладовку, и подумала, что ей ещё пришлось конспектировать ленинские статьи. Решила, что собрание сочинений выбрасывать не будет, а при случае протрёт каждый том и, может быть, внутри найдёт бабушкины фотографии вместо закладок или заметки аккуратным каллиграфическим почерком.

Катя попыталась расшатать тугой и плотный строй томов, затем присела возле стеллажей на корточки и увидела коробку от бабушкиного компьютера, на ней крупными печатными буквами было Катино имя. Она вытащила её, как дети достают подарки из-под ёлки, и с нетерпением открыла. Внутри белел марлевый мешочек с сухими цветами. Катя почувствовала слабый аромат лаванды и можжевельника. Под мешочком плоско лежала сыроватая одежда. На вытянутых руках она подняла из коробки выцветшую джинсу. Это были те самые брючки, в которых она пошла первого сентября в новую школу вместе с бабушкой, только размер казался таким маленьким, будто не Катя выросла, а они уменьшились.

Как она гордилась, когда впервые надела джинсы на школьную линейку!

Ирина Рудольфовна крепко держала Катю за руку и, когда к ней подходили другие учительницы, чтобы поздороваться, представляла, как показалось Кате – не без гордости, свою внучку. Кате нравились эти городские улыбчивые учительницы, но ещё больше нравился её новый класс с высокими окнами, цветами на подоконниках – и никакого мусора между партами.

Светлоголовые и чистенькие, не похожие на прежних её одноклассников, мальчишки и девчонки гонялись друг за другом с весёлыми воплями и не обращали внимания на новенькую. Вдруг веснушчатый пацан закричал громко:

– А вот внучка исторички! Будет учиться с нами!

Катя машинально ссутулилась и по привычке сложила руки так, словно прятала несуществующее жирное пятно. Ей не хотелось стать изгоем в новой школе. Оглядевшись исподлобья, она поняла, что никто вокруг не собирается плеваться в неё, никто не собирается нападать.

– Привет, я Пашка Постников! – воскликнул веснушчатый. И, не дожидаясь ответа, убрал свой портфель со стула рядом. – Садись со мной.

Как выяснилось, у Пашки было много талантов. Например, он мог одновременно шевелить кончиком своего буратинистого носа и оттопыренными ушами. Когда в класс заглядывало солнце, его уши как будто впитывали лучи и сами испускали розовый свет. Казалось, что и голова ему дана, только чтобы носить такие замечательные уши. Изображая учителей, он так гримасничал, что веснушки оживали и скакали по лицу сухарными крошками. Все вокруг катались от смеха, а сам Пашка лишь улыбался грустными глазами. По этому взгляду, по тому, каким взрослым иногда казался сосед по парте, Катя догадывалась, что в семье Постниковых не всё гладко.

Быть может, его тоже не любят мама с папой.

В новой школе Катя стала постепенно забывать родителей. Их образы расплывались. От матери она помнила буйную чёлку, выбивающуюся из-под платка, и кольцо с красным камнем. Отец возникал перед глазами вечно сердитый, с поджатыми губами и неспокойными желваками. Лицо Аманбеке совсем стёрлось, и от неё у Кати в голове остались только бархатные наряды и грузные украшения. Единственное воспоминание, за которое Катя цеплялась, – это голос живого Маратика. После того как он умер, она ни разу не слышала его. Братика ей забывать не хотелось.

Ирина Рудольфовна рассказы о Маратике считала выдумкой. Хотя вслух об этом никогда не говорила. Катя это понимала и оттого ещё больше хотела убедить бабушку, что Маратик не умер совсем.

Однажды Ирина Рудольфовна очень серьёзно посмотрела на Катю и протянула ей коробку размером с книгу.

– Ну, услышишь братика – записывай сюда! – сказала и лукаво улыбнулась.

– Ирочка! Ты шутишь!

Катя нетерпеливо впилась пальцами в глянцевый картон. Когда из-под бумажных лохмотьев показался модный плеер, она взвизгнула и запрыгала на месте. Кнопкой открыла прозрачную крышку, вставила одну из двух лежавших в коробке кассет и нажала на запись. Катя с бабушкой молча смотрели, как белый пластиковый кружок заматывается в коричневую плёнку.

Опомнившись, Катя нажала на “стоп”, отмотала и впечатала кнопку с воспроизведением до упора. Послышались слабый всхлип отопления и откуда-то издалека – мальчишеский голосок. Катя вздрогнула и прослушала запись ещё несколько раз. Она не могла понять, был ли это голос Маратика или какого-то соседского пацана.

Плеер с заветной кнопкой записи и целая гора кассет стали для Кати пропуском в мир звуков. Она поняла, что человек слышит лишь малую часть того, что звучит вокруг него. Соловьиная трель, даже если её перекрывает треск гравия под колёсами, остаётся соловьиной трелью. Никто, когда закрывает кухонный ящик со столовыми приборами, не обращает внимания, что ложки звенят будто клавесин. Сильный ливень звучит как рёв мотора, а небольшой дождь – как помехи в старом телевизоре. Бульон в кастрюле бурлит как ворчливый старик, пыхая крышкой, а чайник кипит с интонацией возмущения. Каждая ступень лестницы имеет свой голос: верхняя скрипит басовито, а четвёртая повизгивает.

Катя охотилась за редкими звучаниями, часами пропадала с плеером на улице или приставала к одноклассникам с просьбой сказать что-нибудь в микрофон. Из любопытства они соглашались, но, стесняясь, выдавали первое, что приходило на ум.

– У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил! – декламировал Пашка Постников, а потом начинал гавкать.

– Абатова – дура! – кричала отличница Маринка.

Постепенно Катя собрала образцы голосов всех одноклассников и всех учителей. Она не могла объяснить, зачем это делает. Ей казалось, что, когда она слышит голос человека в записи, она чувствует его лучше, чем когда общается с ним в реальности. Включала кассету, закрывала глаза, слушала и понимала, что Пашке дома невесело, что ему никогда не весело. А отличница Маринка вовсе не такая правильная и примерная, как кажется. Но больше всего Катю интриговала запись урока истории: ей стало ясно, что Ирочке не нравится преподавать в школе.

За два года Катина привычка всё записывать на плеер стала заметна всем, особенно одноклассникам. Они-то и прозвали её звукарём. Она думала обидеться, но Ирина Рудольфовна объяснила, что так называется специальный человек, который сопровождает спектакли школьного театра музыкой и разными шумами. Приглашение исполнить какую-нибудь роль для старшеклассников гарантировало автомат по литературе, освобождение от уроков на время генеральных репетиций, шанс съездить в Москву на фестиваль и попасть в местную газету. Бонусом шла зависть остальных ребят.

Примой театра была Полина Перехрест, высокая и костлявая девочка из 10-го “Б”. На фоне нарядных старшеклассниц она выглядела невзрачной и казалась даже некрасивой, но зато на сцене в костюме и гриме как будто преображалась. Её никакое личико подходило для любой роли. Одноклассницы считали Полину родственницей режиссёра и тем объясняли её успех.

Театром руководил не учитель литературы, как это было в других школах, а режиссёр московской экспериментальной студии. Фамилия его была Орлов. Но в учительской между собой его ласково называли Канарейкой.

Обычно он появлялся в школе раз в неделю. Стремительно парковал маленький джип яркого канареечного цвета у крыльца, стремительно пролетал мимо старшеклассников и так же стремительно врывался в актовый зал. Студийцы тут же закрывали дверь и никого больше не впускали. К Орлову никто никогда не опаздывал.

Однажды Ирина Рудольфовна поддалась уговорам Кати и попросила у Орлова дозволения прийти к нему на репетицию с внучкой. Тот хотел отказать, но, узнав, что девчонка интересуется звуками, а не грезит актёрской карьерой, удивился, смягчился и разрешил.

Перед актовым залом Ирина Рудольфовна остановилась, поправила Кате выбившиеся из кос пряди и потянула на себя дверь. Ровно в этот момент на сцене холщовая колонна зашаталась и упала плашмя, подняв облачко пыли. Катя тут же потянулась за плеером, чтобы записать поднявшийся гвалт на кассету, но бабушка мягко коснулась руки. Мол, сейчас не время.

Когда они осторожно сели в третьем ряду, колонну уже подняли. На сцене стояли старшеклассники, одетые во что-то взрослое, словно заимствованное у родителей. Напротив сцены, в зрительном зале, мерцал огонёчками уставленный техникой стол. Компьютер, провода, неизвестные Кате приборы как будто составляли странное гнездо. В центре этого гнезда сидел сутулый человек в наушниках. Не глядя на приборы, он, словно над зельем, колдовал над светящимися бегунками. Катя подумала, что такие узкие плечи могут быть только у девушки, но короткая стрижка под мальчика сбивала с толку.

– Ирочка, это кто? – прошептала Катя и кивнула в сторону сутулого за столом.

– Наш звукорежиссёр.

– Звукарь, – уточнила Катя.

– Так, давайте прогоним действие четвёртое, сцену пятую. Анечка, что у нас с громом? – высоким голосом спросил Орлов.

– Анечка! – восхищённо сказала Катя и уставилась на звукорежиссёра. – Бабушка, так это девочка.

Аня поводила мышкой по коврику и запустила невнятные раскаты.

– Куда прячешься, глупая! – без особого выражения начала свою реплику актриса.

– Стоп! Аня, это гром, или у тебя в животе заурчало? – Канарейка вскочил со стульчика и встал руки в боки. – Это всё не то! Мне нужно, чтобы они, – Орлов показал на Ирину Рудольфовну с Катей, – чтобы они, услышав гром, подумали, что сам Илья-пророк на колеснице едет!

Катя почувствовала, как жаркая волна поднимает её с места:

– У меня есть гром!

От неожиданности Орлов по-девчачьи ойкнул. Актёры на сцене замерли. Катя, не глядя в раскрытый рюкзак, ощупывала каждый учебник в поисках той самой кассеты. Наконец между страниц наткнулась на знакомую пластмассу и вытащила подкассетник.

– У меня есть гром! В записи! – заявила Катя и, вставив кассету в плеер, нажала на перемотку. – Можно микрофон?

Актёры подошли к краю сцены, словно на поклон зрителям. Орлов недоверчиво протянул руку с микрофоном к маленькому динамику плеера. Писк перемотки стал громче. Катя нажала на кнопку, из колонок хлынул шум ветра.

Орлов прикрыл глаза. Он не надеялся услышать что-то стоящее, извлечённое из рюкзака внучки учительницы, и мысленно уже прогонял следующую сцену спектакля. И вдруг в динамиках что-то оглушительно треснуло. Раскаты грома напоминали взрывы. Сердце Орлова сжалось, как бывает в предчувствии чего-то нехорошего. Он медленно закивал.

– Это то что нужно. Будто поступь судьбы!

Так Катя получила свою первую работу – помощника звукорежиссёра. В её обязанности входило только проверять батарейки в микрофоне Орлова и регулировать громкость динамиков. Но она проявляла инициативу и на каждую репетицию приносила новые записанные звуки.

Когда Ане пришла пора готовиться к вступительным экзаменам, она объявила, что покидает школьный театр, и заверила Канарейку, что Катя может её заменить. Орлова такой расклад устраивал; более того, он видел в Кате то, чего не было в Ане. Она дотошно разбирала аудиоархивы, находила в них ошибки и исправляла. Могла расслышать в ярмарочном шуме, который сопровождал постановку “Грозы”, едва различимый гудок автомобильного клаксона и убрать его, заменив на цоканье копыт.

Когда исполнился год Катиной работы звукарём, Орлов решил поставить “Собаку Баскервилей”. От Ани осталась только композиция Дашкевича из одноимённого фильма, поэтому Катя тут же объявила охоту на собак. Бросала мелкие камни в соседских псов – не слишком сильно, чтобы не ранить, но достаточно, чтобы разозлить. Тогда цепные сторожа на радость Кате вставали на дыбы и обдавали её злобным лаем. Вживую это выглядело устрашающе, но на плёнке звучало как тявканье, к тому же перебиваемое бряканьем цепей. Тогда Катя решила записывать бродячих дворняг. Она ловила соседскую кошку, засовывала её в клетчатую хозяйственную сумку и несла на собачью разборку. Кошка всегда оказывалась проворнее шавок, и на кассету записывались лишь короткое шипение, быстрое и агрессивное “мау” и визгливый собачий гвалт.

Катя сжимала поцарапанные кошкой кулаки. Она представляла, с каким разочарованием на неё посмотрит Орлов, когда она принесёт на репетицию этот дворняжкин хор. Помощь пришла от Пашки Постникова. Он узнал, что через несколько кварталов от Кати живёт мужик, который держит кавказского волкодава. Волкодав лает – оглохнуть можно.

На дело собрались после уроков. Пашка разузнал, что мужик живёт один и днём уходит на работу, а волкодав свободно хозяйничает во дворе. Сонный зверь, похожий на медведя, лежал на веранде так, что с крыльца свешивалась гигантская голова и время от времени лениво приоткрывала как будто заплаканные глаза. Катя просунула руку с плеером между коваными прутьями калитки и со щелчком запустила запись. Волкодав вскочил на лапы и утробно зарычал, обнажив клыки. Катя вздрогнула, но руку не убрала. Бурая гора шерсти оглушительно залаяла. Мокрые чёрные ноздри раздувались и блестели.

Пашка засунул четыре грязных пальца в рот и свистнул.

Пёс рычал, и Кате начинало казаться, что это вибрирует железный забор. Волкодав припал на передние лапы и вдруг бросился к калитке. За секунды он вдвое увеличился в размерах. Катя разглядела, что с клыков чудовища стекает слюна. Лай его оглушал, точно били молотом по железной бочке. Инстинктивно Катя попыталась выдернуть руку из прутьев калитки, диктофон застрял. Она беспомощно вертела кистью, не желая ни за что отпустить свой звуковой трофей. Пашка дёрнул её за капюшон, и она сумела вытащить руку с диктофоном ровно в тот момент, когда волкодав всей тушей навалился на лязгнувшую ковку.

Катя близко ощутила запах грубой шерсти и наполненной мясом звериной утробы.

– Бежим! – крикнул Пашка.

Катя плохо представляла, что это за фестиваль, которым грезил Канарейка. Но судя по тому, что репетиции начинались в обед и заканчивались поздним вечером, для него это было очень важно.

Ранним утром первого дня фестиваля труппа и основные болельщики отправились на автобусе в Москву. Катя заняла место у окна с печкой под сиденьем и, в отличие от остальных ребят, не стучала зубами от холода. К ней подсела Полина.

– Ты успела позавтракать? Хочешь бутерброд с колбасой? – спросила любимица Канарейки и, не дожидаясь ответа, полезла в рюкзак.

Тут же нахмурилась. Пошире распахнула синтетическое нутро и показала содержимое Кате. Внутри было что-то старое, перепачканное в грязи.

– Ботинок? – удивилась Катя.

– Господи, как я ненавижу этого урода мелкого!

Катя впервые видела Полину такой. Нахмуренный лоб, воинственная челюсть, глаза как у злой собаки. Подумала, что, может, за способность так преображаться её и ценит Канарейка. Одним словом, актриса.

– Кто это сделал?

– Да братец мой придурошный, кто же ещё? – Полина скрипнула застёжкой и убрала рюкзак на верхнюю полку. – Позавтракала, блин, называется. Чтоб он сдох!

– Зря ты так, Полин.

– В смысле? – прима передёрнула плечами.

– Ну, про брата своего. Зря смерти ему желаешь.

– Тебе хорошо рассуждать! – сквозь зубы сказала Полина. – Ты-то единственная у бабушки.

– Но у меня был брат. Тоже младший, – тихо сказала Катя.

– И куда он делся?

– Умер.

– Да ладно, – слишком театрально удивилась Полина и тут же посерьёзнела. – Как?

– На него телевизор упал.

– А так разве бывает?

– Сама видела.

– Видела и не помогла?

– Ну, помогла, но уже поздно было.

– Значит, не помогла. Ой, прости, – спохватилась Полина. – Как это вообще, телевизор упал на ребёнка? А сколько ему было?

– Два годика, – Катя пожалела, что завела этот разговор.

– Ты за ним присматривала?

Катя не хотела отвечать. Сделала вид, что ей нужно что-то спросить у Орлова, и под спор ребят, кто сядет на её тёплое место, перебралась в конец автобуса. Орлов смотрел в одну точку, и по его расслабленному лицу Катя поняла, что он спит с открытыми глазами.

Она прислонилась лбом к холодному окну, сделала глубокий вдох и тёплым дыханием превратила запотевшее стекло в холст. Нарисовала кривую рожицу с микрофоном. Подумала, что это Полина. Автобус будто похрапывал на ходу, и Катя не заметила, как задремала вместе с ним. Нарисованная на стекле Полина ожила и закричала в микрофон: “Ты за ним присматривала?” Все в автобусе обернулись и ждали ответа; Катя не знала, что сказать. Не понимала, могла ли она спасти Маратика.

Во сне Катя заплакала.

Фестиваль проходил в Культурном центре на территории бывшего Винзавода. Старинная кирпичная кладка пестрела рыжими кирпичами. Ребята переглядывались между собой и хихикали. Им всё было в новинку: девушки с немытыми зелёными волосами, одетые исключительно в чёрные балахонистые пуховики; афиши выставок с опечатками; прибитые снегом граффити.

Катя шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного. Дёрнул за ручку двери, и перед труппой сразу открылся вид на лестницу вниз.

– Подвал? Ну, обалдеть! – прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.

До обеда ребята сидели на мастер-классах в закутке огромного цеха, где основное место занимала выставка молодых художников. А днём спустились в подземелье с загадочной табличкой “Винохранилище”, чтобы смотреть программу фестиваля.

В отличие от Полины, Катя не переживала за успех студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в “Грозе”, ни неизбежного ужаса “Собаки Баскервилей”. Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа из решётчатых перекрытий, возвращались металлическим эхом.

Фестиваль открывала “Гроза” в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, какие были в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.

Пока Полина изображала Луч света в тёмном царстве, Катя злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля. Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все её мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.

Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Иногда прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, стёрлись ковёр и корпе, а вместо них пол раскинулся паркетной ёлочкой, как в доме Ирины Рудольфовны. Большая и плавная мать бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. То на ней был бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.

Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.

Катя как будто оказалась в прошлом: у неё в руке пульт, одно движение – и дятел замолк. Телевизор не упал.

Какое-то время она не понимала, где сон, а где явь. Увидела удивлённое лицо Канарейки, услышала оглушительный гром из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в кирпичные своды подземелья и бомбёжкой обрушивались на головы зрителей. Такого грома ещё никто не слышал. Казалось, даже актёры на сцене застыли истуканами, словно гром вышел из-под контроля и, чтобы выжить, нельзя двигаться.

Одно прикосновение к бегунку – и всё становится на свои места. Зрители не сводят глаз с белого лица Полины. В свете софитов она выглядит странно взрослой.

– Постой, – говорит Полина со сцены сначала тихо, словно гром ещё может вернуться и ударить по новой. – Постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз.

Она касается пальцами лица одноклассника и заглядывает ему в глаза. Кате кажется, что так врачи осматривают больных.

– Ну, будет с меня! Теперь бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!

– Нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то, думавши о тебе, – сказал партнёр по сцене и сделал шаг назад.

– Ничего, ничего! Поезжай с богом!

Катя запустила шум дождя.

Она поняла, что, кроме Полины, её никто не винил в смерти Маратика. Как так вышло? Что ни родители, которые сейчас ей казались совсем чужими, ни злющая Аманбеке не обвиняли её в смерти братика, а добрая и приятная во всех отношениях Полина – с ходу приговорила.

“А что, если это Маратик через неё пытается заговорить со мной? Что, если это он считает меня виноватой?” – подумала Катя.