Читать книгу БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков - Антон Филатов - Страница 3

Шкалик родился пьяным…

Ой-ёй, мой трезвый, благоразумный читатель! Не фырчите! Не швыряйте нашу эпатажную книжку в вашем благородном раздражении. Если позволите себе терпёж на обоюдное общение, возможно, разойдёмся с лучшими чувствами друг к другу. Замиримся. Вы поместите одиозную книгу на пианино, между Моцартом и Сальери, заткнёте ею отдушину в давно не отапливаемой комнате, либо, преодолев минутный псих, прочтёте и эти строки… Мы же, паче чаяния, продолжим повествование.

…Писать – не ногой болтать. Норовистое перо аллюр перемежает галопом, точно в скачке по кривым улочкам. Там и сям выписывает кренделя сюжетных поворотов, раскрашивая их хлесткой метафорой и слащавой патокой вымысла. И тут же, обопнувшись, берёт в карьер, не в силах остановиться на ярком образе, и тут же трусит рысцой повествовательной писанины… Эх-хе-хе, труды наши бренные…

Женька Шкаратин действительно, точно джин, пробкой из бутыли, родился пьяным. Правда тошнее водки… Виновница треклятая! Водка, разумеется. А и правда недалеко ушла: на вину не пригонишь.

Надо ли, хватаясь за перо в борзописном порыве, зачинать горькое повествование так цинично и откровенно, точно срывая зло на слабом и беззащитном герое? Ан случилось! Узнаю страшную сивушную силу: рассосалась, расслабила и вылезла, как шило из мешка: «…родился пьяным…». В первую же строку, падла! А, впрочем, не всё ли равно где и как зачинать вопиющую тему? В честной компании перепившихся поэтов, в блевонтинном ли кабаке с отклеившимся названием «…ик»? В сибирском «Болдино», на полатях полусгнившего домика, помнящего вдохновенные лики нещастненьких ссыльных декабристов… Каждый зачинает, где может и как: анекдотом, легендой…

Мы – утверждением «Родился пьяным». Но всё разжуем по порядку.

Мама Нина – Женькина родительница – миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, милое существо. Наивная – как два по третьему – и открытая сердцем щебетливая птичка. Носила роскошную русую косу до пояса, а в остальном – незамужняя и недоучившаяся студентка провинского культпросветучилища, ещё год назад ничего не знающая о таинствах любви и причинах беременности. Звезды ли мерцали сиреневыми угольками, разукрашивая тусклые миры новогодними игрушками, зайчики ли солнечных лучей шебутно путались под ногами и руками, а только Нинульке были они, как катышки рябины, безвкусны и бесполезны.

Тем благодатным летом, когда всё это и стряслось, полнокровно жила-была в самом центре захолустного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу. Канителилась, как подавляющая часть человечества. Пока не постигло горе: родители её угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно – помыться. И происходило это не в крыму-дыму хмельного угара на священную Пасху да Пресвятую Троицу, а в ушедшем веке среди обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких в осудительной молве на недолгие сорок дней. Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром и эту. Большим или малым, божеским промыслом, или людским сердобольем… Суетно, скопидомски, с судом или пересудом. Сладили всё в одночасье. А про Нину в хлопотах ненароком забыли. А крошка-подросток, душа неприкаянная, в кромешном одиночестве выживала – на госпособие, да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. Поступила учиться на завклубшу. Кантовалась между городом и деревней от осенних занятий до летних каникул. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе, или даже в целом мире. Почти никаких… Или хреновыми были наблюдатели за такими переменами! А если и были необыкновенные обстоятельства, грозящим пальцем предупреждающие череду немыслимых коловращений её судьбы, то едва ли кто замечал и придавал им апокалиптическое значение. Ибо задним умом богато человечество.

…Приближались осенние праздники – отжинки. Очередное общественное Торжество…

– Нинуль! Айда с нами на опушку? Там качули поставили…

– Дядь Ваня на голяшке шпарит… аж дух захватыват!

И-и-х!

– А пацаны наши по четвертаку скинулись…

– И городские шефы, шофера-то, приехали… Форс-систые!

– Так ты идёшь, Нин?…

– Счас… Туфли дёгтем смажу…

Первая сопричастность к компании… Чувство интимного локтя… Летка-йенька и бесстыдное танго… Поцелуйчики в озорной игре с вращением бутылочки. Фантики… Да что мы водим вас за нос изнанкой винной пробки! Не пора ли распочать?…

Нина «залетела»… Забеременела на урожайной неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. Гнусный язык… заскорузлое слово… Кургузая метафора!.. А стиль… Если бы знали и умели, повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по блёклым страничкам. Не плодили бы прорвы подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой пикантных эпитетов и глаголов… Но поздно. Первый ком брошен, как книжный булыжник писателя – живчик зачатия. И да будь что будет…

Забеременела и точка.

Космические волны Вселенной накатывали в земную орбиту звездопады, фантастические сияния, расцвечивали этюды голубых небес. Вода в Тубе протекала вдаль, воздух прохладного неба студил лицо, тесовые и шиферные крыши домов вращались вокруг неё в незримом хороводе. А узкие проулки, которыми Нина предпочитала возвращаться с прогулок, сопровождали заплотами да тынами, словно эскортами почетного караула. Дом встречал калиткой настежь: беспрестанной радостью.

Нина вынашивала плод скрытно и обыденно, точно капусту выращивала в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было. Кроме сельской подруженьки Ленки… Да и с той не получалось откровенничать до мелочей. Хохотали обе до икотки, каждая о своем. А справившись с истерикой, разбредались по углам, затихали на ночь, поутру разъезжались на учёбу на две-три недели.

У родильной же постели несмышлёной роженицы, в ночь появления в бренный мир захолустного Провинска избранного нами героя, не было ни души. Одиночество, как наказание божье, растворилось в крови. «Чижолая» на живот Нина до последа не верила в своё возможное предназначение. О-да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорождённых младенцев, о жертвенной роли женщины-родильницы. Но чтобы такое случилось с нею?… Обретённый житейский опыт подсказывал всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина… И главная неотвратимость – роды. Все последующие пелёнки-соплёнки… Укорительные подачки и казенная помощь… И только одно чувство – необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезёнки – на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.

Вернувшись с городских Торжеств, Нина всплакнула в одиночестве, обречённо думая о распустившемся на коленке чулке. Горько задумалась. Кровать с вензелями, швабра в углу… Жутчайшая распря с комендантшей, двойки по всем профилирующим предметам. Девятимесячная беременность!.. Боже, да когда это кончится? И кончится ли?……Едва не загребли в КПЗ… до выяснения. То есть до стылого утра на вонючих нарах. Лейтенантша, обыскивающая её в предвариловке, обнаружила неожиданно для себя не рахитичность в шестнадцатилетнем подростке, а самую обыкновенную беременность юной особы. Беспардонно тут же доложила капитану… Закурила, пыхая дымом в форточку зарешеченного окна. Обозревая пустынную улицу, косым глазом наблюдала испуганную арестантку, скрещенные её ноги-руки, утопленный в пол взгляд: «Золушка с бала». Капитан не преминул зафиксировать всевозможные сведения о клиентке в сорокаминутном протоколе… С сожалением отпустил восвояси… К ужасу Нины, не отпустил туда же Верочку. В свёрточке, извлечённом лейтенантшей из интимного тайничка, оказалась жёлтая «водолазка», происхождением, со слов дознавателя, «маде ин не наша». Написал протокол изъятия. Пугал заведением какого-то «криминального дела». Требовал выдать подельников. Миньку Верочка не выдала. Теперь посадят… дурочку?…

– «Форцовщик несчастный»… – припомнила Нина Верочкино ругательство. – Ждет, поди, в парке, за ракушкой? А надо в КПЗ кондылять.

Слёзы заливали стекло на столе. Преодолев тихую истерику, Нина стала собирать вещи в сумку, с намерением уехать завтра в деревню, на совет к Ленке. Будь – что будет! Пусть уж роды пройдут вдали от «кулька», авось, никто не прознает. А то затаскают на педсоветы. Задергают вопросами: кто да что, да откуда ножки… Вот тут-то это и началось. Внезапная спазматическая боль, тошнотворная слабость и темнота. И тоннель – полёт в бесконечное ничто… Нина моментально всё поняла. Чуть отдышавшись от приступа, смоталась до 207-й, где у Лизы Баховой… всегда было. Разбудила Лизку, наврала в три короба и, трахнув её по балде книгой – для понятливости, – взяла-таки «огнетушитель».

О, это было сногсшибательно!..

За стеной ревел тополёвый бурелом «черного хакаса», стучащий в стекла окон, как пьяный мужик – крушил деревья и стонал от бессмысленной ярости. В стенах – кромешная тишина послепраздничной ночи.

Повеселев с первого же стакана, Нина моталась по коридору, выискивая в комнатах очевидцев, а то и просто людей, знающих «что и как». Общага была полупустой, полупьяной и – мёртвенно безразличной. Торжество лучистого дня закончилось ураганом чувств, соблюдая традицию перемен, – пустотой бесприютной… Ох-хо-хо… Скучно-то как, деточки… Слышно было, как в красном уголке шелестел обрывок плёнки не выключенного магнитофона, и лаялась комендантша внизу, на первом этаже, противостоя проникновению подвыпивших кавалеров. Кто-то неуверенно… вдоль стены… возвращался в комнату из туалета…

– Вызовите скорую! Рожаю! А-а-а! – обречённо завопила Нина, едва превозмогая боль, и отключилась, и затихла до часа, о котором мы выше упоминали. Извините, если что не так получилось. Свидетелей не было, за исключением медиков из родильного отделения, оправданно опоздавших по причине «сгоревшего» стартера, или «полетевшего» трамблёра, чёрт бы их там побрал. И благополучно завершилось всё следующим утром, каким бы трагичным или счастливым оно ни было…

Ну, слава те, господи!.. Всё обошлось. И почин, и благополучное завершение! Ибо это и был самый пикантный пункт повествования, для которого не только слов не было, но и шкалика не хватило.

Ветер стих. Сквозняки из форточек растворились в предутреннем сумраке. Звездопады и этюды небес дьявольской феерией вознеслись во Вселенную. Незримо, подсохшими слизями по комнате бродили привидения добра и зла. Как всегда. Во веки веков по неписанным правилам. Разве не так?

…Наш случай явился легендарным фактом. Мама Нина, книгообразующая героиня наша, отойдя от послеродовой горячки, доверительно проболталась об интимных опытах единственной подружке. Ленка рассвистелась по всей Европе. Сельской, разумеется. И нам, приступая к хроникальному изложению художественных фактов, ничего не осталось, как с их слов обнародовать прискорбную правду. Какую имеем. Во всех подробностях. Дабы не утратить доверия и внимания твоих, терпеливый, преданный читатель.

Одно но… Но базисное для повествовательной фабулы. Краеугольное.

Не случилось у Женьки отца – в прямом смысле слова. А в противном – переносном – не повезло пацану. Родное существо с именем «папа», явленное подсознанием младенца, укоренившееся в душе его, изученное до слёз в воспитательном процессе, сосуществующее рядом, вокруг и около – познать и ощутить не довелось. Приходящие папы – все, как один! – Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папаши Гриня, Юрок и Витёк, небрежно воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папан – Борис Шкаратин, усыновивший и давший фамилию отчим, не состоялись в высоком предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошёл в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции жёлтый чемодан с «приданным», потеснив младенца с его мамой в закутках дома, но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну, шлёпнет по заднице сына, вертящегося под ногами, небрежным движением. Ну, хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Оказывает внимание?… Папа Гриша, напротив, не давал жить своей активностью: не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился до первой затрещины, которую Гришка беспричинно закатил «сынку» и которую захватила мама Нина.

С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию «отец», поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением «папа».

Иметь любимого и любящего папу Женьке не посчастливилось.

Но маниакальные поиски истинного отца, юридическое установление отцовства, неожиданно для нас обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту главного героя. Уродившаяся фабула ожила и расправила крылья. А Нина и Женька, родившиеся в свои времена в своих местах, не отмеченные знаковым событием судеб, нелепой родинкой на приметном месте, могли в момент художественного творения автора чихнуть, кашлянуть, или иным признаком отпугнуть призрак произведения и одномоментно загубить замысел. Когда бы в зачине испытали ужас ожидавшей их судьбы. Не чихнули, не кашлянули… И строка, которую пробегает ваш глаз, твёрдое тому подтверждение. Герой наш явился в свет.

Ах ты, Шкалик Шкаратин! Шка-лик-шка-ра-тин… Правда, интересное наблюдение? В молодости Женька получил по своим заслугам это удачное – в стилистическом тропе – прозвание Шкалик. И отзывается на неё по сей час. Продумав эту деталь, находим, что надо следовать за устойчивой логикой жизни и тоже перейти в контексте повествования от незаконнорождённой фамилии Шкаратин к породнённому прозванию Шкалик.

Огорчимся: Шкалик родился пьяным.

Пошлёпав его по ягодицам и не дождавшись младенческого крика, гинекологические спецы из родильного отделения ЦРБ, положили теплое тельце обратно в, извините, медицинский таз и призадумались: «Везти роженицу в реанимационную палату роддома? Чревато стопроцентной гарантией стафилококкового сепсиса, прочно осадившего роддом в разгар победы развитого социализма. Оставить здесь, в первобытно родильных пенатах кульковского общежития – чревато служебным преступлением. Чёрт бы драл этих молодых безродных проституток! Чёрт бы побрал социалистическое отечество!.. Ни презервативов, ни условий благополучно родить, ни зарплаты… Ни чёрта!»…

Пока размышляли и чертыхались, Шкалик затрепыхался в медтазу и впервые издал свой негодующий вопль с писком: «Мам-ма!». Ах, Женька, друг лапчатый, безотцовщина горемычный, он будет впоследствии гордиться биографическим нюансом: первый раз выручил всю честную компанию. Всё решилось как нельзя хорошо! В тютельку! В золотую сердцевинку конфликта… Служебное преступление в нашем криминогенном повествовании не совершилось, само собой.

Нина внезапно перешла из статуса «девушка» в состояние «женщина с ребёнком», в односуточье стала мамой Ниной, героиней с незаконченной сюжетной биографией. У неё, и у новорождённого сына впереди была целая жизнь, полная таинственных превращений и удивительных метаморфоз.

Вам любопытно?… Вам хочется песен… как говорят одесситы… Их есть у меня!

Любезные почитатели повествования! Как автор, преступивший тему, полную уродливых искажений действительности, абсурдов отвратительной реальности, со всеми её дырами, похмельными скандалами, ломкой, белой и даже родильной горячкой, глубоко понимаю ваши сомнения в отношении повествовательно-исповедальной линии. Понимаю, сочувствую вам, но не могу поступиться святой для меня, как для каждого честного автора, правдой вымысла.

В доверительной обстановке кстати вспомнить о Вирусе. О-о-о, это фантастическое Существо! Э, не Существо, а реальное аномальное явление. Да вы пейте, закусывайте, не торопитесь. Вас посещают видения? Мерещится всякая всячина? Может быть, чудится что-то необъяснимое? Это Вирус. Он давно открыт учёными, но не пойман и не опознан, как легендарный Снежный человек. Вы мне верите? Ныне, в доверительной компании, где милые незнакомые женщины приятно пахнут шотландским виски и божественными роллами, и уже никто не помнит пойло сомнительного происхождения, отдававшее резиной и окрещённое в знающих кругах «калошей», – не пристало нести несусветную околесицу. В те застойные времена, вкушая легендарную «пшеничную», зажёвывая её вонючий запах хвостом ржавой атлантической селёдки, мог ли я позволить себе трезво врать собутыльнику по… застольному периоду? Пусть отсохнет наливающая рука! Не толкайте под… неё. Вирус существует! Точнее, является нашему воображению по строго определённым правилам. Но как его объяснить?… Ученый человек приспособился усмирять его толику химическими прививками. Но не приведи господи приручить его, точно стаю борзых…

Если вы до… живались до белой горячки, вам, очевидно, не надо толковать о зелёных чёртиках и белых боженьках, сосуществующих с нами в параллельных мирах. Гвозди, изгибающиеся живьём, как черви, и тыквы, накатывающиеся на нас по ночам… Человекоподобные прихвостни, портящие нашу голубую кровь!.. Всё – Вирус. Вы понимаете? За это стоит плеснуть…