Читать книгу Философия войны - Антон Керсновский - Страница 2

О жизни столь замечательной личности, как военный писатель русского Зарубежья Антон Антонович Керсновский, мы на сегодня знаем, к сожалению, немного.

Он родился в Одессе в семье присяжного поверенного Антона Антоновича Керсновского, по свидетельству сестры Евфросинии Антоновны, в 1905 г. По ее словам, среди их предков по отцовской линии были польские аристократы, их дед был русским военным инженером, вышедшим полковником в отставку, по линии матери Александры Алексеевны, урожденной Василиди, брат и сестра были в родстве со священно-мучеником Вселенским патриархом Григорием VI, умерщвленным турками во время греческого восстания в 1820 г.

Отец Антона и Евфросинии Антон Антонович в 1919 г. был арестован Одесской ЧК. Потрясенный этим, 14-летний Антон ушел добровольцем к белым на Гражданскую войну. Среди одесских чекистов случайно нашелся некто, уважавший отца-юриста за профессиональную честность, и Антон Антонович-старший был вскоре освобожден. Бежав из Одессы в Румынию на французском крейсере «Мирабо», семья затем переехала в родовое имение Керсновских Цепилово возле Сорок в Бессарабии, где отец и умер в 1936 г. А сын, оказавшись в рядах Добровольческой армии, навсегда связал свою судьбу с Белым движением и белоэмиграцией. Его мать и сестра после присоединения Бессарабии к СССР лишились имущества и были выселены из дома. Успев отправить мать за границу в Бухарест, Евфросиния Антоновна в феврале 1941 г. была арестована и выслана в Восточную Сибирь. Помилованная без собственного прошения после смертного приговора, она отбыла 10-летний срок заключения в Норильском лагере и только в 1956 г. вновь встретилась с матерью, с которой в 1960 г. окончательно соединилась и жила до ее кончины в 1964 г. Сама Евфросиния Антоновна в 1994 г. окончила свои дни в Ессентуках.

После ухода из Крыма остатков Русской армии генерала П. Н. Врангеля юный Антон Керсновский, возвратившись из Сербии, после недолгого пребывания в Цепилово отправился в Австрию с целью получения образования. В Вене он окончил Консульскую академию, затем переехал во Францию, где учился в университете в Дижоне, прослушал курс в Сен-Сир-ской военной школе. Со второй половины 1920-х гг. он поселился в Париже, где, зарабатывая на скудную жизнь, полную лишений, все свободное время посвящал работе в библиотеках и архивах, научным занятиям военной теорией и историей и участию в общественно-политической жизни русской эмиграции в качестве публициста и военного эксперта.

С 1927 г. начинающему писателю предоставил слово полковник Н. П. Рклицкий (впоследствии архиепископ Вашингтонский и Флоридский Никон), на страницах своего издававшегося в Белграде еженедельника «Русский военный вестник», переименованного в 1928 г. в «Царский вестник». Бескомпромиссность монархических убеждений, огромная и разносторонняя военно-научная и историческая эрудиция, полемическая острота быстро приобрели Керсновскому репутацию яркого и ценного пера, во многом определявшего лицо издания. Кропотливым трудом он создал на страницах еженедельника настоящую военную хронику, профессионально знакомившую читателя с новейшими тенденциями вооруженных сил современных государств. За десять лет упорного и непрерывного писательского труда Антон Антонович опубликовал на страницах «Царского вестника» и других изданий более пятисот различных статей и материалов. Ветераны Первой мировой войны и маститые военные, интересуясь у редакции именем автора, отказывались верить, что перед ними не их товарищ по оружию в минувшую Великую войну, не офицер Генерального штаба или хотя бы офицер, некогда окончивший Артиллерийскую или иную из прежних императорских военных академий, но совсем молодой человек.

Главным предметом военно-исторических интересов А. А. Керсновского закономерно стал поиск ответа на вопрос, волновавший всех, кто с болью в сердце пережил трагические для России и ее армии события начала XX века, вопрос о причинах крушения, постигшего историческую российскую государственность. Венцом его усилий в этом направлении стала четырехтомная «История Русской армии», выпущенная при помощи Н. П. Рклицкого и его единомышленников в Белграде в 1933–1938 гг. Около половины труда было отведено изложению и анализу событий Первой мировой войны. Весьма далекая от внешнего академизма, публицистическая по стилю, но при этом основанная на глубоком знании и учете широкого круга источников, она и сейчас производит неизгладимое впечатление остротой наблюдений и смелостью обобщений, а в то время она стала настоящим событием в военно-литературной жизни русской эмиграции и вызвала десятки отзывов маститых и уважаемых авторов. Переизданная в 1990-х годах в России, она во многом сохраняет свое историографическое значение, но научное ее издание до сих пор отсутствует.

Военно-теоретические представления автора, лежащие в основе его исторических взглядов и суждений, были лаконично изложены в отдельной работе под названием «Философия войны», которая в сокращенном варианте была напечатана на страницах «Царского вестника» в 1932 г., а полностью опубликована отдельным изданием в 1939-м в Белграде.

«История Русской армии» задумывалась как первая часть грандиозного по масштабам, неосуществленного двенадцатитомного труда, который должен был включать в себя историю отдельных родов войск, военного быта, историю выдающихся русских военных подвигов. Из других задуманных им сочинений: «Военное дело», «Русская стратегия в образцах», «Стратегический очерк современных кампаний», «Крушение германской военной доктрины в кампании 1914 года» – увидели свет лишь несколько отрывков, а остальное из-за эмигрантской нищеты осталось в рукописях и до нас не дошло.

К концу 1930-х гг._г за десятилетие своего военно-научного поприща, сотрудничая в зарубежных газетах и журналах, Антон Антонович прочно стяжал среди эмиграции славу выдающегося русского военного писателя и историка. Его лично знал и уважал глава Русской Православной Церкви Заграницей митрополит Антоний (Храповицкий). Военные авторитеты эмиграции признавали в нем состоявшегося ученого и готового профессора военной академии. На страницах номера «Царского вестника» специально посвященного юбилею писательской деятельности Антона Антоновича, к нему обратились с приветствием и благодарностью более ста офицеров – участников Мировой и Гражданской войн. Переводы его статей стали появляться в иностранной военной печати. На его суждения обратил внимание бывший главнокомандующий германского рейхсвера, выдающийся участник Первой мировой войны генерал Г. фон Сект.

Значение творчества А. А. Керсновского в истории военной мысли русского Зарубежья и отечественной военной мысли в целом, в русской военной историографии ожидает сегодня специального академического исследования.

Знакомясь с его сочинениями, следует помнить, что атмосфера, в которой он работал, была насыщена в избытке мощными общественно-политическими страстями, от которых он не мог быть свободным. Это была атмосфера специфически болезненного общественного сознания эмиграции, травмированного революцией, Гражданской войной и изгнанием. Все дальше в прошлое уходили воспоминания о жизни в императорской России, все дольше продолжалась оторванность от жизни своего народа, отделенного от внешнего мира созданным политикой Советского государства «железным занавесом». Все больше появлялось склонности идеализировать дореволюционную Россию. Лишь немногие, подобно бывшему начальнику деникинской разведки полковнику А. А. Зайцову, старались избегать недооценки советского военно-политического руководства и роста мощи Красной армии. Политически эволюционирующей вправо русской эмиграции в основном все менее хотелось признавать возможность устойчивого взаимоприспособления, компромисса или консенсуса между богоборческой властью и русским народом на длительную историческую перспективу. Многим хотелось верить, что в Советской России вот-вот начнется саморазложение коммунистической власти, вот-вот Красная армия совершит государственный переворот, вот-вот коммунистический режим рухнет, вот-вот начнется вторая гражданская война. Этих настроений отнюдь не был чужд и Керсновский.

Но он был одним из тех, кто в 1930-х гг. сумел правильно оценить значение возрождения военной мощи Германии. Он понимал, что оно неизбежно приведет к возникновению Второй мировой войны, которая, подобно Первой, будет носить тотальный характер, то есть неминуемо будет войной не армий, а целых народов. А значит, неизбежное столкновение Германии с СССР будет войной немцев не против правящего в России политического режима, а против русского народа. В Первую мировую войну именно Германия решительнее других проявила тенденцию к отступлению от морально-этических ограничений, сохранявшихся европейской военной традицией XVIII–XIX веков, ради достижения победы охотнее других позволила себе средства, ранее считавшиеся недопустимыми. Именно в Германии Керсновский видел «заклятого врага» России и русского народа. Опытный читатель в предлагаемой здесь его вниманию «Философии войны» без труда заметит откровенную германофобию автора. Уничтожающей характеристики под пером Антона Антоновича не избежал и выдающийся прусско-германский военный теоретик К. фон Клаузевиц. Искушение осудить автора за такую необъективность читателю следует, на наш взгляд, преодолеть, приняв во внимание, что автор «Философии войны» в данном случае поступал по законам войны тотальной. То есть он исходил из того, что перед лицом грядущей борьбы русского народа за свое существование с неумолимым и беспощадным врагом необходима тотальная психологическая мобилизация русского общества– то, чего ему так не хватало во время Первой мировой войны, – психологическая мобилизация, при которой абсолютно неуместны положительные оценки авторитетов, вдохновляющих военную школу самого вероятного из потенциальных противников.

Эта позиция Керсновского и еще ряда представителей правой части русского Зарубежья, настороженно относившихся к Германии, послужила предостережением, увы, не для многих. Политическая слепота антикоммунизма, афористично выражавшаяся известным девизом «Хоть с чертом, но против большевиков!», с учетом и ряда внешних обстоятельств, сыграла роковую роль в судьбе монархически настроенной эмиграции, недооценившей германскую русофобию и попавшей буквально под каток Второй мировой войны. Подавляющая часть эмигрантской молодежи в Югославии, в том числе, по-видимому, немалая часть аудитории «Царского вестника», после захвата страны немцами в 1941 г. оказалась в рядах так называемого «Русского охранного корпуса» – марионеточного формирования германского вермахта, который возглавил столь уважаемый Керсновским бывший русский генерал Б. А. Штейфон. Корпус был предназначен для борьбы с югославскими партизанами, после завершения которой его предполагалось перебросить на советско-германский фронт[1]. Судьба этой части русской эмиграции переплелась с судьбой потерпевшей поражение гитлеровской Германии. Стать в ряды армии оккупантов страны, давшей тебе приют как беженцу из России, – поистине удручающее нравственное падение для русского человека!..

Конец жизненного пути Антона Антоновича, как и его начало, был полон драматизма, но отнюдь не стал бесчестным и бесславным. Подлежавший призыву во французскую армию, он в 1940 г. оказался в ее рядах с горьким чувством, что ему, желавшему быть полезным своей Родине, придется умереть «на чужой земле и за чужую землю». Демобилизованный по ранению, он продолжал в глубокой нищете работать до самых последних своих дней и умер от застарелого туберкулеза в Париже 24 июня 1944 г. Его супруга Галина Викторовна, урожденная Рышкова, не перенеся смерти мужа, покончила с собой. Тела Керсновских были впоследствии перезахоронены на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

* * *

«Философия войны» как яркий и колоритный образец военной мысли родилась в результате размышлений над судьбами отечественной военной школы в XIX и начале XX века. О многом в них свидетельствовал, в частности, характер восприятия центральной фигуры «золотого века» русского военного искусства – второй половины XVIII столетия – А. В. Суворова. Почему же его полководчество («золото высшей пробы»), его не знавшая падений военная карьера («орлиный полет от Столовичей до Муттенской долины») в императорской России так больше никогда и не повторились?

В поисках ответа на этот вопрос Керсновский приходит к убеждению, что преемственность с лучшими достижениями отечественного военного искусства не смогла продлиться долее эпохи наполеоновских войн. А все дальнейшее развитие русской военной традиции, чем дальше, тем больше, шло под сильнейшим французским и немецким влиянием. Национальное искусство все более утеснялось в своем положительном воздействии, а старавшаяся быть универсальной военная наука на отечественной почве так и не смогла эффективно обобщить и закрепить былые достижения национального гения и вообще с неимоверным трудом доходила до практики, так и не сумев преодолеть схоластический характер. Военная мощь России после наполеоновских войн вплоть до начала XX века, несмотря на отдельные славные страницы военной истории, внешний, количественный рост, имела тенденцию в отношении качества клониться к упадку.

Правомерен ли такой взгляд с современной точки зрения?

Военная система, с которой императорская Россия вступила в фатальную для себя Мировую войну, система, которая в своих основах дожила в нашей стране вплоть до начала XXI века, была создана в результате реформ 1860– 1870-х гг., осуществленных военным министром генералом Д. А. Милютиным.

К моменту своего появления в коридорах высшей власти он был самым популярным и выдающимся профессором Военной академии Генерального штаба, автором первого в ее истории курса военной статистики. Широкую общественную известность и признание в качестве крупного русского военного ученого ему вполне заслуженно принесла первая в отечественной исторической литературе научная работа, посвященная А. В. Суворову, – «История войны между Россией и Францией в царствование императора Павла I в 1799 году». За нее Милютин удостоился полной Демидовской премии и избрания членом-корреспондентом Академии наук. Работа и по настоящее время сохраняет свое научное значение, а в ее авторе легко угадывается как достойный наследник научного творчества генерала Г. В. Жомини – основателя русской Военной академии Генерального штаба, одного из крупнейших в Европе военных теоретиков и историков, – так и явно неглубокий военный педагог и психолог. Так, в частности, Милютин делал вывод, что «Суворов не был только подражателем Фридриха Великого, но имел уже те мысли, которые в новейшем военном искусстве обыкновенно называются наполеоновскими»[2]. Из такого суждения заинтересованный русский читатель в военном мундире легче всего мог заключить, что Наполеона надо изучать, а Суворовым – гордиться. В перспективе это означало, что при малоприложимости к конкретно русским условиям знаний из области наследия французского полководца обращение к полководцу русскому начнет превращаться со временем в безжизненный культ, малоспособный должным образом оплодотворить умы и сердца последующих поколений отечественных военных. Защищая честь своего героя от недобросовестных иностранных писателей, Милютин подчеркивал: «Если сравнивать первостепенных полководцев разных времен, то должно беспристрастно сознаться, что некоторые из них, быть может, стоят выше Суворова в… том, что составляет, так сказать, механизм военных действий. Но в отношении нравственной стороны военного дела – можно смело сказать, что Суворов был одним из самых великих военачальников: едва ли кто другой превосходил его… в особенности в том безграничном влиянии, которое он имел на войска»[3]. Но из исследования добросовестнейшего позитивиста в целом оставалось не очень ясным, как же именно и почему Суворову удавалось такого добиться.

Изменения в мировоззрении образованного русского общества, протекавшие в XIX столетии, чем дальше, тем больше делали этот яркий образ человека, сочетавшего в себе глубокую укорененность в русской православной религиозной традиции с европейским профессионально-научным кругозором и мастерством практического синтеза, при всей его мнимой простоте, все более трудно воспринимаемым для последующих поколений. В одном сочинении, опубликованном в 1846 г., славянофил А. С. Хомяков как-то приводил рассказ о «старом барине», к которому из-за границы приехал молодой сын, с которым у того пошли частые споры «о всем русском и нерусском в России. Раз случилось, что сын сказал ему: "Разве не нашему просвещенному времени принадлежит слава побед и самое имя великого Суворова?" Старик обратился к осьми-десятилетнему отставному майору, давно уже отпустившему седую бороду, и спросил: "Что, Трофим Михайлович, похожи были Суворов и его набожные солдатики на моего Мишеля и его приятелей?" Разговор, – по словам Хомякова, – кончился общим смехом и долгим, басистым хохотом седого майора, которому эта мысль показалась нестерпимо смешною. Молодой денди сконфузился»[4].

На наш взгляд, для отечественных историков, начиная с Милютина, природа конфликта Суворова с императором Павлом I осталась неясной. Было очевидно, что полководец был задет пруссоманией самодержца. Некоторые отмечали, что Павел стремился искоренить злоупотребления в армии, а суворовское окружение было здесь не без греха. Значит, нетерпеливый и вспыльчивый царь был по сути прав, а старый фельдмаршал отреагировал как желчный и самолюбивый человек с тяжелым характером. Недооценено было главное – Павел, приказав Суворову распустить его штаб, уничтожал существовавший в мирное время орган боевого командования войсками, фактически превращая Суворова из полководца в администратора или в лучшем случае в инспектора.

В последующую эпоху наполеоновских войн эта сложная проблема оптимального сочетания в военной системе строевого и административного начала решалась при достаточном уважении требований первого. Эмпирическим путем в России в это время была создана система высшего военного управления, особенно близко подошедшая к той модели, которую впоследствии назовут классической прусско-германской, в которой ведущую роль играл полностью независимый от военной администрации Большой Генеральный штаб – детище Г. фон Мольтке-старшего. Во второй половине XIX – начале XX века, в эпоху массовых армий, когда особое значение приобрело качество штабного управления войсками, эта модель и обеспечила Пруссии и Германии превосходство. Это была максимально приближавшаяся к идеалу постоянно действовавшая система научной подготовки войны.

В России в эпоху императора Николая I опасность развития административной сверхцентрализации в ущерб строевому началу еще исключалась благодаря наличию в мирное время группы независимых от военного министра главнокомандующих на важнейших стратегических направлениях, наличию в мирное время общевойсковых корпусов из трех родов оружия с постоянными штабными структурами, сводившему до минимума любые элементы импровизации в их области при начале войны, строгому соблюдению принципа недробимости состава дивизий.

Но военная система с главенствующей ролью военного министра, созданная в 1860—1870-хгг. в результате реформ Милютина, уже имела серьезные органические недостатки, заложенные в самой их концепции. Это, во-первых, невозможность развития в России независимого органа управления и планирования. Во-вторых, засилье административного элемента в ущерб строевому («военная бюрократия») и оторванность военной науки от строевой, повседневной жизни войск. Отсюда следовали непоправимые ошибки в планировании войны, недоразвитость штабного управления крупными войсковыми массами, организационные импровизации на театре войны, ведшие к снижению и потере боеспособности соединений, – так называемая «отрядомания». Эти черты русской военной организации сами по себе не были органически связаны с наличием или отсутствием в России тех или иных социальных или политических институтов, будь то, скажем, самодержавная монархия или сословный строй.

Керсновский был совершенно прав, когда писал, что, упраздняя корпуса, «язву нашей военной системы – "отрядоманию", – Милютин делал нормальным порядком вещей», «Милютин смотрел на ведение боя бюрократически– он совершенно пренебрегал духовной спайкой начальников и подчиненных, взаимным их доверием, рождающимся в живом военном организме за долгие годы совместной службы в мирное время», «положительные результаты милютинских реформ были видны немедленно… Отрицательные же результаты выявлялись лишь постепенно, десятилетие спустя, и с полной отчетливостью сказались уже по уходе Милютина»[5].

Если в Освободительную войну 1877–1878 гг. русские войска вел высший командный состав, который в подавляющем большинстве, как и генерал Д. А. Милютин, был воспитан и выдвинут еще в николаевскую эпоху, то в Маньчжурии в 1904–1905 гг. распоряжался генералитет, сформированный и отобранный военной системой, сложившейся в результате реформ 1860—1870-хгг. Русско-японская война показала возможности созданной Дмитрием Алексеевичем военно-административной организации, позволившей перебросить полмиллиона войск из европейской части страны на Дальний Восток– решить задачу, подобную которой еще не решала ни одна военная система в мире. Но она же показала и то, к чему вела практика импровизационных штабов[6], увенчавшаяся катастрофой под Мукденом. И под впечатлением войны на Дальнем Востоке в 1909 г. Дмитрий Алексеевич пришел-таки к мысли о необходимости воссоздания в русской армии корпусов именно в качестве постоянных воинских соединений мирного времени[7].

Невольно вспомнишь слова А. В. Суворова, сказанные им в предвидении последствий тенденций, заложенных в нововведениях императора Павла I: «Всемогущий Боже, даруй, чтобы зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно»[8].

Потом ситуация Мукдена с незначительными нюансами будет повторяться в Первую мировую войну при Танненберге, у Мазурских болот, в Августовских лесах. Кризис боевого управления войсками будет иметь место в 1940 г. в войне СССР против Финляндии, примет грандиозный масштаб в начале Великой Отечественной войны в 1941 году…

Таким образом, та концепция, которую увидит читатель в «Философии войны», представляется в высшей степени актуальной, достойной самой уважительной и вдумчивой критики. Недостатка желания поспорить с Антоном Антоновичем он не испытает.

Сразу обратим внимание на то, что обнаруженную Керсновским тенденцию завышать уровень французского высшего командования эпохи Первой мировой войны следует списать на издержки его французского образования. Несмотря на германофобию, оно отнюдь не исключило присутствие самого глубокого уважения к прусско-германской военной традиции, зримо читаемое у автора «между строк». Право автора– отдавать предпочтение Наполеону перед Мольтке, которого он называет «талантом, а не гением». Сам же фельдмаршал на упреки в неискусности его военных операций обычно давал скромный и полный достоинства ответ: «…результат свидетельствует, что и посредственность может достигнуть цели»[9].

Керсновский полагает, что, например, были «ненужными» России войны с Францией 1799 г. и 1805–1806 гг. В таких случаях обычно возражают, что «ненужные» войны вдали от собственных границ велись и ведутся именно для того, чтобы не пришлось вести «нужные» и фатальные по возможным последствиям вблизи их или прямо на территории своей страны.

Читатель при желании может сам поразмышлять и поспорить над точностью или правильностью понимания автором тех или иных исторических примеров. Ограничимся тем, что внесем необходимые на сегодняшний день поправки в слишком очевидно, на наш взгляд, устаревшие представления Керсновского о двух ключевых событиях в русской военно-политической истории XIX века.

В первом случае речь идет о Крымской (Восточной) войне 1853–1856 гг.

«На рассвете 22 мая 1854 года, – пишет Антон Антонович, – Дунайская армия князя Горчакова готовилась к штурму Силистрии. Минные горны были уже взорваны, турецкая артиллерия приведена к молчанию, войска ожидали условной ракеты – как вдруг фельдъегерь из Ясс привез приказ Паскевича снять осаду и отступить. Князь Варшавский был преувеличенного мнения о силе турецкой крепости. Горчаков, как «местный», мог бы лучше судить, но не дерзнул ослушаться грозного фельдмаршала. И отступление из-под Силистрии, пагубно повлияв на дух войск, свело на нет всю кампанию, ухудшив положение России и стратегически, и политически».

В данном случае от русского военного мыслителя, выражаясь его собственным языком, «ускользают перспективы стратегии».

На начальном этапе восточного кризиса 1850-х гг. стратегические расчеты Николая I и его ближайшего окружения основывались на известном военно-политическом опыте русско-турецких войн и были достаточно осторожными. Давняя идея высадки десанта на Босфор выглядела предпочтительнее похода на Константинополь через Балканы, так как отвлекала меньшее количество войск с европейского стратегического направления. Появление французского флота вблизи Дарданелл снизило шансы высадки на успех до неприемлемого уровня. Некоторое время обсуждался вариант десанта в районе Варны и Бургаса. В качестве средства давления на Турцию была предпринята оккупация Дунайских княжеств с последовавшей затем неудачной попыткой создания на базе их кадровых войск вооруженного ополчения из балканских славян-добровольцев. После отклонения Портой компромиссной Венской ноты, поддержанной формально всеми великими державами, после предъявления турецкого ультиматума с требованием очистить княжества и последовавшего начала русско-турецкой войны из-за неясности политической обстановки Россия еще продолжала сохранять оборонительное положение. Последовать должно было форсирование русскими войсками Дуная ближе к границам сербских и болгарских земель с целью вызвать массовое восстание славян со вспомогательным ударом в его низовьях. Австрия восприняла русские войска в княжествах как прямую угрозу своим интересам, отвергла предложения России согласиться на дружественный нейтралитет, приступила к мобилизации и выдвижению войск к границам. Николай I и его окружение в целом стремились избежать обострения конфликта с Францией и Англией как главными конкурентами России в Восточном вопросе, и казалось, что это в конечном итоге может быть достигнуто.

Но после побед русских войск на Кавказе и уничтожения турецкого флота при Синопе произошло нечто беспрецедентное. Два непримиримых соперника в полуторавековой борьбе за мировое морское и колониальное первенство, чьи противоречия так долго определяли международные отношения в Европе, заключили военный союз против России. Вслед за Австрией Пруссия также отвергла русские предложения подписать договор о нейтралитете. Последовал англо-французский ультиматум об очищении Дунайских княжеств. Обе германские державы присоединились к этому требованию, хотя и в несколько более мягкой форме.

Для России это была в буквальном смысле слова стратегическая внезапность, то есть явление в военно-политической истории великих держав Нового времени весьма редкое. Об этом в записке императору Николаю I от 28 февраля 1854 г. прямо заговорил его первый полководец и военный советник фельдмаршал князь И.Ф.Паскевич, главнокомандующий Действующей армией – крупнейшим объединением полевых войск империи, главной ударной силой на европейском стратегическом направлении, ключевой структурой при общем мобилизационном развертывании сухопутных войск России: «Четыре европейские державы предлагают нам свой ультиматум. Мы находимся в том положении, что теперь вся Европа против нас на море и на сухом пути: Англия, Франция, Турция уже объявили войну; Австрия, можно сказать, на их стороне. Пруссия будет также вскоре увлечена. Никогда Россия не бывала еще в таковых тяжких обстоятельствах». Старый военачальник вспоминал 1812 год и указывал, что политическая обстановка тогда была далеко не столь неблагоприятной и наполеоновское вторжение стратегической внезапности из себя не представляло: «При императоре Александре Павловиче в 1812 г. Англия была за нас, с Турцией успели заключить мир. Неограниченное властолюбие Наполеона заставляло задолго предвидеть 1812 г. и дало нам полтора года на приготовления.

В 1810 г. могли мы начать уже формирование новых полков; весь 1811 г. устраивали резервы и магазины в тылу и потому в 1812 г., начав отступление до самой Москвы, пополняли убыль в войсках резервами. Государь перед началом войны еще колебался. Из Вильны послал Балашева к Наполеону, но ответ был: поздно. К счастью, фланги наши были свободны и все средства Англии в нашем распоряжении. Россия могла выдержать со славой борьбу с Наполеоном». Теперь же масштабы войны, перспектива которой вырисовывается перед Россией, заведомо превышают естественные пределы ее военных возможностей: «Ныне обстоятельства так быстро изменялись, что не дали нам возможности приготовиться. Дай Бог, чтобы я ошибался, но, мне кажется, нельзя уже сомневаться, что Пруссия будет действовать вместе с Австрией против нас. Имея двух неприятелей в центре, тогда как десанты французов на черноморских берегах в одно время с австрийцами из Трансильвании выйдут на коммуникации нашей Дунайской армии, а пруссаки обойдут наш фланг в Литве, мы уже не можем держаться ни в Польше, ни в Литве, а отступая, не найдем магазинов». Война при таком раскладе сил угрожает России неминуемой потерей царства Польского, Литвы, Белоруссии, Правобережной Украины: «Европа может повторить кампанию 1812 г., но вероятно, избежит ошибок Наполеона. Она будет вести войну методически, отбросит нас за Днепр и, отняв Польшу, усилится нашими же крепостями в Царстве и Литве. Несчастья и потери тогда России трудно теперь предвидеть, и нужна будет счастливая война, чтобы вознаградить их и прийти в прежнее положение. Таковы мне кажутся неизбежные последствия войны теперь против всей Европы. Пока она в соединении, мы с ней бороться не в силах». Чтобы выиграть время, сейчас нужно, продолжая переговоры, принять ультиматум об очищении Дунайских княжеств и отвести из них войска на заранее подготовленные позиции на Днестре. А затем, по мнению Паскевича, необходимо всеми силами затягивать войну, и тогда появится реальный шанс удержать австрийцев и пруссаков от вооруженного выступления против России.

Для него было очевидно, какая нравственная ответственность перед страной была сопряжена с принятием такого образа действий: «Конечно, больно для самолюбия каждого русского решиться теперь уступить, но со временем Россия поймет, что от того зависела ее судьба, и благословит как спасителя того, кто великодушно решился теперь на пожертвование»[10].

Австрийские войска нависали над коммуникациями русской армии в Молдавии и Валахии. Попытки Дунайской армии после переправы, на которой настаивал император Николай I, развить успех на южном берегу, в этих условиях были сопряжены с огромным риском. Удар австрийцев во фланг и в тыл Горчакову мог привести к полному разгрому. Русская военная разведка фиксировала перемещения и сосредоточения больших масс войск, заготовку австрийцами значительного количества продовольствия, разработку дорог в тылу армии и строительство земляных укреплений вокруг ключевых городов Галиции и Буковины. Видя по многочисленным агентурным данным высокую готовность австрийской армии к нападению, Паскевич писал в Севастополь князю А. С. Меншикову, ясно излагая смысл своих действий: «Действительно, когда будет против нас вся Европа, то не на Дунае нам необходимо ожидать ее… Австрия, имея до 230 000 войск в Венгрии, Трансильвании и на сербской границе… пошлет в Фокшаны, Яссы или Каменец… тысяч 60 или 70, нам совершенно в тыл… Тогда положение будет так тяжело, как не было и в 1812 году, если мы не примем своих мер заранее и не станем в своей позиции, где бы не опасались по крайней мере за свои фланги… Я ожидаю об этом повеления, а между тем сохраняю вид наступательный для того, чтобы, угрожая Турции, оттянуть десанты европейцев от наших берегов, притягивая их на себя…»[11]. Убедившись в справедливости аргументов князя Варшавского, Николай I распорядился, наконец, прекратить осадные работы под Силистрией. Получив 12 июня его приказание, Паскевич немедленно увел войска за Дунай, сохранив небольшой плацдарм у Тульчи и Искачи, а в конце августа армия Горчакова отошла за Прут[12].

Вся дальнейшая стратегия России в Восточной (Крымской) войне была построена в основном на расчетах и предложениях Паскевича, который, согласно Уставу для управления армиями в мирное и военное время от 5 декабря 1846 г., с началом войны становился начальником Главного штаба с военно-походной канцелярией, размещаемой, согласно параграфу Устава, в Петербурге. Развитие политической обстановки продолжало сохранять ту опаснейшую тенденцию, на которую он указывал. 8/20 апреля 1854 г. Пруссия согласилась заключить с Австрией оборонительный и наступательный союз, который должен был вступить в силу в случае угрозы «общегерманским интересам». Это означало, что нанесение превентивного удара по австрийцам теперь сопрягалось с риском, повышавшимся до неприемлемого уровня. Любой переход русскими войсками австрийской границы мог означать перспективу войны со всей Германией. Швеция на переговорах с британцами в качестве обязательного условия своего активного присоединения к военным усилиям антирусской коалиции называла вступление в войну Австрии[13]. Стратегическое развертывание сухопутных войск России при жизни Николая I сохраняло в основном антиавстрийский характер с мощной группировкой в царстве Польском при умеренной в целом концентрации сил в Крыму и достаточной на Кавказе. Изолированный Крымский театр оставлял мало возможностей для маневренной войны, где николаевская армия могла бы проявить свои лучшие качества. Одиннадцатимесячная позиционная борьба в Крыму после оставления южной стороны Севастополя привела к патовой ситуации, которую и предсказывал Паскевич в качестве наихудшего исхода. После этого войска в Крыму были сокращены, и к концу 1855 г. развертывание русской армии вновь приобрело характер, выгодный для большой войны в Европе[14]. В результате австрийский генералитет так и не обрел уверенности перед лицом вероятной войны с Россией и остался в твердой оппозиции воинственным планам министра иностранных дел графа К.-Ф. Буоля[15].

Причины поражения России в Крымской войне были недопонимаемы русским общественным мнением того времени[16]. Ошибаясь в данном случае, Керсновский просто следовал ошибкам русской военно-исторической традиции. Недоосмысление Крымской войны повлекло за собой недооценку подлежавшей реформированию военной системы императора Николая I, что отрицательно сказалось на разработке концепции военных реформ 1860– 1870-х гг.

Во втором случае речь идет об Освободительной войне 1877–1878 годов, или, как ее еще называли, Второй Восточной.

«В 1877 г. наша политика на высоте (чему способствует личное влияние Царя Освободителя и патриотизм общества), – пишет Керсновский, – она имеет мужество принять "великодержавное" решение вопреки Европе и объявить Турции войну. Зато стратегия плачевна.

В 1878 г. стратегия выправилась. Русская армия у стен Цареграда. Но тут капитулирует политика».

То есть Антон Антонович полагал, что Россия напрасно отказалась занять Константинополь, а затем напрасно уступила давлению западных держав, согласившись на пересмотр Сан-Стефанского прелиминарного договора, напрасно согласилась на вынос его условий на обсуждение на международный конгресс в Берлине, где итоги Русско-турецкой войны подверглись корректировке, умалившей русские достижения в той войне.

Россия могла получить шанс закрепиться на Босфоре или хотя бы сохранить достижения Сан-Стефано при одном-единственном условии: если бы удалось завершить войну с Турцией в одну кампанию, то есть до наступления зимы 1877–1878 гг. Это могло бы произойти, если бы накануне войны был принят план помощника военного министра генерала Н. Н. Обручева. Но предложения последнего подверглись корректировкам, в конце концов разрушившим весь первоначальный замысел. Ошибки, сделанные на этапе планирования войны, привели к продолжительной осаде Плевны и в конечном итоге к тому, что война приняла затяжной характер. В итоге война была выиграна, но Россия не сохранила достаточно сил, чтобы закрепить все ее желанные достижения. Она оказалась фактически перед угрозой повторения стратегической ситуации предыдущей Восточной войны лишь с некоторой разницей – международно-изолированная Россия против Англии и Австро-Венгрии, поддержанных Германией с вооруженным противостоянием по всему значимому периметру своих границ. То есть опять угрозы такого масштаба, который заведомо превышал пределы ее военных возможностей[17].

Но, пора, уважаемый читатель, наконец, предоставить слово самому Антону Антоновичу Керсновскому…

М. М. Шевченко,

канд. ист. наук, доцент исторического факультета

МГУ им. М. В. Ломоносова