Читать книгу Неправдоподобное происшествие в деревне Пичугино - Антон Павлович Конышев - Страница 3

Глава

II

А ночью пичугинцев разбудила гроза.

Дождь обрушился на притихшую деревню сразу и водопадом. Крупные капли автоматной очередью колотили по крышам, стенам и окнам. Стёкла жалобно позвякивали, крыши протекали.

Уже не чаявшие облегчения пичугинцы, сонно морщась, выбирались из кроватей и, откинув занавески, старались разглядеть хоть что-нибудь. С таким же успехом можно было смотреть сквозь мутное стекло. Ветра, как ни странно, не было, но мигом намокшие занавески уже пускали ручейки на подоконники и полы.

И шлёпая босыми ногами в образовавшихся на полу лужах, люди в первый раз за последние полтора месяца наглухо закрывали в домах все окна.

Вечно брехавшие, как и полагается деревенским собакам, друзья человека, поджав хвосты, жались к сухим углам своих будок, и только разбуженные грохотом льющейся с неба воды куры кудахтали испугано и чуть слышно.

Настя слышала, как, кряхтя, поднялся отец, как прошлёпал он босыми ногами к окну, проговорил что-то, зевая, и закрыл его. Насте же подниматься нисколько не хотелось. Шум дождя убаюкивал её и что–то нашёптывал, нашёптывал, нашёптывал…

Так и не проснувшись окончательно, девочка вернулась в свой сон. В этом сне она с самого утра играла с мамой в куклы и больницу. И маме не нужно было готовить обед и мыть пол, потому что мам было две – одна хлопотала по хозяйству, а другая играла с Настей. А потом с папой они пошли купаться на речку, и папа нёс на одном плече её, а на другом Элеонору, и Элеонора очень этим гордилась. Они долго плескались в тёплой воде и грелись на песке, и снова плескались. И папе тоже не надо было спешить на работу, потому что пап тоже было два – один для работы, другой для неё, Насти.

Счастливо улыбаясь, отчего детское её личико стало ещё симпатичнее, Настя повернулась на другой бок и одними губами прошептала:

– Хочу, чтобы…

С треском сломленного дерева вонзилась в мутное небо ярко–оранжевая молния, оглушительно рухнул наземь гром, и в тот же миг дождь прекратился.

Первым из пичугинцев обнаружил неладное Санька Бобрик.

Разбуженный раскатом грома он ещё какое–то время лежал, с трудом пробиваясь разумом сквозь мутное марево бытия, и пытался сообразить, достаточно ли сильно приспичило его по нужде, чтобы ради этого стоило подниматься, или есть вероятность дотерпеть до утра.

Прикинув и так и эдак и даже с превеликим трудом перевернувшись с живота на правый бок, Санька с огорчением понял, что подвига не избежать. Прилагая невероятные усилия, он уселся–таки на мятой вонючей кровати и приоткрыл один глаз.

Тьма была беспросветна. Луну, понятное дело, скрывали облака, а ближайший к его дому фонарь (один из двух в деревне) не горел уже полгода. Отчего-то не было света и в соседских домах.

– Жжжлобы, – с трудом выговорил Санька, имея в виду и фонарь и соседей.

Саньке было паршиво. Вообще-то совсем паршиво ему должно было стать завтра утром, но раннее пробуждение приблизило эту нерадостную новость.

По жаре да на старые дрожжи, да без закуси, если не считать четыре полузрелые помидоры с огорода – две бутылки водки о себе забыть не дадут. С кем он пил и почему он пил, Санька на данный момент припомнить не мог. Да и не хотел.

–И–и–и рраз, – скомандовал он сам себе, немного раскачался и умудрился встать на ноги.

Под ногами выразительно хлюпало.

Санька потрогал штаны, в тайне надеясь, что всё уже случилось и можно рухнуть обратно. Но штаны оказались сухими.

– У, я вам, – погрозил он кому–то в темноте кулаком и принялся шарить рукой по стене в поисках выключателя.

Выключатель вскоре нашёлся и даже с хрустом щёлкнул, однако светлее от этого не стало.

– Жжлобы, – окончательно уверился в подлости мироздания Санька и, пиная пустые бутылки, раскиданные по всему дому, и периодически натыкаясь на углы и косяки, на ощупь поплёлся в туалет.

Как ни плох был Санька, но тот факт, что в его туалете кто–то есть, осознал сразу. Во-первых, дверь была распахнута (по крайней мере, рукой он её не нащупал), во-вторых, там журчало, и кто-то тихо матерился. Неужто заночевал кто, подумалось Саньке. Только с чего бы это…

– Эй, – тихонько позвал он, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы, – кто ты есть, а ну, кончай ссать, пусти хозяина.

Журчание резко оборвалось, и прислонившийся к косяку Санька смутно различил, как в глубине клозета человек завозился, заворочался, потом слишком громко для больной головы брякнули спички в коробке…

Чирк. Из темноты в мерцающем свете горящей спички выпросталось небритое, опухшее, жутковатое лицо с заплывшими маленькими глазками и кривым носом.

Лицо было знакомым. Что–то слишком уж знакомым. Санька Бобрик подался чуть вперёд, силясь признать заночевавшего собутыльника, и пьяно хихикнул.

– Во етить, да это ж я сам. Когда это я в туалете зеркало повесил?

Стараясь не упасть, он вытянул вперёд руку, намереваясь отодвинуть загораживающее проход зеркало в сторону, но вместо гладко прохладной поверхности стекла, пальцы уткнулись в колючую от многодневной щетины щёку отражения. Санька ойкнул от неожиданности и почувствовал, как чья-то рука точно также ощупывает его физиономию.

В этот момент погасла догоревшая спичка.

И в этот же момент, вложив в это дело все силы порядком подпорченного зелёным змием организма, Санька Бобрик заорал благим матом.

Причём орал он на два голоса.

Правды ради следует сказать, что предутренние тишину и умиротворение грубо нарушили не только Санькины истошные вопли.

Пока Санька надрывал голосовые связки, на окраине Пичугина грохнул выстрел, затем второй, а через пару секунд ещё два подряд, что для деревни без преувеличения явилось целым сражением.

Дело было в том, что во времена развитого социализма, незадолго до начала кампании по ликвидации неперспективных деревень, Пичугино было раза в три больше. И имелись в нём и свой сельский клуб, и своя школа с садиком, и сельмаг какой-никакой, и ремонтная база, а при базе, само собой, склад.

Заведовал складом Михаил Ильич Бурмакин, в виду перманентного дефицита всего на свете, человек крайне важный и необходимый.

За прошедшие почти четыре десятка лет ни решения партии и правительства, ни законы рыночной экономики Пичугино так и не ликвидировали. Деревня обветшала, уменьшилась размерами и населением, но выстояла.

Давно уже гнил на корню бывший сельский клуб, от сельмага остались воспоминания и лавка чэпэшника Матанцева, а школу за малочисленностью подрастающего поколения упразднили.

А вот склад остался.

Михаил Ильич, превратившийся за это время просто в Ильича, как мифический цербер продолжал охранять вверенное ему в прошлом тысячелетии имущество. То, что имущество это в массе своей давным-давно сгнило, заржавело и просто устарело морально и научно-технические, Ильича ни капли не останавливало. Не прошибали старика ни просьбы, ни откровенные насмешки, ни угрозы односельчан.

– Вот помру, тогда и разворовывайте, – веско отрезал он, угрожающе шевеля седыми топорщащимися усами. – Мне доверено, я охраняю.

В лихие годы, после того, как местные мужики, чуть не волком вывшие от безденежья и безделья, пригрозили проломить ему башку, если не выдаст весь цветмет со склада, обзавёлся Ильич двустволкой. Очень похожей на те, что в мультфильмах показывают. И каждую ночь, в жару ли, в холод ли, по несколько раз обходил он свои владения. С ружьём, разумеется, обходил.

В ту злополучную ночь, здраво рассудив, что разверзшиеся вдруг хляби небесные есть хорошее прикрытие для разного рода злоумышленников, Ильич мужественно шагнул в стену дождя.

Он как раз закончил первый обход вокруг склада, когда в небе сверкнуло, громыхнуло, и дождь внезапно иссяк. Ильич стянул с головы капюшон старой штормовки, глянул наземь, прикидывая, как половчее перепрыгнуть гигантскую, всё ещё пузырившуюся лужу… и замер. Фонарик запрыгал в руке, сердце встревожено заколотилось, сознанием овладела ледяная решимость.

На земле отчётливо просматривались две цепочки следов. Одна, значит, его, а другая…

А другая, чья же?

Позарились–таки, алкаши, выругался про себя старик, ловко перехватил ружьё обеими руками, сунул фонарь подмышку, чтоб дорогу видно было, и крадучись пошёл по следам.

Очень скоро выяснилось, что ходит он по кругу. То есть вокруг склада и ходит. Следы уже не были столь отчётливыми, они перемешивались, наслаивались друг на друга, сливались, превращаясь в крохотные узорные лужицы.

Получалось, что и злоумышленник тоже ходит вокруг склада.

– Не понял, – задумчиво сказал Ильич, осматривая два здоровенных амбарных замка на воротах, – не тронуто.

Не выпуская двустволку, одной рукой он нащупал в кармане штормовки связку ключей, вытащил, помедлил секунду и осторожно, стараясь не шуметь особо, вставил ключ в нижний замок.

– Попался, сукин сын, – угрожающе просипели сзади, и Ильич почувствовал, как в спину ему упёрлось что-то небезопасное. – Ложь ружьё на землю. Ложь, кому говорю!

Ильич попробовал было обернуться, но сзади на него цыкнули и что-то знакомо щёлкнуло. Так щёлкали взводимые курки на его двустволке.

Пятью известными и всеми неизвестными ещё чувствами почуяв неладное, старик всё же дёрнулся в сторону, выронил фонарь, но ухватил ружьё за ремень и кинулся прочь со всех ног.

– Куда?! – по–звериному рыкнул неизвестный, устремляясь вдогонку. – Пристрелю, гада! Расхитители, мать вашу! Смерти моей дождаться не можете?

Запинаясь и поскальзываясь в хлюпающей жиже, Ильич мчался к дому, к людям, ничего не говоря и не оглядываясь. Его гнал страх. Нет, не страх даже, а суеверный первобытный ужас наступал ему на пятки и дышал в затылок, разом лишив голоса и разума.

– Пресвятая богородица, спаси и помилуй, пресвятая богородица, спаси и помилуй, – одними губами, задыхаясь от бега, натужно сипел он.

– Пристрелю, гада! – ревели сзади.

Грянул выстрел.

Ильич инстинктивно пригнулся, не замедляя шага.

Ещё один выстрел.

Рядом с ухом взвизгнуло, старик отшатнулся, зацепился ногой за торчащую из земли арматуру и плашмя полетел наземь, выпустив двустволку из рук. Ружьё, нелепо кувыркаясь, с хрустом ударилось о старый кособокий тополь и дало залп сразу из двух стволов.

Распластанный в грязи, даже не протерев стёкла чудом уцелевших на лице очков, Ильич почти в обморочном состоянии наблюдал, как со стороны склада, тяжело шлёпая кирзачами по лужам и на ходу перезаряжая двустволку, к нему приближается он сам.

На другом конце деревни кто-то вопил, будто резали.

Николай проснулся от доносившихся с улицы грохота и переходящего в поросячий визг завывания. К тому же лежал он на самом краю дивана, свесив руку на пол, и край дивана больно врезался ему в бок.

– Одурели совсем, – сонно проговорил он, пытаясь перевернуться на спину. – Кто орёт-то?

Перевернуться, однако, не получилось. Лена по привычке спала, тесно прижавшись к мужу и практически его вытолкнув.

«Эх, Ленка, – немного досадливо подумал Николай, – тебе на полу стелить надо. Специально ведь диван два дня в городе выбирали. Самый широкий, раскладной, не на пружинах…»

Но потом в памяти всплыла вчерашняя сцена, и досада растаяла, уступая место другому, более физиологическому чувству. Лена, выходящая из бани, лишь чуточку укутанная в тоненькое ажурное полотенце, с мокрыми распущенными по плечам волосами. В тот миг она напомнила ему виденную ещё в школьном учебнике репродукцию картины какого-то средневекового итальянца. То ли рождение Венеры, толь рождение Афродиты… Да шут с ней, с репродукцией. Лена его и правда и фигурой, и лицом, и даже улыбкой здорово походила на нарисованную богиню.

Николай слегка потянулся, восстанавливая кровообращение.

Лена, словно прочитав мысли мужа, шумно вздохнула, прижалась ещё плотнее и, приобняв, стала гладить его по груди. Николай уже собирался повернуться к жене, как вдруг рука её замерла, потом заметалась по его груди, нащупала волосы и рывком отпрянула.

Получив коленом по почкам, Николай рухнул на пол.

– Ленка, – зашипел он, стараясь не разбудить детей, – ты чего, сбрендила совсем?

Между тем на диване происходила какая-то странная возня. Мягко шлёпнулась рядом подушка. Лена, по-видимому, встала и быстро прошла к двери, где был выключатель.

– Что случилось-то? – спросил мужской голос.

– Да тише ты, разбудишь всех, – сонно ответила Лена из… другого угла комнаты.

– Ой, Коленька, что-то мне плохо, – жалобно и, как показалось Николаю испуганно, добавила она, – похоже, перегрелась я…

– Да что же со светом? – выругался Николай. – Выключатель опять бракованный подсунули или на подстанции чего?

– На подстанции, – эхом повторил Николай, всё это время сидевший на полу, и чуть слышно добавил, – слышь, Лен, похоже я тоже того… перегрелся. Я это, я голоса слышу.

Когда, путаясь в своих и чужих руках, Николай нашёл-таки на ощупь старую керосиновую лампу и негнущимися пальцами зажёг фитиль, мерцающий неверный свет озарил картину, достойную кисти самого чокнутого из сюрреалистов.

На диване, кусая ногти, стояли и испугано таращились на него безумными глазами две абсолютно одинаковые Лены.

Николай сухо сглотнул и родил глупость с большой буквы Г:

– Лен, а к тебе разве сестра приехала? А я и не знал ведь…

Рядом кто-то икнул. Только тут Николай сообразил, что лампу держит не он.

С огромным трудом, мгновенно взмокнув, он медленно повернул голову влево, после чего тихо и кратко выматерился.

Вы уже догадались, почему.

Отец Сергий проснулся от ясного ощущения чужого взгляда.

Под иконами мерцала лампадка, отчего по комнате бродили неприкаянно полупрозрачные тени, неизбежно возвращаясь на прежнее место.

Сидевшего с задумчивым видом на табурете человека он узнал сразу, но отчего-то не испугался видения, а лишь приподнялся на локте и трижды перекрестил пришельца.

Не помогло.

– Я уже пробовал, – спокойно сказал отец Сергий, – бесполезно.

– Давно сидишь?

Тот невесело улыбнулся.

– Да минут с десять будет. Прихожу, а тут ты. Сначала разбудить хотел, а потом думаю, зачем? Пусть я посплю.

– Лампадку…ты? – уточнил отец Сергий, усаживаясь в постели.

– Я. Тьма ж египетская, хоть глаз выколи. С электричеством опять что-то. Из-за грозы, я думаю.

– Ну и как тебе всё это?

Тот пожал плечами.

– Пути господни, понятное дело, неисповедимы. Так что тут либо промысел божий, либо кто-то перепутал контакты в пространственно-временном континууме. Тебя не спрашиваю, и так знаю, что думаешь.

Вообще-то до того, как стать священником, отец Сергий успел отслужить в армии и неплохо окончить один столичный политехнический. Это был один из тех редких случаев, когда вера и рассудок уживаются в человеке совершенно безболезненно и без всяких взаимных претензий.

О том, что подвигло его, молодого специалиста, податься в попы, он никогда никому не рассказывал. Как и о том, почему оказался в этакой глуши, где и прихода нормального лет восемьдесят не было, а случайно не растасканная до основания дореволюционная ещё церковь выглядела страшнее развалин бывшего сельского клуба.

В Пичугине отец Сергий обосновался лет пять назад и на удивление быстро обрёл авторитет и уважение не только среди богобоязненных старушек, но и среди всех пичугинцев. Был он не высок и не басовит, с простым, даже простодушным лицом, окаймлённым аккуратной бородкой. Неплохо разбирался в технике и строительстве. При необходимости мог и на трактор и под трактор. При необходимости и слово божие проповедовать успевал.

Церквушку восстанавливали всем миром. Кто чем может. Отец Сергий никого не упрашивал, не заставлял, не стыдил. Но если просил – отказывали редко.

– Я вот что подумал, – сказал он, придвигая табурет ближе, – вряд ли эта история только с нами приключилась. Чересчур затратно ради одного человека.

– Согласен. Весь масштаб сейчас не определить, конечно, но в деревне завтра будет твориться…

– Значит, примем как испытание.

Он тяжело поднялся, подошёл к окну, потрогал промокшие занавески, спросил:

– Слушай, а кто из нас настоящий? Как, по-твоему?

– Я, – без тени сомнения сказал отец Сергий.

Снаружи раздался выстрел. Другой.

Потом два почти одновременно.

– Началось, – словно дождавшись, сказал отец Сергий. – Одевайся, пошли. Это у склада.