Читать книгу Феноумен - Антон Рай - Страница 3

5. Все началось в четвертом веке до н.э., когда Платон радикально противопоставил идею материи, объявив идею подлинной реальностью или сущностью вещи, а материю или видимую нами вещественность – кажимостью или тенью реальности. Вечная заслуга Платона состоит в том, что он первый умопостиг идею как самостоятельную и отличную от материи реальность, фактически став первым настоящим философом на Земле, ведь философия собственно и занята умопостижением (постижением идей). Ошибка Платона состоит в том, что он одновременно противопоставил и соединил идею и материю во всех вещах. Его ошибка была так же велика, как и его заслуга, и именно Платон заложил фундамент для всех последующих ошибок в вопросе о соотношении идеи и материи. Во избежание недоразумений, следует сразу же исправить ошибку Платона, хотя сделать это оказалось возможным только сейчас, в двадцать первом веке – вместе с тем, только поняв суть платоновой ошибки, можно будет понять и суть всех ошибок, совершённых и совершаемых после него.

6. Итак, вместо того, чтобы сразу противопоставлять идею материи в вещах, одновременно соединяя их как одно и то же, но существующее на разных уровнях реальности (восприятия и умопостижения), следовало бы сначала противопоставить идеи вещам, выделив класс чистых идей, не имеющих к природным вещам вообще никакого отношения и порождаемых не природой, но человеческим разумом. Надо сказать, что, в принципе, Платон ведь интуитивно так и сделал, и в его диалогах мы только и слышим, что о Благом и Прекрасном самих по себе, а что такое Благое и Прекрасное как не чистые идеи? Но далее, если бы Платон размышлял до конца последовательно, то он бы увидел, что идеи эти воплощаются только в объектах, создаваемых самим человеком, который и конструирует эти объекты, отталкиваясь от возникающих в своей голове идей (например, идея Прекрасного трансформируется в произведения искусства, представления о Справедливости рождают законы, идея Пользы порождает массу всевозможных полезных вещей, и так далее), и, тем самым, соединяя материю и идею. Природные же объекты или феномены вовсе не причастны ноуменам (идеям); идея и материя соединяются только в феноуменах, которые и возникают как материальные объекты, но созданные на основе идеи. Повторюсь, вместо соединительного противопоставления материи и идеи во всех вещах, следовало сначала противопоставить чистые идеи природным вещам, а затем противопоставить причастные и непричастные идеям вещи, то есть феноумены феноменам. Вот что следовало сделать, – и вот чего Платон не сделал.

7. Тезис «природные объекты не причастны ноуменам» в силу его предельной важности требует уточнения, а для этого следует уточнить и определение ноумена или идеи. Определение это с давних пор трактуется самым различным образом, – мало того, что каждый норовит дать собственное толкование, так нет единства понимания и относительно того, что, собственно, понимал под идеей сам Платон. Но мы пока оставим эти словопрения, чтобы почти тут же к ним вернуться. Пока что сконцентрируемся на том, что должно пониматься под идеей в вещи, если мы имеем в виду сконструированную человеком вещь или феноумен. Я не думаю, что здесь могут возникнуть какие-то серьезные споры – под идеей в данном случае с очевидностью следует считать назначение вещи, как нечто отличное от ее существования. Например, делая кровать, человек придает определенной материи определенное назначение. Идея кровати не в том, что она существует, но – для чего она существует. В природе, напротив, мы видим торжество существования ради существования – именно поэтому мы можем смело утверждать, что природные объекты (или феномены) не причастны ноуменам. Материя – это, собственно, то, что существует ради существования. Идея – то, ради чего существует материя помимо своего существования.

8. Такое понимание идеи сразу же выявляет как характер взаимосвязи идеи и материи, так и специфику философского понятия идеи – и, главным образом, ее отличие собственно от понятия. Понятия, разумеется, присущи и природным объектам и рукотворным, и понятие дерева сосуществует с деревом точно так же, как понятие кровати сосуществует с кроватью. Понятие воспроизводно от вещи и находит свое выражение в ее определении, идея же сама определяет вещь. Нельзя познавать понятия, познаются предметы и явления; идеи же познавать можно, – если они даны в предметах и явлениях.

9. Итак, материя существует исключительно для того, чтобы существовать, именно поэтому можно утверждать, что в природе нет идей. Если же кто возразит на это, что, например, у пчелы есть назначение, ведь она опыляет растения, и вообще у всего существующего есть какое-то назначение и даже не одно, а много увязанных друг с другом назначений, то до тех пор, пока это «назначение» сводится к тому, чтобы поддерживать существование, будь то собственное (как особи и вида) или чье-то другое, мы не можем говорить о том, что речь здесь идет об идее. Да, все существующее как-то взаимосвязано-взаимоувязано, – но это касается материи и ничего кроме материи; естественная наука и изучает весь комплекс этих взаимосвязей, познавая сущность природного мира. Но никаких идей тут нет. Сущность природы – в ее существовании.

10. Возможно, правда, и более серьезное возражение. Разве про природу нельзя сказать, что она прекрасна? Более того, разве нельзя предположить, что природа даже прекраснее цивилизации; разве нельзя предположить, что девственный лес прекраснее не знающего, что такое невинность, города? На фоне природы вся цивилизация зачастую кажется вовсе не воплощением чего-то прекрасного, но прямо-таки самой настоящей зловонной помойкой. Это очень серьезное возражение, на которое, в свою очередь, очень непросто что-то возразить. Пожалуй, можно сказать, что Прекрасное в природе есть лишь прообраз подлинно Прекрасного, находящего выражение лишь в рукотворном искусстве, и что все эти рассветы, закаты, облака, леса, озера и реки не порождают ничего кроме открыточных видов, да и то в несовершенной форме – искусство же проникает намного глубже. Можно также предположить, что природа не более прекрасна, чем она же и справедлива, и если закон природы никак не может быть воспринят разумом как руководство к действию, то точно так же и природная красота не удовлетворяет разум. Да, пожалуй, именно такие аргументы здесь и стоит привести – правда, лично я не нахожу их до конца убедительными, но и более сильных аргументов я найти тоже не могу. Природа несомненно величественна, но это величие, добавляет разум, есть величие существования, существующего ради существования. Для разума этого недостаточно.

11. Следует отдельно сказать и о слове «противопоставляются». Не раз говорилось, что, дескать, Платон вовсе не противопоставлял идеи вещам, что идея – своего рода вечный образец для преходящей вещи, а не нечто ей противостоящее или хотя бы отчасти чуждое. Материальная вещь – это и есть идея, только принявшая зримый не уму, но глазу облик. Но, разумеется, когда я говорю о противопоставлении, то не имею в виду, что Платон считал идею чем-то чуждым вещи, но лишь их разъединение, когда видимая вещь существует здесь, как данная нам в чувственности, а идея существует где-то там и постигается лишь умом, что, однако, не означает, что она существует и в уме. В этом смысле слово «противопоставление» совершенно корректно – раз вещи и их идеи существуют по отдельности – в зримой и умопостигаемой реальностях. Оно тем более корректно, что именно из-за него и возникает вся путаница, распутываемая только посредством соединения материи и идеи в феноумене (соединение феноменальной и ноуменальной реальности) и противопоставления феноуменов феноменам.

12. Теперь можно вернуться к вопросу о том, что считал идеями сам Платон. Идея – умопостигаемое, вечно-неизменное, реальное бытие вещи в противовес ее постоянно-изменчивому, временному, данному в чувственности мнимому существованию. Ставшее в противовес становлению. Сущность в противовес видимости1. Что не так в этом понимании? Все не так, ведь идея дается в чувственности наряду с материей. Картина не являет собой холста, изображение на котором нам не разглядеть глазами, но только умом. Мы видим собственно картину, воплощающую идею Прекрасного, отсюда и умопостигать Прекрасное мы можем лишь отталкиваясь от зримого глазами образа.

13. Но почему Платон не разглядел вполне зримое присутствие идеи в рукотворных объектах? На этот вопрос трудно ответить, вероятно, Платон не сделал этого, чтобы оставить простор для деятельности мыслителей и после себя. Но если серьезно, то мне-то кажется, что идея буквально кричит: вот она – я, посмотрите, я не скрываюсь, я видна. Но, как бы она ни кричала, этот крик не был расслышан вплоть до 21-го века. Можно лишь предположить, что сама возможность умопостижения через восприятие казалась философам абсурдной. Ведь сама-то идея, как она непосредственно рождается в уме, невоспринимаема. Это-то и сбило с толку и Платона, и всех остальных. Раз идея невоспринимаема, значит, умопостижение можно рассматривать лишь как совершенно оторванный от восприятия процесс, можно сказать, параллельный ему. Логично? Логично. Логично-то логично, но противоречит опыту. Опыт же ясно показывает, что, хотя сама идея совершенно нематериальна, но свое воплощение в реальности она находит лишь в материальных объектах и формирующихся на основе нематериальной идеи.

14. Умопостигаемое дается (может быть дано) в восприятии – вот важнейший тезис. Уточню – умопостигаемое дается в восприятии, если ум вложил идею в материальную вещь (идея невоспринимаема, но лишь до тех пор, пока сам ум не помещает ее в воспринимаемый объект). И нет другого способа познания кроме познания данной в восприятии вещи – в этом смысле умопостижение ничем не отличается от естественно-научного исследования, специфика же его определяется спецификой познаваемых объектов, а феноумены, конечно же, сильно отличаются от феноменов.

15. Еще одно важнейшее замечание: понятия сущность и идея не совпадают. Сущностью феноумена является ноумен (вложенная в него идея), это верно, но сущностью феномена является само его существование, то есть материя. Материя, таким образом, отличается от идеи вовсе не тем, что материя воспринимается, а идея – умопостигается, но только тем, что, как уже было сказано, материя является существованием без назначения, назначение же придается вещам человеком, вкладывающим в них идеи.

16. Сущность природы – в ее существовании. Существование дается в воспринимаемой нами материи, то есть в феноменах. Соответственно, изучая феномены, мы и постигаем сущность природы. Но и идея как нечто познаваемое тоже дается лишь в восприятии, то есть в феноумене. Соответственно, изучая воспринимаемые феноумены, мы постигаем их ноуменальную сущность. Чтобы познать солнце, надо его наблюдать, но и чтобы понять книгу, надо ее прочитать, – разве одно из этих суждений менее очевидно, чем другое? А ведь в одном случае речь идет о феномене, а в другом – о феноумене.

17. Итак, сущность объекта всегда постигается через то, что присуще объекту; сущность явления надо всегда искать в его проявлениях. Запомним это, чтобы уже никогда не забывать.

18. Что касается подлинной реальности идей, то эта реальность несомненна, как несомненно и то, что при соединении материи и идеи именно идея, а не материя, определяет подлинную реальность вещи. Картина – это не холст, а изображение. Понимаемая просто как кусок материи с нанесенными на него красками, картина лишается всей своей значимости и даже не может и называться картиной. Феноумен – это воплощенная в материи идея, и в этом нерасторжимом сожительстве идея с очевидностью всецело доминирует над материей. Собственно, феноумен можно назвать воплощением торжества идеи над материей.

19. Скажем несколько слов и о материи. При упоминании природного явления философы любят, даже не любят, а просто обожают прибавлять такие слова как «всего лишь», «не более чем» и прочие в этом же роде. Мы познаем, но всего лишь явление. Мы познаем, но не более чем свойства материи (якобы не затрагивая сущности явления, хотя всякая сущность познается лишь через присущее). Все эти прибавки, как уже должно быть понятно, являются следствием доминирования идеи в феноумене, но по отношению к феноменам они совершенно бессмысленны. Когда мы познаем природные явления (феномены), то мы изучаем материю, когда – рукотворные (феноумены), то мы постигаем воплотившуюся в материи идею. Если вы не хотите изучать «всего лишь материю», так и не изучайте, а если изучаете – то не прибавляйте словосочетание «всего лишь». Вообще, «упрекать» материю в том, что она есть «всего лишь только» материя, все равно что упрекать козу, в том, что она всего лишь коза, а глаза – в том, что они всего лишь глаза, и любую вещь – в том, что она есть всего лишь только эта вещь, а не (вдобавок) нечто совершенно другое. Феноумен, например – всего лишь сотворенный руками человека объект. Тоже не бог весть что. Если же мы учтем всю проблематичность познания природного мира, то всякие «всего лишь» прибавки отпадут сами собой, и ученым, занятым познанием природы, конечно же, никогда и в голову не пришло бы бросить какое-нибудь «всего лишь» словцо. Но они впадают в другую крайность, и вся философия для них – «не более чем» болтовня. Всего лишь философия, так сказать.

20. Что касается различных толкований платоновского (и пост-платоновского) понимания идей, то, хотя некоторого рода неясность всегда сопровождает всякого рода познание, а особенно такое, где особо важную роль играют слова (а философ и есть тот, кто произносит умные слова, философию же можно определить как говорящий разум), – так вот, несмотря на это, сущностная неясность в понимании идеи проистекает именно из ее исключительно незримого существования, что мистифицирует идею, превращая философа в какого-то прорицателя. Есть вещь зримая, и есть вещь умопостигаемая (идея). Есть дерево, и есть идея дерева. Мы ее не видим, но она есть. Но где растет дерево-идея, где же все-таки обретается умопостигаемая вещь? Платон ведь не помещает ее в голову человека (да, идея умопостигаема, но рождается она не в голове, – во всяком случае, не в человеческой голове) – и все же где-то она есть. Так создается потенциально мистическое пространство идей, существующих параллельно со зримыми вещами. Но мистика и наука – две вещи несовместные. А уж что нечто мистическое может толковаться хоть так, хоть этак, подразумевается; соответственно, каждый может домысливать способ существования идей так, как ему больше нравится. А вот когда мы ясно видим, как соединяется идея и вещь (человек попросту формирует вещь на ее основе) – здесь пространство для домыслов радикально сужается.

21. Далее, конечно, может возникнуть вопрос – а зачем нужно постигать феноумены, если уму даны сами ноумены? Феноумен ведь формируется на основе ноумена, – не проще ли для ума заниматься умопостижением непосредственно ноумена? В самом деле – чтобы уяснить себе идею Прекрасного, нужно ли умопостигать прекрасные картины – если картины рождаются из идеи Прекрасного, как бы уже заранее данной уму? Это важный вопрос, но по сути он тождественен вопросу типа – зачем художнику нужно писать картину, когда она и так уже есть у него в голове? В том-то и дело, что пока картина не будет написана, ее нет, несмотря на все предшествующие о ней мысли. То же касается и ноуменов, – ноумен не может быть прояснен до воплощения в определенном зримом глазу облике; только воплощение идеи и проясняет, что же представляет из себя воплощаемая идея. Прекрасное, пока оно не стало зримым глазу, не может быть названо прекрасным и умом. Поэтому корректнее говорить, что философ постигает именно феноумены, а не ноумены, хотя здесь и нет полной ясности, так как можно сказать, что, постигая феноумен, он проясняет ноумен, на основе которого феноумен и был создан. И все же противопоставление постижения феноуменов изучению феноменов принципиально корректнее противопоставления феноменов ноуменам (изучения материи постижению идеи).

22. Итак, будем говорить, что философ постигает именно феноумены. На практике познания это означает, что постигающий Прекрасное скорее постигает область воплощения Прекрасного, то есть Искусство (как совокупность феноуменов произведений искусства), а скорее даже какую-то подобласть из этой области, например, живопись или литературу.

23. Пожалуй, к сказанному придется кое-что добавить. Вопрос о постижении ноумена без феноумена есть вопрос о том, может ли ноумен быть назван объектом? Ответ на этот вопрос скорее отрицательный. Да, я помню, что в определении ноумена говорилось, что это некий чисто мысленный объект, но поначалу ноумен и нельзя понимать иначе как объект; слово «объект» подчеркивает реальность ноумена. Обнаруживающаяся далее проблема состоит в том, что свою реальность ноумен находит лишь в феноумене. Сам по себе ноумен – это не объект; идея объективируется только в феноумене.

24. Что же такое ноумен? Во-первых, ноумен следует понимать как наиболее общий принцип-критерий или базовую установку мышления, определяющую творческую деятельность человека. Таковы ноумены Истины, Красоты, Добра, Справедливости и Пользы, а в наиболее абстрактном виде все их можно подвести под одно понятие Блага, – которое и проявляет себя по-разному в различных сферах жизнедеятельности человека. Разум, при его пробуждении у человека, перво-наперво определяет окружающую его реальность как неразумную и задается одним ключевым вопросом: как мне сделать окружающий меня мир лучше? Такова базовая установка человеческого мышления. Вся разумная деятельность сводится к попытке привнести Благо (ноумен Блага) в окружающую реальность, или сделать мир лучше.

25. Во-вторых, ноумен можно назвать предвосхищением конкретного объекта, – так, художник пишет картину, отталкиваясь от идеи того, какой она должна быть, и это, конечно, не общая идея Прекрасного, это идея конкретной картины. Идея картины конкретизирует общую идею Прекрасного (выражающую идею Блага в искусстве), а сама картина объективирует идею картины. Таков путь от ноумена до феноумена, от общего принципа до конкретного объекта. Но познание начинается именно с феноумена, без феноумена познавать было бы нечего, – именно поэтому-то я и утверждаю, что ноумен сам по себе не может называться объектом. Что нельзя изучать предвосхищение объекта, по-моему, ясно – замысел любого объекта реализуется лишь в объекте. Постигать ноумен-замысел – все равно что пытаться постичь несформулированную мысль, но даже наброски к картине, и те уже являются феноуменами, а не ноуменами. В этом смысле можно даже выразить сомнение, стоит ли называть замысел вещи ноуменом и говорить, что кровати сопутствует идея кровати – возможно, правильнее было бы называть ноуменами исключительно общие ориентиры-установки разума и соотносить конкретную кровать только с ноуменом Пользы, а не еще и с идеей этой конкретной кровати. Но эти уточнения не кажутся сверх-принципиальными – для наглядности же, пожалуй, все-таки лучше иметь в виду идею кровати наряду со зримой глазами кроватью, – так мы лучше уясняем себе кровать как феноумен.

26. Но и ноумен-ориентир тоже является предвосхищением объекта, просто более абстрактным. И, как ориентир, ноумен скорее указывает на то, что следует познавать, чем является объектом познания. Ноумен «Истина» указывает на область науки, в которой и познаются конкретные истины; Истина же как ноумен не может познаваться. Сколько бы мы с мечтательно-платоническим выражением лица ни говорили о созерцании истины самой по себе, но, пока мы не возьмемся за изучение какой-то конкретной области и не найдем какую-то конкретную истину, Истина остается непостижимой. Познать Истину саму-по-себе, все равно что съесть пирог сам-по-себе, а не какой-то конкретный испеченный пирог.

27. Тот, кто хочет изучать Истину как ноумен, упрется в ее определение «Истина есть суждение, соответствующее действительности» и далее не сделает ни шагу. Всякий шаг вперед будет шагом к феномену или феноумену (к природному или рукотворному объекту), который и даст материал для формирования научной теории. Даже и сама отсылка к суждению в определении Истины уже подразумевает это, ведь суждение – это суждение о чем-то; без материала суждения истина будет ничем. Опять-таки, даже если мы попытаемся оторваться от материала суждения (хотя это и невозможно), то само-то суждение – уже феноумен, следовательно истина оказывается по определению феноуменальна (как истинное суждение). Чисто же ноуменальной реальности не существует. Ноумен как чисто мыслимое предвосхищение объекта и стремится обрести плоть феноумена, чтобы стать объективной реальностью и, соответственно, стать возможным объектом познания. Не может быть истины без суждения, а самого суждения без того, о чем это суждение.

28. Итак, ноумен – это чисто интеллектуальное предвосхищение материального объекта, в котором он же и воплощается, становясь объективированной реальностью.

29. Чтобы довершить разговор о соотношении материи и идеи, необходимо сказать несколько слов и об историческом философском споре материализма с идеализмом. Перво-наперво следует понять, что этот спор менее всего стоит рассматривать как спор двух философских систем. Собственно, материалистической философии вовсе не существует, точно так же, как, собственно, все философы являются идеалистами (материализм равно естественная наука, идеализм равно философия). Спор материализма и идеализма был спором естественной науки с философией, где наука агрессивно отстаивала свое право заниматься исследованием природы адекватным материалистическим методом, насмехаясь над идеалистическими попытками умопостигать природу или же ставить под сомнение существенность достижений ученых (раз природа – всего лишь явление, то и открытие взаимосвязей в природе не такое уж и важное дело). Суть материалистической «философии» всегда сводилась не более чем к нападкам на занимающийся не своим делом (постижением природы) идеализм, в своем же положительном выражении материализм является собственно естественной наукой. Опять-таки следует понять, что, хотя материализм вовсе не имеет никаких сущностных преимуществ перед идеализмом (и наоборот), но в том конкретном споре, как он возник, материалисты были безусловно правы, а идеалисты ошибались, результатом чего и стала не просто победа, а сокрушительная победа материалистов над идеалистами (сокрушительность победы выразилась в частности в том, что именно естественная наука неправомерно застолбила за собой звание науки как таковой – подобно тому, как до этого философия претендовала на всеохватность своего знания, так что и ученые называли себя натурфилософами). Это была победа естественной науки в естественно-научном поле, – откуда философия была изгнана не без заслуженного позора.

30. Стоит, пожалуй, еще сказать и о неизбежном параллелизме слов, выражающих вроде бы одно и то же, но приобретающих разное значение в применении к естественным наукам и философии. Так, весь этот текст занят прояснением различия между умопостижением созданной человеком реальности и исследованием природы, хотя и то и другое, конечно, можно обозначить словом «познание». Вроде бы можно делать даже и по-другому и называть умопостижение исследованием (а чем познание феноуменов не исследование?), а исследование природы умопостижением (разве воспринимаемая материя не постигается умом?). Но нет, нельзя. Нельзя по чисто терминологическим причинам. Если уж мы говорим об умопостижении как методе познания феноуменов, то метод познания феноменов должен называться по-другому. Когда ум познает данную в материи идею, он действует совсем не так, как при познании материи безыдейной. Ум больше рассуждает (ведь материал умозаключений – это слова), он не математически точен (хотя и логически последователен), он не может (и ему не нужно) экспериментировать с людьми так, как естествоиспытатель экспериментирует с силами природы. Мешает ли это хоть в какой-то степени называть результаты умопостижения истинными или ложными? Ни в какой. Если естественно-научные критерии не применимы к философии, то это вовсе не значит, что она выпадает из науки, но значит лишь то, что и так очевидно – философия не является естественной наукой. Но всякое философское суждение может быть проверено на истинную прочность, – этого вполне достаточно, чтобы считать философию наукой. Ведь, как уже было выяснено, философия опытна точно так же, как и естественная наука (она так же занята данными в восприятии объектами), и все, что сказано о каком-то феноумене, может быть проверено при обращении к этому феноумену. Или этические рассуждения имеют в виду не поступки людей? А если поступки, то кто нам мешает обратиться к этим поступкам, при согласии или не согласии с каким-то этическим суждением? Если же кому-то все рассуждения кажутся всего лишь словами, то это не проблема философа, а исключительно проблема того, кому так кажется. Рассуждения, да, являются словами – истинными или ложными словами.

31. Самая большая ошибка в понимании природы умопостижения состоит в его противопоставлении опытному познанию, которым, вроде как, в отличие от философии, и занимаются естественные науки. Эта ошибка тоже берет начало с платоновских рассуждений об умопостижении, с его утверждения, что «когда же кто-нибудь делает попытку рассуждать, он, минуя ощущения, посредством одного лишь разума устремляется к сущности любого предмета»2. На самом деле, никакое познание объектов не может миновать ощущение (чтобы познавать нечто, это нечто должно быть в наличии, то есть оно должно стать объектом познания, а объект дается только в восприятии; без вполне зримого объекта познания ничего не познаешь – в этом и состоит суть центральной роли опыта в науке); отличие же умопостижения феноуменов от исследования феноменов состоит в том, что в одном случае от ощущений (а не – минуя ощущения) разум устремляется к идее воспринимаемого им предмета, а в другом – погружается в его материю. Необходимость минования ощущений для постижения сущности предмета постулировалась древними исходя из несомненного различия между восприятием и мышлением и, кстати, постулировалась она не только философами, но и натурфилософами. Вспомним, что Демокрит говорил о двух путях познания: законном (с помощью разума) и незаконном (с помощью восприятия)3. Отсюда и атомы Демокрита незримы глазу (а увидеть их он никак не мог), но только уму. Но если восприятие само по себе не может дать достоверного знания, то это не значит, что оно должно игнорироваться мышлением, потому как при игнорировании восприятия, мышлению просто оказывается нечего постигать, и оно подменяет познание чистым вымыслом. Поэтому-то и нельзя миновать ощущения, – потому что они дают материал для познания, – для познания идей (умопостижения) в той же степени, что и для познания материи. Отсюда и незримые глазу умозрительные атомы Демокрита так и остались гениальной догадкой, но не стали научным фактом. Отсюда и без данной в восприятии картины картину не постигнешь, хотя изображение – это не материя холста, а идея картины. Зрить умом и зрить глазами – далеко не одно и то же, но без физической зримости невозможно и умственное. Зрение умом минуя ощущения ложно и ведет как к неминуемым фактическим ошибкам, так и к очень далеко-идущим гносеологическим следствиям. Любая утверждаемая незримость (невоспринимаемость) подразумевает ложность.

32. Итак, нельзя противопоставлять умозрение исследованию природы в том смысле, что исследование опирается на восприятие, а умозрение – нет. Для минующего все ощущения познания следует использовать отдельный термин – пусто-зрение, под которым и следует понимать усматривание умом невидимого глазу, – или усматривание того, чего нет. Видеть мыслитель ничего не видит, а мыслить продолжает – ведь мыслитель не может не мыслить. Всякий ученый должен дать на выходе определенную концепцию, – а иначе он не ученый. Нет теории – нет ученого. Но как быть, если для теории недостаточно данных? Надо додумать реальность, необходимо заполнить пустоту, – и она заполняется пустыми мыслями. Так и возникает пусто-зрение. Так незримые глазу атомы превращаются в умозрительные – ведь о незримых атомах Демокриту сказать почти нечего, а вот об умозрительных, – то есть невидимых глазу, но видимых уму – о, тут можно наговорить сколько угодно чего угодно, благо, ум позволяет4.

33. Следовательно, под умопостижением в том смысле, в котором оно все же пытается быть научным мышлением, но не является им (а является пусто-зрением), следует понимать, очевидно, попытки домыслить некое недоступное нам явление исходя из того, каким оно должно быть; то есть каким оно вроде бы должно быть, если хорошенько подумать. Это напоминает попытку представить себе развитие событий до того, как они произойдут (например, проиграть в уме важный предстоящий разговор) – и в кино, и в литературе эта ситуация обыгрывалась не раз – в плане диссонанса нашего представления и того, как все получается в реальности. Этот диссонанс может быть обобщен до уровня тезиса: на практике все и всегда обстоит как-то иначе — по сравнению с тем, как мы думали, что оно будет обстоять. Практика мудрее всех наших домыслов о ней – она всегда преподносит тысячи сюрпризов более изощренных, чем все те мнимые проблемы, которые мы разрешаем в уме до обращения к ней.

34. Сделав все эти необходимые пояснения, вернемся к Платону и совершенной им ошибке (когда всякой зримой вещи незримо сопутствует ее умопостигаемая сущность или идея). Следствием ошибки Платона стало смешивание в одно понятие умопостижения и естественно-научного исследования, а точнее – поглощение изучения природы ее умопостижением, неминуемо превращающимся в пустозрение. Исследование материи природы (или, что одно и то же – самой Природы) считалось чем-то необязательным или в лучшем случае вторичным, ведь суть ее – в идее, ее-то и надо постигать. Любопытно отметить и то, что уже во времена Платона возник спор о том, есть ли идеи у вещей, сотворенных самим человеком. Сам Платон считал, что – есть, однако следующие за ним мыслители полагали, что Платон скорее говорил об идеях исключительно для природных вещей, а не рукотворных. Можно предположить, что Платон колебался в этом вопросе, платоники же решили его однозначно – в пользу идей исключительно для природных вещей5. Да, они решили этот вопрос именно так – хотя Платон недвусмысленно (и справедливо) говорит об идее кровати6 в «Государстве», но это бы еще ладно – однако ведь и сам диалог в своей основе посвящен рассмотрению феноумена Государства – я употребляю именно слово «феноумен» (конечно, тогда никто его не употреблял), потому что сам характер рассмотрения говорит об этом – когда в начале диалога рассматривается идея Справедливости самой по себе, а потом рассуждающие обращаются к исследованию государства – как чего-то, где справедливость и должна себя ясно обнаружить. В этом и есть суть феноумена – он порождается на основе идеи (ноумена), но идея эта может изучаться лишь через то, как она себя проявляет в реальности – уже не как чистый ноумен, но как феноумен – как воплощенная в материи идея.

35. Правда и здесь возникают свои проблемы, ведь в итоге Платон строит идеальное государство, утопию. Мы опять сталкиваемся с некоторого рода неясностью – не является ли утопичность мышления Платона именно следствием постижения в первую очередь ноумена Справедливости, а вовсе не феноумена государства, и не является ли его идеальное государство скорее ноуменальным, чем феноуменальным? Четкого ответа на этот вопрос у меня нет – хотя и здесь я отмечу, что без «тела» хотя бы и утопического государства идея справедливости осталась бы совершенно бесплотной. А вот в чем нет никакой неясности, так это в том, что в природе мы не найдем никакой идеи справедливости – она рождается в голове человека, и все, как справедливое, так и несправедливое – все это результат деятельности человека, его рук дело. Да, любопытно отметить, что вопрос возник именно в такой форме: правомерно ли говорить об идеях для рукотворных вещей, хотя правильно было бы поставить вопрос прямо противоположным образом: правомерно ли говорить об идеях относительно природных вещей? А что рукотворные вещи помимо идей вообще не существуют – это как раз-таки очевидно. Должно бы быть очевидно – но, очевидно, философская очевидность заявляет о себе в самый последний момент.

36. И опять возникает этот вопрос – о постижении ноумена, и опять нет ясного ответа. И, увы, но я вынужден провести существеннейшую корректировку всего, что говорилось до настоящего момента и изменить значение термина «умопостижение». Это, несомненно, создаст определенные трудности в целостном восприятии текста и вместе с тем я не вижу другого адекватного пути для настоящего рассуждения. Итак, под умопостижением следует понимать все же постижение скорее ноумена, чем феноумена, – на чем я настаивал вначале. Постижение же ноумена тождественно построению утопии.

37. Следует отметить и подчеркнуть общую утопическую тенденцию в философии, тенденцию, проистекающую как раз от доминирования идеи над материей в феноумене. Разум закрепляет это доминирование, ища некую идеальную реальность. Эта утопическая тенденция не является ложной, и утопия является вполне законным философским жанром. Правда, могут спросить – как возможны истинные суждения относительно идеальной реальности? Если философ рассуждает о государстве, то мы можем сверить его суждения с практикой государственной жизни, но если он рассуждает об идеальном государстве, то с чем нам сверяться? Однако, рассуждения об идеальном никогда не могут вестись без реальности, берущейся в качестве точки отсчета, – в этом смысле весьма характерно, что самую подробную анатомию мира Капитала представил такой несомненный утопист как Маркс. Он хочет видеть мир, в котором Капитал теряет свою власть над человеком, – и в результате воссоздает мир Капитала во всей его многолико-всемогущей чудовищности. Так что я могу высказать предположение, что идеальность философских устремлений даже помогает философу в препарировании наличной феноуменальной реальности – философ бунтует, видя, что базовая установка разума – сделать мир лучше – вовсе не делает мир лучше, и этот бунт помогает ему лучше разглядеть неудовлетворительную реальность. А что реальность, в целом, неудовлетворительна – с этим ведь трудно спорить. Так что утопичность, как тенденция философского мышления, оправдана. Можно еще сказать и так, что утопическую тенденцию в философии следует считать законной, не возводя ее в закон.

38. Как же хочется посчитать, что вопрос о постижении ноумена, пусть и при ссылке на некоторую неясность, решен, и пойти дальше. Но что-то не пускает. Слишком уж неясная какая-то неясность. И, кажется, что именно рассуждение об утопии должно прояснить этот вопрос. Каков механизм построения утопии? И, пожалуй, еще раньше полезно вспомнить, что, собственно, означает слово «утопия». Утопия – место, которого нет. Как же построить место, которого нет? Его надо выдумать, то есть строит его исключительно ум. Вот и получается умопостижение в чистом виде, или, даже, точнее, какое-то умостроение или умопостижение в процессе умостроения – когда ум строит, постигая или постигает, строя. Но ведь совсем недавно подобного рода механизм строительства теории был назван пустозрением – ведь Демокрит тоже, можно сказать, создал утопическую атомистику, и на этом самом основании она была названа ненаучной. Почему же тогда утопическое философское мышление было названо законным?

39. Проблема – в сосуществовании идеи и материи в феноумене, в двойственности, которой в природе нет – в силу отсутствия в ней идей. Когда Демокрит рассуждает об атоме-идее, то, конечно, он рассуждает о чем-то пустом, потому что атом – это не идея. А вот когда Платон рассуждает об идеальном государстве (то есть государстве, как его непосредственно усматривает разум, а не так как оно строится людьми в реальности), или когда Кант говорит о категорическом императиве, который действует совершенно вне зависимости от реального поведения людей, но просто в силу того, что его предписывает разум – то здесь ситуация другая. Мы не можем считать предписания разума ложными только в силу того, что реальность от них уклоняется – хотя бы уже потому, что реальность всегда от них уклоняется, порождая необычный вопрос – чью ущербность доказывает это отклонение: реальности или ума? С точки зрения ума именно реальность оказывается ущербной; зримая глазу реальность оказывается недостойной реальности, создаваемой исключительно в уме. Вместе с тем, если бы разум был занят только постижением феноуменов, то есть результатов деятельности человека, тогда, очевидно, предписания разума, входящие в противоречие с реальностью, должны были бы считаться ложными. Выходит, философия все же отчасти (и даже в очень важной своей части) занята и постижением ноуменов, а точнее все же следует говорить, что философ-утопист занят постижением взаимосвязи ноумена и феноумена – сравнивая чистые предписания разума с налипшей на них грязью практического воплощения7.

40. Но тогда выходит, что все же возможен путь познания минуя ощущения, хотя ранее утверждалась его невозможность. Да, выходит, что так. Опять-таки совсем недавно говорилось о том, что практика мудрее всех домыслов о ней, а теперь выходит, что разум все же умнее (может быть умнее) реальности. Да, и тут выходит, что так. Что ж, современная теория познания чрезвычайно скептична (и не без оснований) по отношению ко всякому знанию без червоточины противоречия. Есть такая червоточина и в настоящей теории, признаю.

41. Однако, не стоит возводить принцип противоречия в норму познания – сделав это, легко смиряешься со всеми противоречиями, вместо попытки объяснить и разрешить их. Я еще раз подчеркну, что утопическое мышление не является пустозрением – в нем выражается недовольство разума результатом воплощения идеи в материи, и разум, считая получившийся феноумен неудовлетворительным, создает феноумен непосредственно, можно сказать, вместо рукотворного объекта формируя объект чисто умо-творный. В этом, кстати, состоит фундаментальное отличие утопии от любого плана-проекта – план-проект подразумевает его дальнейшую реализацию в реальности, утопия же – это и есть непосредственная реализация объекта в реальности ума. Государство, построенное в уме, является идеальным ровно в той же степени, что и реальным, раз оно и есть государство-идея.

42. На это, конечно, возразят, что всякий утопист ищет воплощения своего чисто умственного дитяти в реальности и никогда не считает, что его утопия есть нечто принципиально воплотимое лишь в реальности его ума. Но в этом, в общем, справедливом возражении и высвечивается вся проблематика настоящих рассуждений. Во-первых, здесь мы видим, что ум, минуя в своих построениях ощущения, все равно жаждет быть приобщенным к этим ощущениям, то есть центральная опытная установка познающего разума сохраняет свою силу даже тогда, когда разум обходит ее. Разум недоволен тем, что он строит только для себя – он хочет увидеть идеальное государство реальным; он хочет увидеть его не только умом, но и глазами. Но, во-вторых, разум понимает, что воплощение идеи в материи всегда осуществляется за счет пожертвования идеальным в пользу реального – и с этим разум тоже не может смириться. Отсюда и все колебания утопистов – когда они, с одной стороны, рвутся в реальность, а с другой – хотят остаться наедине исключительно со своими мыслями. Отсюда же и Платон в «Государстве» то бодро утверждает свою утопию как нечто вполне реалистичное8, то с явным скепсисом в отношении реальности говорит, что следует удовольствоваться исключительно мыслями об идеальном государстве и прямо утверждает, что дело меньше, чем слово, причастно истине9. И в жизни мы видим Платона, то с надеждой бегущего к Дионисию, то в ужасе убегающего от Дионисия (реальности государственной жизни) в Академию (реальность мышления).

43. Отчасти это противоречие разрешается тем, что идеальное государство все же приобретает плоть, а именно плоть рассуждения – оно таки становится феноуменом, хотя и книгой, а не государством, построенном в материальной реальности (но книга ведь тоже материальна). Но, конечно, это лишь частичное решение проблемы. В целом, приходится удерживать в уме три момента: (1) Ум, предписывающий реальности быть такой-то и такой-то (предвосхищающий реальность ноумен); (2) реальность, становящаяся при слиянии материи и идеи такой-то и такой-то, но какой-то не такой, какой бы хотел ее видеть разум (феноумен как нечто ноуменально неудовлетворительное), и (3), как реакция на неудовлетворительность результата, попытка ума построить реальность в себе самом (строительство утопии). Вот так разум, вместо того, чтобы познавать опытную феноуменальную реальность, сам выстраивает ее – познание сливается с творением реальности или, как говорит Кант: «Разум себе самому и независимо от всех явлений предписывает то, что должно происходить»10