Читать книгу Трещина в могильной плите - Антон Сёмин - Страница 5

Гнусно. Грязный пакет желтого цвета с убогой надписью мотается по проезжей части. Его то и дело задевают непривлекательного вида машины, все в пыли, выстроившиеся в шесть рядов. Пакет хлопается о дешевые автомобили с остервенением, издавая какое-то хлюпанье. Даже знать не хочу, что за еда находилась в нем до того, как он стал мешком с рвотным содержанием внутри. Вздыхаю с облегчением: нескоро я увижу всю эту гадость снова.

Семиэтажное здание посольства – единственное, что делает это место не таким убогим, каким оно являлось; оно выделяется посреди остальных замысловатой архитектурой. Больше сказать о нем и нечего.

Мои часы издают сигнал, оповещающий нас, что до собеседования с консульским офицером остается ровно двадцать минут. Я оглядываюсь на друзей, призывая их к движению взглядом. Они и сами уже догадались, что пора входить внутрь. У входа, как ни странно, нет никакой очереди. Там нас ждет дородный, лысый человечек в какой-то форме. Теребит наши паспорта, забирает себе в будку на минуту – и тут же возвращает, указывая своими пухлыми ручонками, куда нам двигаться. Будто бы мы без этого толстяка не сообразили. Пока проходим на территорию посольства, лысое потное недоразумение подозрительно на нас смотрит. Может быть, потому что мы красиво одеты. Наши костюмы не идут ни в какое сравнение с его мятым мешком.

Двери пропускают нас внутрь, но и тут нашу свободу преграждает пропускной турникет. В руках мы держим заранее приготовленные листки – наши приглашения на собеседования. Тут люди уже посолиднее того, в будке. Смотрят отрешенно, с какой-то вселенской усталостью. Сомневаюсь, что за ужином с семьей, поздним вечером после работы, они глядят точно также. Крепкий человек, стоящий чуть поодаль, тяжело вздыхает, когда одна из сотрудниц, худая, словно тростинка, подзывает его. Еще бы, работать при входе в здание посольства. Я бы такого точно не вытерпел – весь день пропускать богачей, собирающихся в отпуск или в деловую поездку. У бедняг, видимо, неприятная и в какой-то степени унизительная работа. Интересно узнать, сколько они получают за такой неблагодарный труд.

Мой листочек берут. Смотрят, сверяют, что-то открывают. Я и вовсе не обращаю внимания на всю эту чепуху. Потом просят мою маленькую изящную сумку, взятую исключительно для похода в посольство. Маленькая, неброская, с двумя отделениями. В ней стражи порядка не находят ничего опасного и с усталой улыбкой возвращают обратно. Прохожу вперед буквально на три метра, замыкая цепочку своих товарищей. Тут просят сдать телефон, предварительно выключив его. Будто бы у меня есть выбор.

Через несколько десятков шагов нас ждет какой-то сканер. Прохожу. Деловой молодой парень, выглядящий пободрее всех встреченных нами ранее, убеждает нас в необходимости снять ремни и верхнюю одежду, если такая имеется. Не хочется снимать с себя приятную тяжесть ремня, но приходится.

Теперь лента, как в аэропорту. Все ужасно буднично и скучно, хоть вешайся. Говорить с друзьями не о чем – все темы последних дней избиты. Цель нашей поездки обсуждалась уже около двадцати раз. Когда я пытался высказать серьезные мысли касательно сложившейся ситуации, все быстро переводили тему или отшучивались. Ну и пусть. Не извлекут для себя ничего из этой поездки – их вина.

Моя сумка выскальзывает вместе с черной лентой из темной дыры сканера. Подхватываю ее и двигаюсь дальше, стуча ботинками. Меня ждет широкий дверной проем, открывающий взору большой зал. Людей много, что не может радовать. Ненавижу большие скопления людей, как в общественном транспорте. До чего же это убого – стоять внутри, держаться за потный поручень, тереться о тела чужих, непонятных тебе людей, порой вызывающих отвращение… Честно говоря, даже если транспорт будет пустым – я все равно предпочту такси. Ну, разве не мерзко ехать в автобусе, этой неровной коробке, набитой толстыми полумертвыми старухами, напоминающих нажравшихся мух, решивших неожиданно проехаться до другого конца города, или сидеть в метро под ужасный, разрывающий мозг визг, проникающий под черепную коробку?

Слава Богу, никаких старух тут нет. Почти все вполне молоды и полны сил. Только какой-то пожилой человек стоит у окошечка, выясняя своим скрипучим голосом какие-то подробности. Между прочим, в своем твидовом пиджачке он выглядит довольно неплохо. Если, конечно, не приглядываться. Через несколько минут он уходит, этот сморщенный клубень, и я занимаю его место. В нос ударяет кисловатый аромат дешевых ароматизированных сигарет, и такого же дешевого, и могу поклясться, древнего как он сам, одеколона. Я все еще слышу, как шаркают его ботинки. Видимо, я увижу его в следующем зале.

Мое предчувствие меня не обманывает. После подтверждения моей анкеты и приглашения, получаю бумажку с английской буквой и тремя цифрами. И, когда я отворачиваюсь от экрана, указывающего мой порядок в электронной очереди, встречаюсь взглядом со стариком. Взгляд глаз из-под очков в роговой оправе примерно такой же, как у бедняков на улице, просящих денег. Дырявим друг друга так еще примерно минуту, пока табло не вынуждает нас обоих повернуться обратно звуковым сигналом.

Еще десять минут уходит на мотание туда и обратно по залам. Когда дело дошло до меня, мои документы проверяют снова, заставляют вернуться в зал, где я впервые увидел старика. И только потом позволяют вернуться к экрану. Вся эта процедура является на редкость медленной и тупой, и заканчивается она сканированием отпечатков моих пальцев. Я поочередно и послушно, как обезьянка, выполнял команды симпатичной девушки из окошка, прижимая пальцы то правой руки, то левой. Моим товарищам повезло чуть меньше – они все еще проходили глупые процедуры. Здесь мы все были разделены, и даже собеседование пройдет в их отсутствии. Забавно, что за все время пребывания здесь мы с ними не перекинулись ни одним словом. Словно вовсе незнакомые друг другу люди… Я и не против, на самом деле.

На собеседование я попал первым из своей команды. Консульский офицер мне сразу понравился – он был совершенно не такой, как все остальные. У него были огромные очки, которые старили его лет на десять, но, несмотря на это, больше сорока я бы ему не дал. Уголком рта он улыбался, но взгляд был очень серьезный. Даже веселый парень у первого зала не производил такого впечатления. Прежде всего, офицер принял мои документы, внимательно разглядел их, почему-то улыбнулся, и начал задавать вопросы. Ко всем ним я был готов заранее, а потому довольно быстро отвечал. Мы разговаривали на русском языке – офицер владел им превосходно. Я собирался порадовать его своим английским, но только в том случае, если он поинтересуется. Сам же офицер представился Артуром Хейзом. Опуская некоторые банальные вопросы по типу «Как вас зовут», диалог получился следующий:

– Какова цель вашего визита, мистер Рош?

– Прежде всего, меня интересует туризм и культурный отдых. Вряд ли поеду когда-нибудь снова, ведь здесь, на родине, в этом году я уже иду учиться в престижный институт в столице (я сказал его название и протянул офицеру документ о принятии). А затем найти престижную работу там же. Некоторое время назад мы с друзьями решили организовать путешествие, которое никогда не забудем. Я организовал их всех, и вот, наконец, мы здесь, – закончил я.

Объяснился, как кретин. Поэтому офицер только кивнул со знанием дела, показывая, что мой ответ его удовлетворил. Я невольно задумался: «А что, если он решил, что я собираюсь остаться там? Неужели не одобрит мне визу и придется записываться повторно?»

– Сколько планируете пребывать в стране и где вы собираетесь остановиться?

Я красочно начал расписывать, мол, буду здесь и буду там. Поеду сюда, объеду кругом, окажусь в соседнем городе. По ходу я постоянно путался сам и забывал названия.

Офицер изогнул бровь. По моему телу пробежал холодок.

– Вы, как я понимаю, планируете совершить путешествие вместе с друзьями? Кем они вам приходятся? – такой вопрос меня немного взволновал. Я был готов к любому повороту событий, и поэтому продолжил в спокойном тоне:

– Мы все выпускники.

– Хорошо. Кто является спонсором вашей поездки?

– Мой отец, Иеремия Рош. Вот подтверждение нашей финансовой состоятельности и самого спонсорства, – я достал из папки небольшую стопку документов и протянул Хейзу. Он, кажется, остался доволен.

– Есть ли у вас какие-то родственники…

– Нет.

Он, конечно, имел ввиду родственников в США, но я таким грустным тоном произнес «нет», словно являлся круглым сиротой.

– Хорошо. Михаил, вы владеете английским языком?

– Разумеется. Я знаю русский, английский. А еще я изучал немецкий.

Не знаю, зачем я это добавил. Вряд ли это имело какое-то отношение к хвастовству, скорее, дабы избежать вопросов об иммиграции. Я опять начал волноваться и с удивлением заметил, что кончики моих пальцев подрагивают. Я сцепил руки в замок, чтобы унять дрожь. Волнение начало переходить в страх – медленно, но верно. Так всегда бывает: стоит тебе чуть-чуть где-то оплошать, и на тебя накатывает паника, пересилить которую практически невозможно.

– Что ж, – подвел итог офицер, улыбаясь. – Наше собеседование подошло к концу, Михаил. Было приятно пообщаться. Ваш паспорт я заберу, а получите вы его чуть позже.

– До свидания, Артур, – ответил я и вздохнул с облегчением. Руки все еще дрожали, но комка в горле уже не было. Это радовало.

– До свидания. Удачного путешествия.

Стараясь внешне не выдавать своего радостного возбуждения, я ответил благодарностью и медленно направился к выходу, корча серьезное лицо. Если паспорт не вернули – значит, все получилось. По крайней мере, так сказал отец. Я даже и не подозревал, что собеседование окажется таким простым. До этого момента оно казалось мне самой сложной частью всей подготовки к путешествию, а оказалось самым приятным. При выходе меня встретили товарищи. Они нервно переглядывались, сидя в удобных сиденьях ровным рядком, и я им лишь кивнул, вместо каких-то ободряющих слов. Обычно в таких ситуациях я выдаю что-то бредовое, так что – лучше промолчать.

Я с самого начала был уверен в своей победе, и тем не менее, до встречи с офицером эта победа была какой-то сомнительной. Мне очень хотелось, чтобы кого-то из моих друзей все-таки выперли: это было бы очень забавно. Теперь предстояло только дождаться своих друзей. Хотелось унести ноги как можно скорее.

Мы решили встретиться организованно в какой-то смутной рыгаловке, в углах которой старики добивали себя алкоголем – самым дешевым, стоит сказать.

Спустя пятнадцать минут я уже сидел внутри, ожидая кого-нибудь из друзей; мне было интересно до дрожи в руках, какие вопросы задали им, и я ерзаю так, словно заработал геморрой, пока находился внутри.

Они появились вместе. Уселись напротив меня, улыбались. У обоих документы приняли. Это, конечно, только начало, но уже кое-что значит. Они могут спокойно вздохнуть: мы сможем отправиться все вместе. Я, честно сказать, на это не очень надеялся.

Мне приносят уже третью чашку кофе, когда каждый успевает выговориться по очереди. Вопросы, видимо, у всех нас были приблизительно одинаковыми. Почему-то я ошеломлен и даже немного шокирован всем этим. Странно, что ничто не препятствует моим, с позволения сказать, друзьям. Абсолютно все играет им на руку.

Кроме, разве что, погоды.

Мы уезжаем получасом позже. Я моментально отключаюсь под стук капель по стеклу, на заднем сиденье такси.

* * *

Просыпаюсь. Койка вся мокрая, и пот неприятно холодит спину. Спать совсем не хочется. Убеждаю себя встать, но мышцы не слушаются, и я только ворочаю головой. Все тело, если повезет, начнет работать минут через десять, и занять себя откровенно не чем.

Пока делать нечего, вспоминаю друзей. Готов отдать руку на отсечение – пару дней назад я не вспомнил бы даже их имен, не то чтобы внешность и мелкие подробности. Сейчас же все неизгладимо изменилось. Мне кажется, будто я начинаю молодеть, и то, что происходит сейчас – всего лишь начало. Это сильно контрастирует с моим возрастом и возможностями; в самом деле, на что я способен?

Я могу только думать и бесцельно шляться из угла в угол. Поднимаю непослушную руку и осматриваю ладонь с тыльной стороны. Вся в пигментных пятнах, почти безволосая. Синие, слабо видимые полосы вен тянуться от запястий до локтей. Только сейчас понимаю, что включился полностью. Даже начинаю ощущать запахи – те, что не слышал ранее. Такое со мной редко бывает. Улучшение состояния, само собой, продлится недолго. Скоро это призрачное улучшение снова пойдет на спад. Вытяну ли я на этот раз? Даже думать не хочется. Лишь бы все вспомнить.

Приподнимаюсь на локтях и щурюсь, чтобы разглядеть циферблат старинных часов. Стрелки показывают половину седьмого, и я с восхищением моргаю. Давненько я не просыпался так рано!

Достаю свою книгу-блокнот. В голове крутится сотня мыслей, которые следует записать, чтобы не забыть завтра. Так бывает, когда не напрягаешь свой мозг много лет подряд. Внутри головы что скрипит и двигается, как в ржавом механизме. Так, конечно, лучше, чем вообще без скрипа.

Сосредотачиваюсь на дешевой шариковой ручке с выгравированным названием «Нико», которая торчит в моей правой руке. Решаюсь написать то, что придет в голову первым. Пару минут записываю какие-то отрывочные эпизоды, но ничего не получается. Перечитываю бред, написанный моим корявым почерком, ухудшающимся с каждым годом все сильнее. Только расстраиваюсь, и довожу себя до того, что вырываю страничку из блокнота, разрываю на шестнадцать почти идентичных по размеру кусков и выбрасываю. До чего же безвыходное у меня положение! Закрываю глаза и старательно пытаюсь уснуть. Знаю заранее, что из этого ничего не выйдет.

«Нико».

Вроде бы так звали одного придурка, с которым я по молодости таскался.

Нет, нет. Его не звали Нико. Его звали Николай, выходит. А мы вечно звали его Коликом. Было смешно – всегда.

Вряд ли это имеет какое-то отношение к ручке, но я цепляюсь за воспоминание, как утопающий за соломинку.

Каким он был, Колик? При мысли о нем сразу вспоминаю его немытые патлы. Не знаю, раздражало ли это меня, или нет, но запомнилось ярко. Такие, знаете, забавные волосенки.

Еще Колик носил очки. При мне на его корявом носу сменилось около пятнадцати пар этих самых очков, причем вовсе не из-за изменения зрения у Колика. Он имел обыкновение плохо обращаться с вещами, и всегда был ужасно неаккуратен, неряшлив и растерян. Сколько раз он падал в грязную лужу, рвал брюки или снова каким-то образом отделял дужку от очков… Уму непостижимо, как ему удавалось вечно попадать в какие-то передряги. Однажды я порезал Колику руку ножом. Ну это так, просто.

Колик вечно что-то жевал и неизменно таскал с собой в рюкзаке большую заначку еды, якобы, на всякий случай. В той же сумке лежали книги. Колик читал одну в день, проглатывая книжные страницы. Благодаря мне Колик познакомился с большей частью того, что советует всем вокруг. Мы с Коликом менялись прочитанными книгами очень часто, например, дочитав «Голод», я выгодно обменял ее на «Шпиль». Мы и прочей интеллектуальной ерундой страдали в те года.

Все наши развлечения Колик с удовольствием совмещал с едой. Это негативно сказывалось на размере его талии, но Колика это ничуть не пугало; он ел столько, сколько хотел и когда хотел, и никто не мог этому препятствовать. Колик не был толстый – он просто был смешной и неповоротливый, так сколько бы он не весил, все равно оставался бы… Ну, собой.

Мне приходилось часто общаться с людьми, и я много раз замечал, как они похожи. Особенно это заметно по старикам. Они, словно дух ушедшего поколения, твердят одно и то же. Выходят из дома, ворча, направляясь по только себе известным делам, медленно шагают со сгорбленной спиной, переставляя ноги, как сломанные заводные игрушки. Как же странно было осознавать, что все они – почти точные копии друг друга. Хотя, о чем я… Ведь я и сам старик – бесполезный, хилый и ненужный, почти мертвый, но все еще пытающийся говорить что-то разумное и сохранять рассудок.

Конечно, мы все трое были другими. Мы не находили себе места ни в одной компании, считая общество людей унизительным. Мы были дураки и мажоры, но, ей-богу, это не было лишено своего детского шарма. Четырнадцать лет – это возраст, когда дети впервые читают «1984», отвергают религию и становятся нигилистами по Ницше. Это все, конечно, смешно до коликов, но если не пройти этот период в свое время, то можно впасть в него позже. Так или иначе, наше напускное фрик-шоу имело свой смысл.

Примерно так мы и жили первые девять лет учебы – до встречи с Кристиной. В день ее появления Колик дочитал книгу с этим женским именем в качестве названия и находился под глубоким впечатлением, объясняя сюжет как «Крутая красная тачка давит людей».

Мы как раз сидели в наушниках на неудобных деревянных школьных стульях, покрашенных в унылый серый цвет, и смотрели довольно неплохой фильм, снятый по книге, когда Кристина зашла в класс впервые. Поначалу никто не обратил на нее внимания. Только когда классный руководитель по старинке предложил классу поприветствовать новую ученицу, мы взглянули на нее впервые. Она, конечно, выглядела довольно необычно, чем и привлекла внимание Колика. Ее красота была другой, не такой, какую принято показывать в журналах, скажем, моды. Колик это прокомментировал по своему:

– Лохушку какую-то притащили, вообще. Ну, ты только посмотри, – сокрушался он, – кто так сидит, в конце концов! Сразу понятно, что недалекая. Наверняка китайские мультики всякие смотрит.

У нее были огромные выразительные зеленые глаза (про такие обычно говорят «пронизывающие насквозь», но тут был несколько другой случай) и черные, как деготь, волосы, причудливо уложенные на ее голове. Может быть поэтому Колик и сообщил о китайских мультиках. Опять я не о том; короче, все это сочеталось с совсем маленьким носом и тонкой полоской губ, из-за чего лицо выглядело несоразмерным. Иногда бывает, что вглядываешься в чье-то лицо, и не можешь его понять, прочитать – так было и с Кристиной. Пучеглазая, короче.

Мы познакомились в тот же самый день, сидя в актовом зале школы. Так уж получилось, что в результате разделения класса на касты Кристине повезло оказаться в стане неудачников. В него входили я, Колик и парочка совсем отбитых придурков, с которыми даже мы не общались. Конечно, мы обрадовались ее появлению. Разговорившись, поняли, что наконец-то нашли нашего единомышленника. Правда, она наотрез отказалась в тот день идти с нами курить за школу. Мы сидели и рисовали ее в тетради неумелой, а оттого еще более забавной карикатурой.

Кристина любила курить с видом исключительно мудрым. Она курила у школы постоянно, а нам приходилось отговаривать ее от этой ужасной привычки. «Целовать курящую женщину – все равно, что облизывать пепельницу» – изрекал Колик. Свести на нет привычку не удавалось, но выкурить лишнюю сигарету мы Кристине никогда не позволяли, считая это своим дружеским долгом. Мы жертвовали собой. Много раз мы слышали от нее угрозы, дескать она перестанет с нами общаться, но только на этом все и заканчивалось. Глупо, конечно. Сидели и целых три минуты дымили с таким видом, словно лучше нас уже никогда никого не будет. Колик изображал из себя Черчилля.

А еще у Кристины был замечательно хриплый голос. Иногда она подпевала нашим любимым блюзменам. Это было здорово; мы шутливо прочили ей карьеру великой певицы или актрисы в Чикаго. Однажды Кристина начала убиваться по Лидии Ланч, и с тех пор мы просили ее петь не так часто. Заткнуться, то есть.

Она была прямолинейной. Если общество каких-то людей было ей неприятно, то она заявляла это открыто им прямо в лицо. Бывало, она помогала нам избавиться от лишних индивидуумов в компании, действенно, но весьма незаурядно, вытаскивая наружу все их грехи и неудачи. Она вела себя агрессивно, а ругалась так, будто в нее вселился какой-то дед из Рязани.

Впрочем, вся эта информация была бы абсолютно бесполезна, если бы Кристина не играла никакой роли в этой истории. Я пока не могу вспомнить, кем она являлась и зачем, почему всплыла в моей памяти сейчас, но, когда я вспомню – картина немного прояснится. Сейчас она мне, можно сказать, неясна.

Я даже рад, что ее образ не набрал большой силы сейчас, ведь это позволит мне вспомнить остальных людей, фигурирующих в моей истории. С другой стороны, она может быть связующим звеном между событиями, и как все повернется, если я забуду ее снова, но на этот раз навсегда?

Был кто-то еще. Свои предположения я оставлю при себе. Постараюсь забыть о нем, по крайней мере, на сегодня.

Чувствую желание куда-то пойти, или поехать, будто бы я совсем молод. Думаю о посольстве, и пока не понимаю – Какой был в этом смысл? Меня пугает то, что ответ на этот вопрос я могу найти слишком поздно. Или, еще чего – умереть, не досмотрев замечательный фильм, в котором я снимался, можно сказать, в главной роли. Забавное сравнение, но очень точное. Фильм, вот что это.

Пора переставать думать обо всем этом. Лучше всего найти где-нибудь диктофон и записывать туда свои мысли, а потом как-нибудь записывать все сказанное на бумагу.

С бумагой, конечно, большая проблема. Переносить все туда – слишком сложно и неправильно, да и рука не выдержит такой нагрузки в течение долгого времени. Писать только самое полезное – ужасно. Я уверен, что из этого ничего путного не выйдет. Сколько раз мне придется прослушать запись своего сиплого голоса, прежде чем я вынесу оттуда только то, что стоит изложить? Да и как определять, что записывать сначала, а что – потом?

Прихожу к выводу, что все это бесполезно. Глупая затея полумертвого старика с большими надеждами на жизнь. До чего же плохо! Я не успеваю сделать абсолютно ничего. А то, что могу успеть – недостаточно.

Встаю с кровати, сердито заправляю ее. Бездумно направляюсь на завтрак, аккуратно спускаясь по лестнице (я еще не слишком стар, чтобы пользоваться только лифтом), по пути здороваюсь со польским стариком Кребинником, восьмидесяти двухлетним скрягой и вообще на редкость скучным человеком. От прежней личности Креббинника осталась разве что любовь к Фрэнку Синатре. Первые пару месяцев мне нравилась музыка этого старика, но сейчас даже «Beginning To See The Light» не приносит никакого удовольствия. Ну, в самом деле, как можно слушать оду и ту же музыку каждый день?

Предполагаю, Кребинник до сих пор не выучил их целиком, хотя даже я в любой час дня и ночи могу вспомнить каждую строчку любимых десяти его композиций. Может быть, у него давно уже отшибло память, но даже это не является основанием для того, чтобы не злиться и не ругать этого скрягу.

Никто не говорит ему это вслух, но весь стариковский сброд тайно ненавидит Кребинника и держится от него особняком. Даже здороваться с ним иногда неприятно, но вспоминая его одиночество, лучше уж пожать руку и ловить косые взгляды соседей, чем смотреть на грустную морду Кребинника, торчащую в коридоре или за завтраком. Вид у него всегда такой, словно он навалил в штаны и не может это скрывать.

Кстати, про завтрак. Кормят нас очень даже неплохо. Жаль только, сок каждый раз одинаковый. Мне уже осточертело пить один только апельсиновый, каким бы вкусным он не был. На завтрак нам дают омлет или рисовую кашу с вареньем. Вообще, надо радоваться, что я все еще в состоянии пережевывать пищу. У некоторых здесь очень жесткая диета, поэтому они только мечтать могут о заветном стакане сока. Мне даже немного жалко беззубых стариков, обитающих тут, рядом. По сравнению с ними я на многое способен.

День провожу в компании одного забавного старика по кличке Грибок. Черт его знает, почему уважаемый и почитаемый глава компании с обыкновенным названием вроде «Альбатрос» на пенсии получил забавную кличку. В чем то, он, конечно, похож на гриб. Но такое сравнение кажется мне ужасно детским и глупым; это то же самое, что называть человека с плохим прикусом – Дракулой, а горбатого – верблюдом. Одним словом, неправильно.

Мы с Грибком играем в шахматы, шашки и монополию. Весело проводим время. В шахматы играет он из рук вон плохо, и когда я ставлю ему мат пять раз подряд, то лицо старика вспыхивает, и он зло говорит, чересчур громко:

– Что за чертовщина такая! На хрен эти шахматы, – кричит он и спихивает своей огромной ладонью фигуры с поля. – Чтоб я еще раз сел с тобой играть, да ни за что на свете, сукин ты сын! Дерьмо полное, а не игра, вот что это!

Мне смешно смотреть на него. Когда Грибок злится, его нос становится красным, и седые волосенки беспорядочно носятся по его голове. Еле сдерживаю себя, чтобы не засмеяться. Если выражу свои эмоции, Грибок обидится и вовсе перестанет играть со мной в шахматы. А даже без такого сомнительного удовольствия мне тут совсем плохо.

– Ладно, не хочешь – не надо, – примирительно заявляю я. – Давай-ка сыграем в монополию.

Грибок качает головой, чавкает, улыбается той самой смирившейся к своей судьбе улыбкой, извиняется за все сказанное «в минуту гнева». Он не знает, что для меня все его слова – не более чем пустой звук.

Играем в монополию до вечера. Грибок слишком туп, чтобы понять правила игры, ошибается на каждом шагу и постоянно проигрывает. Я, конечно, поддаюсь, и пока по партиям мы идем вровень, но это ненадолго: планирую выиграть у него еще парочку, чтобы раззадорить нашего «бизнесмена».

У себя в комнате не нахожу чем заняться. Встретился по пути наверх с Кребинником и пожелал ему спокойной ночи. Уже собираюсь готовиться ко сну, когда в дверь, ведущую в мою комнату, кто-то стучит. Голос принадлежал сиделке, Аиде:

– Есть кто-нибудь? – Не удивлюсь, если она даже не помнит моей фамилии. Это сильно раздражает.

– Нет!

Из-за двери, словно с облегчением:

– А, опять вы шутите. Я могу войти? – она бы спросила то же самое, даже если бы я умер и издавал бы предсмертный хрип или бился бы в агонии. Я чувствую себя немного идиотом; мне стыдно.

– Заходите.

Аида заходит, неприятно улыбаясь. Ее зубы вычищены до блеска, и выглядит это довольно противно. Темные волосы аккуратно уложены в конский хвост, что делает и без того круглое лицо Аиды еще больше. Когда она нависает над тобой, эта женщина, становится не по себе. Несколько десятков лет назад я бы, наверное, не заметил всего этого. Но сейчас это вызывает у меня отвращение.