Читать книгу Orphallique. Digital - Антон Ю - Страница 2

…Так я становлюсь частью этого мира и так ты становишься частью этого мира с его красотой и уродством, с его добротой и беспричинной агрессией и жестокостью, с его грязью и идеальной чистотой.

В дыме марихуаны и дорогих сигарет и в полумраке все, кто находились в комнате, казались всего лишь нечеткими, лишенными контуров силуэтами вне человеческой оболочки. Однако, едва присмотревшись, можно заметить, что мужчина в тугом кожаном ошейнике и наморднике, извиваясь под ударами плетей, извивается как не то змея, не то собака, которой безупречно приятно ощущать ласки хозяина. Насыщенный запах дыма со временем перемешивается со стойким запахом мужских и женских оргазмов. Из самой глубины комнаты слышатся то мужские стоны, сладострастные и пламенные, то женские крики восторгов и удовольствия. В медленном движении красного тусклого света, кажется, что стены, оббитые шелком и парчой, дышат и шевелятся в такт с присутствующими. Время от времени стоны стихают и снова появляются, восходя пульсирующими ударами к потолку и снова возвращаясь книзу. Очертания женских грудей, дерзких и молодых, мужских спин с их нежными изгибами мелькали в нежно-агрессивном свечении красного прожектора. Пальцы голодных и возбужденных мужских и женских особей скользили с разной частотой по коже, дрожащей и бархатной, касаясь самых потаенных уголков. Глядя на все происходящее, казалось, что если сложить все оргазмы, то случится локального размера ядерный взрыв. Сотни импульсов, как легкие разряды электрического тока, текли по венам участников, превращаясь в сотни экстазов. мегаджоули тепла.

Но праздник всегда заканчивается. И нужно идти – вне зависимости куда. И нужно куда-то бежать – без смысла и цели. И снова дни пойдут по кругу. И ночи снова потекут в обычном ритме, обрамленные в свечение уличных тусклых фонарей и негромкий шум городских сточных вод и водосточных труб. Красный свет, который периодически появлялся в комнате, казалось, сопровождал и вне ее. Вдоль тротуара пробежала громадных размеров крыса, промокшая от дождя, и исчезла в дыре коллектора. Скоро будет новый день, залитый солнечным светом. И скоро будет вечер, испепеленный ноябрьским туманом. И снова день. И снова ночь…

…Так я становлюсь частью этого мира и так ты становишься частью этого мира с его красотой и уродством, с его добротой и беспричинной агрессией и жестокостью, с его грязью и идеальной чистотой. Чтобы стать частью этого мира, необходимо уяснить главное: он состоит не из прямых или кривых линий, не из однородной или многогранной материи, или сущности. Напротив, мир – это совокупность противоречащих друг другу принципов, которые, как бы парадоксально не звучало, не могут не находится вне единства. Так, мир состоит из противоположностей. Становясь частью этого мира, необходимо просто признать тот факт, что мир состоит из противоречий и противоположностей, которые создают его, которые питают его и, конечно же, которые движут им. И суть не в том, пожалуй, что есть отдельно добро и есть отдельно зло, которые соперничают. Нет. Будь это так, то изначальное проявление сущности мироздания действительно сходилось бы к извращенной форме капитализма. Нет. Все не так. Суть не в борьбе белого или черного, не в противостоянии добра и зла, а в том, что все противоположности являются неотъемлемой частью друг друга. Смерть невозможна без рождения – так, и смерть и рождение есть части одного целого – того, что мы называем жизнь. Банально, но на протяжении всей жизни человек то рождается, то умирает – но в минимальных масштабах: клетки кожи, отмирая, заменяются новыми. Здесь одновременно и рождение, и смерть. Влюбляясь, мы и любим, и ждем любви. Все время что мы прожили с тобой – эти волшебные и болезненные полгода, наши полгода – я был уверен, что ты не любишь меня. Сейчас я понимаю, что мы были частью одной любви, чьи проявления были такими же сумасшедшими, как и мы с тобой. В нашей любви было все – настолько все, что мы не осознавали насколько мы любим друг друга.

Только теперь я осознаю, что даже когда ты мне причинял боль и мне хотелось тебя убить, используя самые изощренные приемы и методы, ты любил меня, потому что ты искусно причинял боль именно мне, зная, что я тоже люблю тебя. Ты это делал в мою честь – и вопреки всему. Ты любил меня – хотя часто такое проявление любви было бессмысленным и больше напоминало изощренную камеру пыток. В своем сумасшествии я тоже любил тебя и, полагая, что делаю тебе хорошо, тоже причинял тебе боль. Помнишь, как ты плакал? Помнишь, как ты стремился в окно из-за меня? Помнишь! Поооооооомнишь! Я считал, что оберегаю тебя, а на самом деле думал только о себе. Мы любили друг друга – и мы ненавидели друг друга же.

Даже сейчас, когда уже все позади, мы снимся друг другу. Мы стали частью этого мира. Мы насыщали собой этот мир и создавали свой с его такими мммм запахами… чувствами… ощущениями… да, мы создавали и создали нашу собственную реальность внутри одной большой реальности, внутри мира, частью которого мы стали. Да, так я становился частью этого мира и так ты становился частью этого мира. Пронизанные миллионами атомов и частиц, мы льнули друг к другу, мы обменивались теплом и… мы до сих пор чувствуем друг друга. Ты снишься мне – я же снюсь тебе. Теперь, когда я придумал, как все забыть – но и как все вернуть, как все удалить-стереть и как все воссоздать, я могу быть уверен, что этой зимой мы снова воскресли. Да, мы не так вместе, как хотели, но мы вместе. Да, этой зимой мы вместе – этой зимой и навсегда, бесконечно влюбленные в воплощение друг друга, мы. Этой зимой так я становлюсь частью этого мира и так ты становишься частью этого мира этой зимой.

Я очень хочу, чтобы зима в этом году оказалась очень приветливой и незабываемой. Одна моя случайная знакомая сообщила мне недавно, что этой зимой я найду свое счастье (что бы это не обозначало). Детское такое желание вызвано самым, пожалуй, катастрофическим годом, самым кровавым годом и самым смертоносным годом, который когда-либо случался в моей жизни. Нет, не подумай, я не виню тебя: я никого, впрочем, не виню и никому не предъявляю какого-либо рода претензий – увы, это не в моих правилах и, к тому же, нарушает мои принципы. И, кроме того, это все по сути своей бессмысленно. Напротив, если кто-то и виноват, то только я и, как можно догадаться, корю только себя же. Да, смысла в этом мало – но только так я становлюсь ближе к этому миру. Вот насколько же далеко может зайти человеческая глупость! Вопрос? Нет. Всего лишь рефлексия. Признаться, вопрос даже не в том, кто виноват или кому должны быть предъявлены эти самые претензии (и что за дурацкое слово, ну честно!!). На самом деле, вопрос состоит в том, как это все перебороть в себе и продолжить жить дальше так, будто ничего-то и не произошло. А ведь может, ничего и не было?! Возможно, это приступ болезни с неизбежными симптомами бессмертия? Но нет: даже золофт не способен стереть это. Пожалуй, это самое сложное, с чем я столкнулся и с чем, видимо, я обязан разобраться. Но с каждым днем все больше и больше понимаю, что мне бы убедить себя же в том, что не было ничего, не было ничего, не было.

Дааааааааааааааааа! Я очень люблю зиму – просто до дрожи в коленках и трепета где-то внутри груди то ли от бесчисленных сигарет, то ли от холода. До сих пор помню, как я, еще совсем маленький мальчик, барахтаюсь с друзьями в огромных сугробах. Снега, казалось, было стоооолько, что даже нельзя передать это словами, и мы были счастливы. И мир был огромным, сказочным и непостижимым в своих бесконечных чудесах. Мы были маленькими крысенышами, которые то и дело что сновали в тоннелях из снега. Жизнь тогда представлялась белой, теплой, и непринужденной. В белых объятиях то января, то февраля можно было отдавать все, потому что казалось будто нет ни пределов, ни границ, ни даже условностей. Она, зима, до сих пор обвивает все тело мягким и теплым одеялом, которое сшито из самых нежных воспоминаний. Белые и пульсирующие, эти воспоминания до сих пор, видимо, текут во мне медовыми реками памяти, где не было ни капли зла. После долгих зимних снежных прогулок я знал, что меня дома ждут папа и мама. (Они и сейчас меня ждут, но все мы повзрослели, и уже не замечаем той радости, которая была раньше). Дóма (о, какой дóма всегда был вкусный запах маминой еды!) всегда было, чем заняться, и никогда не было больно. Ах, я помню все запахи, и, честно говоря, мне кажется, что это единственное время, которое я вспоминаю с благоговейной радостью – и так будет всегда. Как можно забыть запах безупречно-вкусной еды, которую готовила мама? Как можно забыть, как папа ей помогал, нарезая, например, капусту или морковь. Это навсегда закостенело в памяти, в венах, в сердце и на этих листах.

Что случилось потом? Что случилось потом – вряд ли можно свести к каким-либо правильным и неоспоримым умозаключениям, принципам, формулам или выводам. Все шло так, как, возможно, было задумано кем-то. В то время, нежность во мне уже начала сменяться боязливым удушьем, которое сжимало шею и грудь, заставляя не дышать (или даже хотеть не дышать). Каждый вдох равен стократным усилиям, и как будто вместо воздуха в мои легкие попадала пыль или ядовитый газ. Постепенно внутри зрело очень странное ощущение. Годы шли и количество страхов в моей голове становилось все больше и больше. Сейчас – только сейчас – я это понимаю предельно четко и беспрекословно – но, увы, уже поздно. По-настоящему я их осознал только тогда, когда впервые стал задумываться о том, что такое жизнь, и кто я в ней. Когда мне было шестнадцать или чуть больше того (у меня всегда было плохо с датами и прочими цифрами – равно как и с восприятием времени), я стал полагать, что жизнь и я – это абсолютно разные вещи, несовместимые по своей природе ни по каким параметрам и критериям. Не могу сказать, что я глубоко задумывался над смыслом жизни или над существованием – но мне всегда казалось, что жизнь само по себе отдельная субстанция в которой нет места мне и моим страхам. Все чаще и чаще я думал о том, какое именно место я занимаю в жизни и что такое моя жизнь. Суть всего, что я склонен относить к слову жизнь, состоит в примитивном самоанализе произошедшего. Как и сейчас. Моя ошибка в том, что я слишком часто думаю о том, что уже прошло, что уже не вернуть. Было в сто тысяч раз лучше хоть иногда смотреть на сегодня. Вернее сказать, сквозь сегодняшний день. Идеально было бы думать о будущем, чарующем и непознанном, чтобы замечать чудеса (даже страдая от легкой миопии).

Черт возьми, в идеале бы просто жить: быть фарфоровой куклой или гранитной холодной статуей, не включая ни чувств, ни ощущений. Было, да, было бы в тысячу раз проще жить и отдавать себе отчет в происходящем. Сначала я думал, что моя жизнь – это значит, что я живу в определенный момент или период, то есть моя жизнь – это кусок времени, затронутый и, к сожалению, часто затрагиваемый пространством. Вскоре я осознал, что моя жизнь – это всего лишь часть другой жизни, в ее более глобальном смысле. То есть, жизнь – это все, что происходит во Вселенной: все эти события и стечения обстоятельств, в которых, по обыкновению, задействованы жизни всех людей. И моя роль стала еще менее заметной. Иными словами, жизни всех людей (как и моя жизнь) это всего лишь мелкие крупицы одной большой жизни. Мы строим, взращиваем и питаем другую жизнь – ту, что вокруг нас. Без нас не было бы жизни в ее большем проявлении – как и нас не было бы, если бы не было жизни. Но по сути, тогда бы это именовалось существованием с самой негативной коннотацией этого слова. Вскоре у меня появилась странная идея о том, что люди – как составные звенья жизни – существуют и функционируют только тогда, когда я имею с ними контакт. Потом это больше не люди, не мои знакомые-друзья-родственники-любовники. Потом это только декорации, тени, вымышленные гипсовые фигуры, бутафорские до мозга костей. И знаешь, в чем-то я все же оказался прав.

Люди. Расходный материал в руках системы вне зависимости от ее сути и/или природы. На манер пищевой цепочки животных, человек – одно из основных звеньев пищевой цепочки системы. Черви поглощают гниющую плоть животного или человека. Черви – как мусороприемники. Человек – мусороприемник as well, as hell. Люди, они стремятся воспроизводить потомство, ведомые идеологией системы. Они пичкают своих детей с раннего детства ядами в брендированных упаковках. Даже с молоком матери, появившемся в теле, которое употребляло алкоголь или любую другую субстанцию, которое питалось такими же ядами, искусственными продуктами и вдыхавшее отравленный воздух, ребенок уже получает определенную порцию яда – такую-себе прививку системы для установления повиновения. Вынашивая и впоследствии давая жизнь своему потомству, они награждают ребенка болезнями, несчастьями, проблемами (пусть даже все это пока еще в будущем) и, в конце концов, смертью: они выращивают и вскармливают свое потомство на смерть. Да, они вскармливают и взращивают будущих участников системы, которые ценой своей жизни поддерживают жизнедеятельность системы, даже, порой, не замечая этого. Спасибо всем тем, кто именует себя родителями, за миллионы смертей. Отдельное спасибо тем родителям, которые дают жизнь еще большим уродам, чем простые среднестатистические уроды, которые иногда даже входят в анналы истории под пафосным термином «злые гении». Честно говоря, маме какого-нибудь очередного Гитлера можно кланяться в ноги. Пфффф… И самое страшное, что мир никогда не знает, когда родится вот такой вот «злой гений» – а значит система работает верно, безукоризненно и бесперебойно.

Повзрослев, я понял, что эта моя странная система не соответствует ни реальности, ни моему новому мироощущению. Другими словами, вся эта возведенная мной в идеал и созданная мной же система есть не что иное как полный бред инфантильного дебила, и такое мироощущение является чем-то поверхностным, неинтересным и бессмысленным по сути своей. Кроме того, более того, будучи полностью безосновательной, эта система не привносит ничего нового.

В любом случае, время не стояло на месте. Оно неумолимо летело вперед сумасшедшим локомотивом, который прорывая воздух, сносит все на своем пути. К двадцати годам я понял, что люблю петь. Зима в тот год выдалась очень интересной: я часто выходил на сцену, хотя комплексовал просто чертовски. Когда однажды меня попросили спеть, и, к моему удивлению, всем понравилось то, как я это сделал. Да, зима… Она была снежной, и мне хотелось много ездить по другим городам. Город, откуда я родом, впрочем, никогда меня не любил – как и я его. Да, В – взаимность! Находясь в нем, я никогда не хотел петь и стихов я писал много меньше. И зиму в нем я любил только один раз – в тот раз, когда еще был ребенком. Тогда же, когда я, двадцатилетний идиот, все-таки решился вылезти из своей скорлупы, из этого удушливого кокона постоянных страхов, укоров совести, и боли, я понял, что все устроено иначе, совсем не так, как я представлял. Да, тот город никогда не будет сочетаться с местоимением «мой». Город тот меня никогда не принимал – как и я его, впрочем. Мы всегда шли вне друг другу: как только я покинул тот город, всем стало легче. Город зажил по-новому. Я же стал счастливым.

Да, все было не так, совершенно не так, как пишут в книгах и не так, как думал и верил я. С одной стороны, меня это обрадовало, потому что передо мной вдруг открылся абсолютно новый путь, который я уже видел прежде, но воспринимал иным. Это был путь моей свободы. Да, у меня была самая сильная мотивация: не вернуться в ненавистный город. И я был уверен, что все это меня ведет к самому лучшему. С другой же стороны, мне хотелось орать от обилия информации, которая свалилась на меня. Казалось, что нечем дышать. Там было абсолютно нечем дышать! Клянусь, нечем! Снова волны удушья, которые когда-то во мне начались, продолжились, и с еще большей силой. Они настигали меня неожиданно, чаще всего, когда я шел по улице один. Но зима струилась по всем улицам того моего неприкаянного города, и когда я хотел дышать особенно сильно, находясь дома, я высовывался из окна и жадно глотал холодный снежный воздух, белый и приятный. Мне казалось, что он – это единственное, что может вернуть мне радость жизни. Когда такая странная ситуация заставала меня вне дома – на улице или в гостях – все происходило иначе. Воздух, морозный и колючий, не спасал, и тогда я был вынужден ускорять шаг или заставлять себя выйти в направлении дома. Я обильно потел и, не оглядываясь назад, бежал домой. Но зимой все же было легче. В одну из таких зим я стал курить, стал много курить. Мне понравилось. На тот момент это был один из шагов к моей свободе. Кроме того, я себя чувствовал менее одиноким.

Да, я люблю зиму. За все эти годы, что, к счастью, уже позади, что, к счастью, остались за спиной, многие люди как появлялись по жизни, так и многие капитулировали (и я не знаю, именно это было к счастью ли, к сожалению ли). Они приходили и уходили и, спасибо Богу, что так происходило. Это тоже было важным уроком. Это помогало переоценивать себя и не спорить с фактом, что я чего-то да все-таки стою. Моя эта стоимость не измерялась, конечно же, валютами, баррелями, каратами или квадратными метрами. Нет. Нет. Нет! Она, напротив, была сосредоточена на внутренней энергии и оценивалась по совершенно другим критериям. Я ее копил, взращивал, любил и ценил. С годами – по той причине, что я ее не выплескивал – ее накопилось очень много. Коснись продавать ее, измеряя баррелями, каратами или валютами, например, я был бы неописуемо богат и сказочно важен в этом мире.

Я всегда все анализировал и хотел постичь тайну, почему мир устроен именно так. Как – так? Никогда не понимал сам своего же вопроса – но, вопреки этому, всегда хотел найти ответ. Нелогично – но, увы, как есть. Здесь можно было ощутить и скорость существования. Мое всегда было стремительным и скоротечным. Так всегда в молодости. Зимой же все замедлялось и можно было чувствовать себя, осознавать свой запах. И мечтать. Да, М., благодаря тебе я научился мечтать и – о, парадокс! – благодаря тебе же это умение было полностью уничтожено во мне. Но этой зимой все встало на свои места.

Зимой всегда было проще переосмысливать все происходящее. Сейчас вот зима началась, снег и метели. Сейчас вот стало легче. Снег заметает всю горечь и не позволяет возвращаться к ним даже мысленно. И мне становится легко и сладко внутри – как будто кто-то разлил все теплые молочные, смешанные с патокой, реки, которые, замерзая, превращаются в снег, и он летит с неба, такой же сладкий. Я влюблен в свои зимы. В них я всегда счастлив.

Сейчас я смотрю на свои руки, кожу лица и понимаю, что я постарел – но вряд ли стал старше. Или стал. Оценивать все это на данный момент еще сложно. Но сейчас, глядя на свои руки и кожу лица и… – пффф… список бесконечен… Но сейчас я понимаю, что я уже научился многому. Очень многому, М. Сейчас, стоя на краю, образно говоря, я понимаю, что снова зима – это единственное, что может меня спасти, что может утешить и не дать сломаться. И золофт. Я верю в зиму. И мне станет легче. Я уверен. После всего, что пришлось пережить в этом году, хочется обновиться, зализать раны и заполнить пустоту (вернее, шрамы, едва заметные, но все же ноющие и чешущиеся на дождь).

Все будет хорошо!

«Все будет хорошо!» – так мне твердит внутренний голос каждый день. Он у меня мудрый и редко обманывает или подводит меня; другое дело, я не всегда достаточно умен, чтобы ему следовать или хотя бы его слышать. Сейчас вот, например, он меня заставляет поверить в тот факт, что все, что не случается и все, что не происходит, должно быть принято как данность. Неважно, хорошее это что-то или плохое что-то. В любом случае, это хорошо. Здесь же не имеет смысла сравнивать, что у кого-то что-то гораздо хуже, лучше, богаче, беднее, больнее и так далее. Здесь же, главное – это понимание того, что все происходит правильно каким бы неправильным оно не казалось. Можно не признавать этот факт или врать, что это можно признать, в любом случае, факт остается фактом. И чем дольше я не признаю (читай – банально боюсь осознать), тем дольше я буду играть роль все той же бабочки, которая, как последняя конченая идиотка, бьется в стекло окна или, что хуже, кружит вокруг включенной лампочки. Как в первом, так и во втором случае, роль бабочки, во-первых, бессмысленна и, во-вторых, слишком коротка в этом театре абсурда, в этом фрик-шоу.

Хе-хе! А помнишь, как тебя всегда бесило, когда я сравнивал себя с бабочкой, которая своими тоненькими пунцовыми крылышками никак не может пробить твою броню. Тень распятых бабочек на потолке и на стенах. (Самое глупое – это то, что я вообще не осознавал, что эту броню так и не смогу проломить). Может, мы оба с течением времени все переосмыслим (чтобы не писать в сослагательном наклонении) и это поймем. Зуб даю, что мы оба и сейчас уже хотим изменить все, хотим снова быть вместе: я люблю тебя, как и раньше – а может даже и еще сильнее; ты же теперь понимаешь, что тоже любишь меня – и так было всегда. И мы уже всегда будем вместе. Мечты. И мы умеем мечтать.

Да, я бился о твою браню раскаленной лампочки. Бессмысленно. Зимой же бабочек не стало. Не люблю бабочек – а зиму люблю. Люблю зиму со снегом и верю, что этой зимой будут чудеса. Много чудес. Одно из них уже начало случаться: я начинаю отходить от своей болезни и мое сердце снова бьется спокойно. Да, я пообещал слишком дорогую цену, чтобы вылечиться, но оно, уверен, того стоит. Пообещал, что больше не буду любить – и вот оно лечение. В сердце стало легко. В этом, как водится, и проявляется здравый рассудок, против которого ты и я – мы всегда выступали. В мозге больше не происходят магнитные вихри, апокалипсисы, и, конечно же, стало меньше самого ненужного космического мусора, управлять которым все сложнее из-за масштабов загрязнения. То, как сильно я умел любить, даже нельзя сравнить с постоянно растущим объемом мусора. Этот мусор-трэш-шлак наполнял меня до самых краев. Все наше время ты то и делал что мусорил во мне, заполняя меня отходами, отбросами, фекалиями и прочим ненужным хламом. Такая любовь свела меня с ума и развила во мне множество слабых сторон. Страхи. Я видел себя состоящим из миллиона личностей – тоже всегда был безногим и беспомощным. Так, во мне зарождался театр цирковых уродцев – фриков, никогда не познававших ни любви, ни верности, ни тепла. Ты убил во мне меня и создал тени моего счастья, недоступные, непостижимые, угловатые и полумертвые, в виде этих фриков.

Сейчас мой внутренний цирк уродов продолжает – как, впрочем, и раньше – потешать толпу и, значит, я не зря живу. Кроме того, мне кажется, если бы моя жизнь (не только этот год) была бы театром или кинофильмом, а режиссером был бы Бог, то он бы сам себе аплодировал (я уверен!), потому что произвел не что иное как шедевр, пусть он печален и, по-видимому, концовка тоже оставляет желать лучше в плане комичности финала, а все эти языковые приемы (читай – события) и основные составляющие сюжета просто заставляют рукоплескать создателю. Кроме того, можно было получить ни один Оскар или еще какую-то статуэтку за спецэффекты и сюжетную линию. Но самое большое количество Оскаров можно было бы отдать актерам второго плана в этом фильме. (Конечно, лучше назвать их именно актерами второго плана, а не второстепенными или второсортными актерами, например, коими они, по сути, все являются). Главная и самая трагическая роль по достоинству выпала мне.

В этой зиме мне захочется орать, трепетать и сжиматься от неожиданно частых приступов радости. Я уже сейчас, в первой половине декабря, чувствую, как зима плывет во мне, как она течет во мне и цепенеет! Я люблю ее в моих венах и сухожилиях. И писать о ней я тоже люблю. Мне даже часто кажется, что эти маленькие, едва заметные кристаллики текут в моих венах вместо всяких там эритроцитов и других компонентов крови, которые придают ей, венозный, такой удивительный цвет и, что более важно, превосходный вкус. Так театр моих цирковых уродцев поддерживает свою жизнедеятельность, и так я в состоянии хоть как-то существовать – хотя подобное времяпрепровождение сродни экзистенциальной коме. Входи со мной в нее: всегда welcome! Не пожалеешь. Более того, ты всегда сможешь контролировать постоянное повышение моего болевого порога. Так что входи и чувствуй себя как дома. Не бойся, малыш, все будет так, как ты того желаешь.

Этой зимой главный challenge состоит в том, чтобы забыть тебя – чего бы это не стоило. Местоимение «ты», испортившее мне весь год и сломавшее мою жизнь, будучи связанным с местоимением «я», породило во мне страшного монстра, бесчувственного и хладнокровного. Такое вот твое воспитание болью сделало бы из меня самого опытного и циничного патологоанатома или мясника; хотя ты тоже мог бы преуспеть в этом всем, но твои навыки умышленно на самом низком уровне, чтобы причинять мне (даже мертвому) как можно больше боли. Знай: я слишком сильно возбуждаюсь от вида твоей крови или мысли о снятии кожи с твоего тела. Юный, я бы не заметил ничего такого, но я уже старше, и, значит, должен обращать внимание на мелочи и не только, чтобы не сломаться. Бесспорно, я бы хотел знать, какой у тебя вкус зимой, как ты пахнешь, когда приходит зима и как твои вены звенят, когда идет снег. Да-да, я бы хотел каждый день познавать тебя, открывать тебя каждый раз, как впервые. Не скрою, и этой зимой я хотел бы тебя рядом (только тебя!), чтобы ртом тестировать твой вкус: мне все также интересно, как ты пахнешь там, какой вкус у тебя там, когда зима (он другой, я уверен). Если бы ты снова разливался во мне, я бы воспринимал это как движение снега во мне, и я снова начал бы петь. И был бы счастлив. Мне бы хотелось целовать твои холодные губы и цедить кисель твоей слюны. Я бы отдавал тебе все, если бы мог (читай – если бы ты позволил). И ты позволял. Но, по-видимому, этот вкус так и останется для меня запретом, и я буду довольствоваться тем, что я буду строить свой новый храм (предыдущий был же тобой разрушен и нашими общими усилиями тоже). Но я – как и ты – любил этот храм, потому как строили его мы вместе.

Да, мой милый внутренний цирк уродцев сейчас в творческом отпуске. (На долго ли?) Его участники ушли в зимнюю спячку, лишив меня радости издеваться над собой же. Но, уверен, это не продлится долго, так как нет ничего более милого для них, чем выступать на арене цирка. Эта арена – моя душа, разбитая вдребезги тобой, всегда манит их. Нет ничего более приятного для них, кроме как показывать свои уродства всем в предвкушении восторгов и аплодисментов. Экспонаты моего театра уродцев и фриков уже готовят множество сцен, новых, утонченных и эксклюзивных. Мои внутренние экспонаты – уродцы – взращенные тобой (хоть что-то ты создал во мне) разрушают меня, как паразиты, но я не могу от них избавиться, потому что люблю их, так как они – это единственное, что мне осталось от тебя. Да, моим внутренним театром уродцев восхищаются только из-за их увечий, из-за их аномалий и, пожалуй, из-за их уродливости. Но в этом и состоит весь парадокс подобного рода искусства. Их уродство – это основа и первопричина их же привлекательности, а значит, и основа красоты. Кроме того, их эксклюзивность – и есть той самой чертой, которая завораживает зрителя. Хотя, если смотреть более глобально на это все, то сразу понятно, что люди любят уродов, которые играют в таких цирках, только потому что на их фоне они чувствуют себя теми, кем хотят быть: более успешными, более красивыми и просто лучше. Суть в превосходстве. Скверно.

Хотя все участники театра уродцев были по-своему счастливы: они все любили, они преуспели обзавестись семьями и детьми (если вдруг – как полагают иные – это счастье все-таки). У них была популярность, и они знали, что в них нуждаются. Так, можно считать, что мой внутренний театр уродцев тоже однажды преуспеет. Знаю: преуспеет! Самое главное, за что я благодарен этой зиме, это то, что я научился самому сложному: я научился воспринимать свою жизнь как фильм (или как театр… пусть даже этих уродцев), себя же как зрителя и иногда актера. Но чаще все-таки зрителя, к счастью. Мне бы хотелось видеть этот фильм самым счастливым. Пусть в этом сюжете будет множество волшебных моментов. Я буду смотреть этот фильм и наслаждаться игрой актеров, многогранностью событий и смыслов. И зима будет за окном с обилием снега и молочными реками. И Marpha, моя кошка, подойдет ко мне, ляжет у меня на коленках и замурлычет. Улыбаюсь ей и самому себе и размышляю о том, что человеческая природа и сущность человека есть, пожалуй, самый непостижимый в мире феномен.

Солнце и море

Человеческая природа и сущность человека есть, пожалуй, самый непостижимый в мире феномен. Сколько бы много наук не придумывали, сколько бы не существовало теорий и постулатов, человеческая суть никогда не будет раскрыта до конца: это просто убьет человечество. (Убьет раньше, чем человечество само себя истребит). Иными словами, наступит тот самый апокалипсис, который так долго предвещают различные календари, всевозможные инстанции и книги. Признаться, если и верить всем эти теориям и прочей ерунде, то складывается впечатление, что Бог был еще тем ученым, который в детстве не вылезал из кружков юного биолога. Согласись – чушь! Хотя, изучая все эти точные науки о природе и человеке, складывается такое впечатление, что Бог был помешан на науке. Даже, в таком случае, бесконечный спор между религией и наукой можно считать бессмысленным: наука создана Богом, видимо, а Он был, вероятнее всего, почитателем кружка юного ученого. Но можно ли поверить, что Бог был ученым? Я бы очень сожалел, если ы это было так, потому что я думал, что божественное начало менее банально, чем наука. Хотя здесь суть не в том.

– Мой внутренний апокалипсис – куда важнее и сложнее! – Вдруг заговорил со мной сидящий рядом человек. – Вот смотри, ты сидишь сейчас и думаешь только о своих бедах. Вот и мои беды для меня куда важнее, чем все, что происходит в целом свете. И твои проблемы мне кажутся смешными – как и мои для тебя. В недоумении я посмотрел на говорящего. Он был мой ровесник или немного младше. Опрятно одетый, вполне миловидный, интересной наружности, он тоже смотрел на меня. Я не знал, что ему ответить и лишь одобрительно кивнул. Не то что бы я полностью был согласен с его суждениями, но что-то убедительное в них присутствовало. Более того, меня жуть как бесят люди (здесь, думаю, можно поставить точку). Но нет. Меня очень напрягает, когда чей-то непримечательный баритон вливается в мои ушные раковины. Но уже, похоже, мне никуда не деться от этого.

– Я знаю одно, – вдруг снова начал он разговор, – что мы все здесь не случайно. Здесь, – объяснился он, – в этом мире, в этой вселенной.

– Несомненно, – поддержал я, но всем видом показал, что не хотел бы быть вовлеченным в подобного рода беседу, сидя здесь, на остановке. Да, сейчас мне куда важнее обдумать мой легкий экзистенциальный кризис, который – еще немного – и перерастет в экзистенциальную кому.

– Думаешь, я вру? – Вдруг задал он вопрос.

– Нет, – коротко ответил я, всем своим видом показывая полное безразличие. Сам же я стал думать о том, что такое экзистенциальная кома и существует ли такое понятие. Полагаю, что нет.

– Вот и хорошо. Дослушай меня. И тебе станет легче.

Блять! Что значит, мне «станет легче»?! Что если я дослушаю, то пойму, что меня не рожали и что вся эта хуйня, что случилась со мной за последний год, всего лишь легкий кошмарный сон? Не думаю. Какого гребанного хуя каждый то и дело что норовит «помочь»! Да, я, конечно же, дослушаю, но, уверен, черт возьми, что н-и-х-у-я не изменится. Нет выхода. Нет выхода. Есть только вероятность (читай – шанс) забыть.

Есть ли?!

– Мой троллейбус скоро подъедет. – Ответил я, без эмоций, так чтобы не показаться невежливым, но и не поддерживать разговор.

– Да, я знаю…

«Очевидно», – подумал я, так как я тоже сижу на остановке и постоянно смотрю на часы, чтобы не опоздать.

– Да, я знаю, – продолжил он, – но я так же знаю, что ты не спешишь домой. Вдруг я помогу и тебе пережить это все, что с тобой происходило, продолжает происходить? Вдруг мы не случайно встретились здесь?

– Не очень тебя понимаю. Что ты имеешь ввиду?

– Нашу с тобой проблему. Да, – глядя на меня он ответил, будто зная, что у меня происходит в душе и в голове. Да, я верю, что смогу тебе помочь.

– У меня нет лишних денег, – ответил я, понимая, к чему все это ведется.

– Хе-хе, – вдруг засмеялся незнакомец, который меня вдруг заинтриговал, честно говоря. – Мне не нужны твои деньги. Я не из-за денег. Я из-за того, что вижу, как ты страдаешь. Как плохо тебе – я тоже вижу. Мне так же было. Да. Честно. Причины очень похожи.

Будучи редким спорщиком и скептиком, я не стал верить в эти общие фразы, руководствуясь принципом, что всем людям бывает то плохо, то хорошо. А бывает, что они и сами не знают, хорошо им или полностью хуево. Мой внутренний голос, вопреки моему здравому (!) рассудку, однако, твердил же обратное. «Что снова происходит?!»

– А ничего и не происходит снова… – Вдруг сказал незнакомец, сидевший все так же рядом и, улыбаясь, подмигнул мне левым глазом. – Все гораздо проще: чтобы снова что-то произошло, необходимо приложить много усилий: нужно отпустить прошлое, пусть даже оно еще кровоточит, и пусть оно даже не отпускает еще, и кажется, что выхода нет из этого тягучего вязкого кокона из страха, боли, крови, слизи, соплей, и воспоминаний.

Прошлое кровоточит. Как рассвет в солнечный день кровоточит. И я бы перестал глотать этот жидкий, стекающий по стеклам и стенам, кровоточащий рассвет, если ли бы мог. Если бы мог. Прошлое кровоточит, когда не принимаю золофт. Но так я делаю редко: мне нужно чувствовать жизнь, ее вкус, не этот кровавый, постоянный, неприкаянный, а разнообразный, яркий и насыщенный. Рассвет. Прошлое кровоточит во мне. Ты кровоточишь во мне. И сколько так будет продолжаться…

– Ты прав, – так же сухо ответил я. – Но, знаешь, этот кокон, как и все, что нас окружает, всего лишь форма жизни. Зачем разрушать ее тогда?

– Здесь нет форм жизни. Жизнь многогранно и гомогенна. Все это – наше восприятие. Нет «до» и нет «после». Нет ни завтра – так как нет и «вчера». Есть только здесь. Именно оно помогает чувствовать, что такое жизнь. У нее нет форм и проявлений – она цельная. У нее нет многих лиц – она едина. Вопрос в том, кто ты в этой жизни. Но, к счастью, никто и никогда не постигнет ответа на этот никем, впрочем, незаданный вопрос.

– К счастью? – Скептически покосился я.

– Да, именно, к счастью.

– Почему?

– Потому что этот факт – один из не многих – не требует доказательств. Ты все еще не веришь. Я вижу это. Нет, не подумай, что я какой-то религиозный фанатик, который подобно различным проповедникам, учит людей жизни. Я сказал «к счастью», потому что будь человек осведомлен обо всем, что происходит в нем и что происходит вокруг, он бы окончательно утратил веру в жизнь и не считал бы ее интересной.

Он бы воспринимал все это не более чем как законы каких-либо наук. Он бы считал, что Бог просто переиграл в юного натуралиста или ученого. Когда же Ему самому наскучило то, что Он создал, Он придумал, что случайность тоже может существовать.

Мой собеседник замолчал на мгновение, посмотрел вдаль и снова продолжил:

– Пачка сигарет, сигарета, жвачка, выдох, зажигалка, обертка от конфеты, снова сигареты, курить, Питер, троллейбус, говно, измена, похоть, желание… Все это есть только набор наших мыслей. Поток нелогичного сознания абсолютно бессмысленных созданий – Людей. Но все эти мысли движут нами.

– Да, если бы можно было их постигнуть.

– Нет, ты никогда не узнаешь, что творится у него в голове…

«У него?!» – Подумал я сам себе.

– Он, – продолжал незнакомец, – и дальше будет тебя калечить, ранить, намазывать тебя, как паштет, на кусочек хлеба и медленно пережевывать. Но и этого ты хочешь!..

– Возможно.

– Вот смотри, ты счастлив, что, к примеру, знаешь, что два плюс два равняется четыре?

– Не знаю. Я не задумывался. Незнание этого факта во мне бы, пожалуй, также не вызывало ни счастья, ни печали. – Немного улыбнулся я.

– Ты прав. Но тем не менее, знание этого факта не приносит ничего удивительного. То же касается и знания многих других фактов – или их незнания. Куда увлекательнее сидеть в первом ряду, прямо перед сценой, чтобы чувствовать даже запахи актеров, и смотреть на свою жизнь как зритель. Это менее эмоционально и менее болезненно. Это спасает от смерти на сцене – зритель ведь только наблюдает ее, смерть и сочувствует – а может и не сочувствовать. Научись так, и станет легче и станет интереснее. Поверь. А еще бывает, что 2 +2 = 1, если, например, сложить две капли, то получится, естественно одна.

– Я бы хотел – но не уверен, что смогу. У меня уже нет сил. Я очень устал, чтобы посещать театры…

– Да, верю. Но у тебя есть родные, которые тебя любят. Есть кошка, которая спасала тебя столько раз. Есть куча друзей…

– Да, – автоматически как-то ответил я. И вдруг понял, что этот молодой человек видит во мне то, что никто не знает. В любом случае, он лично вряд ли должен знать все это.

«Может, это какой-то розыгрыш?» – Вдруг проскользнуло в голове.

Затем мне стало откровенно похуй. Хуже уже быть не может. Хуже уже не может быть.

– Нельзя быть таким скептиком, сидя в первом ряду. Здесь не любят критиков, и они сами портят все шоу. Подумай, стоит ли портить шоу, на котором ты присутствуешь и которое ты смотришь нелепой и ничем не обоснованной критикой? Не думаю. Ты даже мне не веришь сейчас здесь, хотя я не говорю ничего плохого. Да и кроме того, критики – вне зависимости от рода деятельности – абсолютно бездарные и бессмысленные люди – даже больше, чем все остальные.

– Верю. Я верю. Да. Просто не подаю виду.

– Нет. Ты настроен весьма критично и не хочешь впускать в свой мир страданий и боли хоть маленький луч света.

«А может, он и прав…» – вдруг подумалось мне.

Внутренний голос твердил, что пора включаться и идти дальше, вместо того, чтобы лежать в грязной луже и постоянно ныть. Необходимо быть сильным. И это спасет. Внутренний голос был не умолим: он кричал все громче и громче.

Необходимо и жизненно-важно быть смелым и сильным. Необходимо быть. Необходимо быть сильным? Очень нелепая формулировка! Кому необходимо? Зачем необходимо? Почему так должно быть? Возможно, куда более важно хотя бы для начала просто быть? Быть – ощущать себя хоть немного частью этой жизни. Быть – существовать во всех этих многочисленных событиях. Внутреннюю силу слишком сложно осознать – хотя бы из тех соображений, что не существует четких критериев. Более того, суметь ощущать себя зрителем своей же жизни, – тоже немалое достижение для обессиленного тела.

– Твой троллейбус, – вдруг сказал сидящий рядом незнакомец.

Я уже не удивлялся тому факту, что он очень странно общается с людьми. И кроме того, я даже не стал задаваться вопросом, откуда он знает, какой мне нужен троллейбус. Вдруг я подумал, что, может быть, я случайно сказал, какой троллейбус мне нужен, но сам того не заметил. В последнее время я часто не запоминаю того, что говорю. В любом случае, вся эта ситуация была странной. А может, он сказал мне достаточно и решил таким образом попрощаться.

– Предлагаю прогуляться. Недолго. Поболтать. – Вдруг сказал он и встал, как будто был уверен, что я соглашусь. Так или иначе, мне не оставалось ничего иного. Я согласился. Вернее, даже не успел ничего сказать и даже толком не заметил, что мы уже идем в направлении все той же Клубничной улицы.

Мы шли медленно (обычно я хожу быстрее). Мы шли и долго молчали. Вдруг он решил начать разговор:

– Ты думаешь, что я позвал тебя пообщаться – а мы идем и молчим. Должно быть, ты даже перебирал в уме темы, на которые мы могли бы с тобой поговорить. Или придумывал, как бы начать разговор. – Голос его был приятен, но меня задевало то, что он все формулирует четко.

– Нет. Просто только сейчас понял, как незаметно для себя же я согласился идти с тобой. Более того, молчать – это тоже талант, а молчать, находясь с кем-то наедине, да так, чтобы это не обременяло – называется доверим, что, по сути своей, тоже талант.

– Ты боишься?

– Почему же?

– Ну не знаю. Не думаю, что каждый день к тебе кто-то пристает на остановке с дурацкими разговорами и все такое. Ну ты знаешь.

Мне показалось, что я иду с совершенно другим человеком – не с тем, с кем мне случилось пообщаться, пока я сидел на остановке. Более того, мне показалось, что я его уже где-то видел. Признаться, со мной так всегда: когда я с кем-то знакомлюсь, то этот человек мне всегда напоминает кого-то из прошлого. (Признаться, ненавижу это чувство). Как своего рода реинкарнация, в которую я, в любом случае, не верю. Пока мы шли и молчали мимо проезжали авто и проходили люди. Такая незадача: мне кажется, что люди существуют только тогда, когда я их вижу или слышу. Вот, например, то мгновение, в которое я вижу человека, он существует для меня. Да, это не ново, но доказать себе обратное я пока не умею. Как только он прошел мимо, и я его не вижу, то этого человека больше не существует. То же у меня и с предметами. Музыка только существует. Не знаю, почему так. Бесплотная, она вездесуща и бесконечна. В ней – человеческая жизнь, человеческая смерть и… бессмертие.

– Мне кажется, я уже ничего не боюсь. Где-то читал, что отсутствие страха – это уже самая страшная болезнь.

– Скажу банально, – вдруг перебил меня незнакомец и, повернувшись ко мне, с ухмылкой сказал: – а как же F39? Ты же, наверняка, знаешь, что это.

– Любовь, – как-то полувопросительно сказал я, сам не понимая, почему это слово здесь так прозвучало.

– Вот-вот, я и не сомневался. Жертвы этой болезни вокруг. Повсюду. Мы часто их не замечаем – или не хотим замечать. Последствия всегда проявляются по-разному. У меня вот, например, появилась эта странная привычка разговаривать с незнакомыми мне людьми. У тебя все иначе: ты, когда идешь один по улице, поешь. Причем, ты замечаешь это сам, и тебе это нравится. Нам с тобой еще повезло – мы не настолько неизлечимы. Многие просто сходят с ума. Помнишь ту женщину, которая все время находится в подземном переходе не далеко от твоего дома? Та, которая всегда одета в лохмотья и от нее дурно пахнет? Она еще все время претворяется, что беременна, набив область живота запакованным в пакеты мусором и самым различны хламом? Не помнишь?

– Помню. Но откуда ты зна…

– Так вот, – он перебил меня (чему он сам как-то особенно обрадовался), – она тоже жертва любви. Она сама с собой разговаривает и думает, что вынашивает младенца. Младенца – плод ее любви к мужчине. К мужчине, который был для нее всем. К мужчине, который должен был бы подарить ей небо и звезды, но не сделал этого, предал ее, переспав с ее родной сестрой. Да, сестру она, конечно же простила. Не сразу. Через год или чуть больше, когда просто отравила ее. Случайно. Да, ее никто не заподозрил, так как никто не знал об этой всей ситуации. Она была беременной, когда все это случилось. И, узнав, у нее случился выкидыш. Ей тогда было около двадцати лет – не больше. Сейчас ей больше шестидесяти. И что с ней? Ты видишь, что с ней. Здесь нет другого варианта, кроме как взять и все спустить по тормозам. Ее психика справилась с этой ситуацией именно так.

О, этот вечный спор о том, кто сильнее – мужчины или женщины. Ответ очевиден: женщины. Хотя по природе своей оба пола – мерзость. И оба пола могут быть слабыми. Но женщина способна родить ребенка. К сожалению. И фактически, женщина сама проходит через это. Мужчина же, в лучшем случае, не бросает ее и старается не вести себя, как ебаный мудак. Будь этот мужчина, что бросил ее, сильным, мудрым или верным, она бы сейчас не выглядела умалишенной, отвратительной, грязной женщиной, от которой несет многодневной немытостью и гниением. Будь этот мужчина, что бросил ее, сильным, из ее лица не зияли бы черные дыры глаз, инкрустированные многочисленными фингалами, и тонкая нитка рта. Ее судьба могла бы быть другой (о, чертово сослагательное наклонение). Хотя, когда я твердил, что в общем нет особой разницы, как прожить жизнь – все равно в конце либо сырость почвы, либо крематорий.

Я не понимал. Я откровенно не понимал, что происходит. Он знал почему можно вполне не верить во все, что он говорит, так как у него не было никаких доказательств. Меня снова стало смущать то, что в этой всей истории есть идея одна: откуда он знал, где я живу? Откуда он мог узнать, что я вижу по дороге домой? Какого черта!.. Но скептик во мне не умер.

– У тебя все могло бы быть еще более хуже. Твоя одержимость им была сродни самой большой и неизлечимой болезни. Но, к счастью, что-то тебя спасло. У тебя очень сильный ангел. И меня спасло что-то. Не знаю, что, но знаю, что мог бы оказаться в еще более худшем положении.

Еще не много, и я думал, что сойду с ума. Он все знает. Он все знает. Он все знает. Зачем я пошел с ним? Какой ответ он может мне дать? Что последует после разговора? Примерно такие мысли вертелись в моей голове. Мне стало неспокойно, несмотря на успокоительные и антидепрессанты, которые я сейчас принимаю. У меня в голове был целый круговорот бессвязных мыслей, от которых я чувствовал приступы и волны легкой тошноты. Да, со мной в последнее время такое бывает: меня часто тошнит, когда я не могу контролировать поток мыслей у себя в голове. Нужно бежать. Бежать. Бежать. Бежать!

– Странно то, что мы все хотим куда-то сбежать, когда происходит что-то, чего мы не понимаем или оказываемся неспособными контролировать. – Он, посмотрев на меня, сказал. Помолчав пару мгновений, он продолжил: – Мы все хотим куда-то сбежать, ошибочно полагая, что это нам поможет. Чушь! Чу-у-у-ушь! Сколько я раз не убегал от проблем – то в другой район, то в другой город, то даже в другую страну – ничего не помогало. Говорю же: чушь, чушь, чушь. Первое время легче, так как ты устаешь и открыт к новому опыту. Попривыкнув, ты осознаешь, что здесь, вокруг тебя люди – те же люди по сути, из того же мяса, с тем же набором костей, мышц и сухожилий. В тех людях, как и в этих, определенное количество говна – или, если хочешь, чтобы я звучал более этично – каловых масс. За редким разве что исключением. Здесь ты так же осознаешь, что все, как и везде: ни лучше, да и, черт возьми, не хуже. Мир состоит из тех же прямых, так что нет смысла рвать себя, резать, стирать же, чтобы что-то изменить. Все меняется – и все неизменно. Прямые параллельны – и прямые пересекаются. Все начинается – чтобы однажды завершиться: влагой почвы ли, кремацией ли… И это постоянство. Но постоянство состоит из сотни тысяч переменных моментов, которые, будучи неизменными, составляют постоянство, хотя представляют собой совокупность абсолютно различных явлений, случаев, ситуаций и персонажей, которые – как не парадоксально – постоянно меняются.

– Возможно, ты прав. Возможно, нет. – Следуя его логике, я продолжал.

– Я рад, что ты почувствовал, что я имел ввиду.

Мы снова начали молчать. Я уже забыл, о чем мы говорили и, кажется, опьяненный, я предложил присесть на скамейку, под каштановыми деревьями. Он согласился. Когда мы присели, я закурил. Я всегда курю, и я всегда хочу курить, и я очень люблю курить. Он тоже закурил. Мы снова принялись молчать. Пока мы молчали, в моей голове все так же бегали мысли и, порой, мне казалось, что мы не молчим – просто каждый из нас ведет диалог (читай: монолог) со своим рассудком. Я молчал о том, что не вижу своего будущего и том, что я бы хотел летать и быть окрыленным. Но я не вижу своего будущего. Хотя даже с ним я не видел своего будущего. Но плевать – золофт. Я молчал о многом. Молчал о детях. Как это мерзко иметь детей! Я всегда считал, что это бессмысленно. Люди ужасны. Зачем размножать нелепость, зло, грязь. Зачем плодить смерть, ибо рожая, женщина обрекает своих детей на мучения, болезни, старость и смерть. Осознанно!

– Единственное, чего я сейчас хочу, это чтобы мы друг на друга посмотрели, сделав выводы, и расстались навсегда. Навсегда!

– Парадокс: я только что хотел спросить, как тебя зовут.

– Имя – неважно. Все неважно. Научись быть зрителем.

– Не смогу. – Твердо ответил я, потому что еще никогда ранее я не был так уверен ни в чем.

– Сможешь.

– Почему ты так уверен?

– Просто знай: сможешь! Нельзя же постоянно мечтать об одном и том же человеке, думая, что это что-то изменит! Нельзя ведь полагать, что можно выворачивать себя наизнанку, хотя это никому не интересно и вряд ли что-то полезное принесет! Прими, что вы никогда уже не будете вместе. Может, больше даже не увидитесь.

«Может?» – подумалось мне. Уже тогда я знал, что все будет. Я увижу его. И он будет видеть меня. И я буду последним, кого он увидит, умирая. И мне нежно от этого и мне это льстит.

А может, все неожиданно для тебя случится. И будет счастье. Сейчас не думай об этом. Стань зрителем, но старайся не сопереживать своим героям. Просто будь зрителем. И все. Будь заинтересован. Не более.

– Я не смогу…

– Сможешь!

– Избавь себя сам от своих же мучений. Больше никто не поможет. Все скоро пройдет.

– Я хочу быть только с этим человеком.

– Я знаю. Это твоя судьба. Но судьба часто любит пошутить. И это ее игра. Человек по имени М. – твоя судьба. Вам предначертано быть вместе всегда – вне времени и вне пространства. И вы будете бесконечностью друг друга. Неожиданно для всех все вернется, вернее только лучшее, и все будет так, как хочешь того ты. Но сейчас это не возможно. Каждый из вас должен принять это как данность. Здесь ты не можешь это принять и сам себя стираешь в пыль. Зачем? Никто это не оценит. И тебе так легче не станет здесь.

– Но почему?

– Потому что здесь — это система. Это система, в которой есть игроки. Участники этой системы обязаны следовать правилам, иначе система сломается. Система – это существо, которое – как и все сущее – стремится существовать даже тогда, когда люди о ней забывают и полагают, что если они чего-то не видят, то это не существует. Обман. Самообман. Система борется за свое существование – даже когда уничтожает саму себя. Стоит только попытаться нарушить правила системы, она будет стараться тебя сломать, и в итоге сломает. В истории человечества есть единицы людей, которым все-таки удавалось расшатать абсолютный покой системы. В любом случае, все они плохо кончили. Но у всего есть свое завершение. Все равно все однажды заканчивается. И – да! – все бессмысленно.

– И выхода нет?

– Всегда выход есть. Но он не зависит от нашего выбора. Система – и есть выход, но все это боятся признать, потому что случись хаос, люди не выживут. То есть люди питают систему собой, в то время как система служит основой человеческого существования. Мы ничто без системы, как и она без нас бессмысленна. В этом сущность борьбы. А любая бессмысленна.

– Но как же простые желания о счастье?

– Ты уверен, что знаешь, что такое счастье? Может, счастье – это всего-то иллюзия или просто наживка типа сыра в мышеловке? Не стоит вестись на красивое слово «счастье». В нем еще больше горя. По себе суди. Ты был счастлив. Но вскоре все превратилось в пепел. Ты чуть сам-то не стал пеплом. От счастья. Зачем?

– Я не смогу.

– Сможешь. М. будет твоим скоро. Будет скоро. Навсегда. Как бы бессмысленно это не было. И будет так, как хочешь ты. Очень скоро, и все будет, как ты хочешь. Но нужно время. Вы родились не в то время и не в том месте. Более того, ты не существуешь. Твоей души нет в регистрах и записях системы. Ты можешь делать все, что хочешь, но тебя нет. И тебя никто не видит и тебя никто не найдет. И не полюбит тебя никто. Ты – несуществование. Здесь