Читать книгу Индийский ноктюрн - Antonio Tabukki - Страница 6

– Как его звали?

Я ответил:

– Его звали Ксавье.

– Миссионер? – спросил он. Потом сказал: – Конечно, не англичанин, верно?

– Верно, – сказал я, – он португалец, но не миссионер, португалец, потерявшийся в Индии.

Доктор согласно покивал. Он был в паричке из черных волос, который съезжал набок при любом движении головы.

– Много людей теряется в Индии, – сказал он, – кажется, эта страна создана специально для этого.

Я сказал: «Увы». И взглянул на него. Он тоже посмотрел на меня с беззаботным видом, словно находился тут случайно, и вообще все случайно, потому что так и должно было быть.

– Вам известна его фамилия? – спросил он. – Иногда это помогает.

– Джаната-Пинто, – сказал я, – у него были старые индийские корни, думаю, что один из его предков был из Гоа, так, во всяком случае, он утверждал.

Доктор кивнул, как бы говоря, что этого достаточно; но это было явно не то, что он действительно хотел сказать.

– Наверняка здесь должен быть архив, – заметил я, – во всяком случае, очень надеюсь.

Он улыбнулся с несчастным и виноватым видом. У него были белоснежные зубы и в верхнем ряду зияла дырка – одного недоставало. «Архив…» – пробормотал он. Внезапно выражение его лица изменилось, он стал отчужденным и жестким. Посмотрел на меня холодно и как будто с неприязнью.

– Это – больница Бомбея, – сухо заметил он, – оставьте свои европейские мерки, здесь это излишняя роскошь.

Я умолк, он тоже сидел молча. Вынул из кармана халата плетеный портсигар, достал сигарету. Над его столом висели большие настенные часы. Они показывали семь, стрелки застыли. Я посмотрел на него, и он понял, о чем я думал.

– Они давно остановились, – сказал он, – впрочем, сейчас полночь.

– Я знаю, – сказал я, – я жду вас с восьми, врач из дневной смены сказал, что вы – единственный, кто может помочь, что у вас потрясающая память.

Он вновь улыбнулся своей несчастной и виноватой улыбкой, и я понял, что опять ошибся, что обладать исключительной памятью в этом месте вовсе не дар.

– Он был вашим другом?

– В известном смысле, – сказал я, – какое-то время.

– Когда его госпитализировали?

– Думаю, около года назад, под конец сезона муссонов.

– Год – это давно, – сказал он. Потом продолжил: – Сезон муссонов – это худшее, что есть, их здесь бывает столько.

– Представляю, – ответил я.

Он обхватил голову руками, словно о чем-то размышляя либо от усталости.

– Не представляете, – сказал он. – У вас есть его фотография?

Вопрос был простым и практическим, но он застал меня врасплох, потому что я чувствовал груз памяти и одновременно ее непригодность. Что, в сущности, мы помним о лице человека? Нет, фотографии у меня не было, было только воспоминание о нем, но оно было только моим, не поддающимся описанию, сложившимся во мне представлением о внешнем виде Ксавье. Я сделал усилие и сказал: «Он моего роста, поджарый, прямые волосы, примерно моего возраста, и порой на лице его появляется выражение наподобие вашего, доктор, – когда он улыбается, то кажется грустным».

– Ваше описание не отличается точностью, – сказал он, – но это не имеет значения, я не помню никакого Джаната-Пинто, по крайней мере, в данный момент.

Мы находились в сером, совершенно пустом помещении. В глубине у стены стояло бетонное корыто как будто для стирки белья. Оно было завалено бумагами. Перед ним был старый длинный стол, тоже с завалами бумажек. Доктор поднялся и направился в ту сторону. Мне показалось, что он прихрамывает. Стал рыться среди бумаг на столе. Издалека я увидел, что это были странички из тетради и обрывки коричневой упаковочной бумаги.

– Это мой архив, – сказал он, – здесь имеются все имена.

Я продолжал сидеть за столиком и рассматривал те несколько предметов, которые на нем стояли. Стеклянный шарик с лондонским мостом внутри и в рамке фотография дома, напоминавшего швейцарское шале. Мне это показалось абсурдным. В одном из окон шале виднелось женское лицо, но фотография выцвела, контуры расплылись.

– Он, случайно, не наркоман? – спросил доктор меня из глубины комнаты. – Наркоманов мы не принимаем.

Я задумался и покачал головой.

– Наверно, нет, – ответил я после паузы. – Не думаю, не знаю.

– А откуда вы знаете, что он обращался в больницу?

– Мне об этом сказала одна проститутка в отеле «Кхаджурахо», он там снимал номер в прошлом году.

– А вы? – спросил он. – Вы тоже сняли там номер?

– Переночевал минувшую ночь, но завтра съеду, стараюсь, если есть такая возможность, не находиться в одном и том же отеле больше одной ночи.

– Почему? – спросил доктор с подозрением. Он смотрел на меня поверх очков, держа в руках кипу бумаг.

– Потому что так повелось, – сказал я. – Я люблю каждый раз ночевать в новом месте, со мной всего лишь этот маленький чемоданчик.

– Уже решили, где будете ночевать завтра?

– Еще нет, – сказал я. – Думаю, мне хочется остановиться в комфортном отеле, может, даже в пятизвездочном люксе.

– Тогда вам подойдет «Тадж-Махал», – сказал он, – это самая роскошная гостиница в Азии.

– Возможно, это неплохая мысль, – ответил я.

Доктор погрузил руки в корыто с бумагами.

– Сколько людей, – сказал он. Он присел на краешке корыта, чтобы протереть очки. Потом стал тереть носовым платком глаза, то ли уставшие, то ли слезившиеся от пыли. – Пыль, – сказал он.

– От бумаг? – спросил я.

Доктор опустил глаза, повернулся ко мне спиной.

– От бумаг, – сказал он, – от людей.

Издалека донесся железный грохот, словно бочка катилась по лестнице.

– Короче говоря, его нет, – сказал доктор и швырнул в корыто всю охапку бумаги. – Думаю, бесполезное дело искать его среди этих имен.

Я инстинктивно поднялся. Пора откланиваться, подумал я, он недвусмысленно дает понять, чтобы я проваливал. Но он, похоже, этого не заметил, подошел к металлическому шкафчику, в былые времена окрашенному белой краской, порылся в нем, достал лекарства, которые быстро рассовал по карманам халата. Мне показалось, что он берет все, что попадается под руку, не разбирая.

– Если он еще здесь, единственный шанс отыскать его – это отправиться поискать, – сказал доктор, – у меня сейчас вечерний обход, если хотите, можете последовать за мной. – Он направился к двери и открыл ее. – Я сделаю сегодня полный обход, шире обычного, но, возможно, вы не считаете нужным идти со мной.

Я встал и отправился за ним.

– Я считаю нужным, – сказал я. – Можно мне захватить с собой чемоданчик?

Вестибюль, в который выходила дверь, был восьмиугольным, в каждой стене открывалась дверь в коридор. Тут была свалка больничной одежды, мешков и застиранных простыней. На некоторых были видны коричневые и фиолетовые пятна. Мы пошли по коридору сразу направо. Над входом в него висела табличка с красными буквами на хинди, несколько букв отвалились, оставив после себя отчетливый след.

– Не прикасайтесь здесь ни к чему, – сказал доктор, – и не подходите близко к больным. Вы, европейцы, народ хрупкий.

Коридор был очень длинным, выкрашенным в скучный голубоватый цвет. Пол казался черным от тараканов, хрустевших под нашими подметками, хотя мы их старались обходить.

– Мы их травим, – сказал доктор, – а через месяц появляются новые, в стенах отложены их личинки, эту больницу следовало бы снести.

Коридор заканчивался в новом вестибюле, точь-в-точь как главный, но разделенный шторой, не столь просторный и неосвещенный.

– Чем занимался мистер Джаната-Пинто? – спросил он, откидывая штору.

Я подумал было сказать: «Он был синхронным переводчиком», что я, вероятно, и должен был сказать. Вместо этого я ответил: «Он писал рассказы».

– Вот как, – сказал он. – Осторожно, здесь ступенька. И о чем в них шла речь?

– Ну в общем, – сказал я, – не знаю, как поточнее выразиться, в них говорилось о том, что́ не получилось, об ошибках; в одном, например, рассказывалось о человеке, который всю жизнь мечтает о путешествии, и, когда наконец наступает день, когда он может его себе позволить, он понимает, что ехать ему никуда не хочется.

– Но сам-то он уехал, – заметил доктор.

– Похоже на то, – ответил я. – В самом деле.

Доктор опустил за нами штору.

– Здесь лежит около сотни людей, – сказал он, – боюсь, для вас это будет не самое приятное зрелище, эти люди лежат здесь давно, ваш друг может быть среди них, хотя мне кажется это маловероятным.

Я последовал за ним, и мы вошли в огромную комнату, пожалуй, самую большую, которую мне доводилось видеть. Она была размером с ангар, вдоль стен и в три ряда по центру стояли кровати, точнее, лежанки. С потолка свисало несколько тусклых лампочек, и я на минуту замер, потому что запах был невыносимым. Прикорнув у входной двери, лежали двое людей в лохмотьях, при нашем появлении они удалились.

– Это – неприкасаемые, – сказал доктор. – Они ухаживают за больными, помогают им справлять нужду, сейчас никто не желает заниматься этой работой. Такая эта Индия.

На первой кровати лежал старик. Он был голый, худой как скелет. Казалось, он мертв, но глаза его были широко раскрыты; на нас он посмотрел без всякого выражения. У него был небывалых размеров член, возлежавший на животе в сморщенном виде. Доктор подошел к нему, пощупал лоб. Мне показалось, что он сунул ему в рот таблетку, но мне было не очень видно, поскольку я находился в изножье кровати.

– Это – садху, – сказал доктор, – его детородный орган посвящен богу, и одно время его обожали бесплодные женщины, но он не оплодотворил ни одну из них.

Потом он двинулся дальше, я последовал за ним. Он останавливался у каждой кровати, а я держался поодаль, рассматривая лица больных. Возле некоторых он задерживался подолгу, что-то тихо говорил им и раздавал лекарства. Возле других приостанавливался на минутку пощупать лоб. Стены палаты были заплеваны пережеванным бетелем, оставляющим красные пятна, стояла нестерпимая духота. Либо это зловоние вызывало ощущение удушающей духоты. Потолочные вентиляторы не работали. Доктор повернул обратно, и я молча последовал за ним.

– Его здесь нет, – сказал я, – среди этих людей его нет.

Он снова отодвинул штору вестибюля и с неизменной любезностью пропустил меня вперед.

– Жара невыносимая, – сказал я, – а вентиляторы не работают, непостижимо.

– В Бомбее по ночам очень слабое напряжение, – ответил он.

– Притом что у вас есть атомная электростанция в Тробее, я видел с набережной ее трубы.

Он слегка улыбнулся.

– Электроэнергия отпускается предприятиям, роскошным отелям и кварталу Марин-драйв, нам приходится приноравливаться. – Он проследовал по коридору и свернул в направлении, противоположном тому, откуда мы пришли. – Такая эта Индия, – подытожил он.

– Вы здесь учились? – спросил я.

Он остановился и посмотрел на меня, и мне показалось, что во взгляде его промелькнула тень ностальгии.

– Я учился в Лондоне, – сказал он, – потом специализировался в Цюрихе. – Он вынул из своего соломенного портсигара сигарету. – Абсурдная для Индии специализация. Я кардиолог, но здесь нет людей, страдающих сердечными заболеваниями, это только вы, европейцы, умираете от инфаркта.

– А от чего умирают здесь? – спросил я.

– От всего, что не касается сердца. Сифилис, туберкулез, проказа, тиф, сепсис, холера, менингит, пеллагра, дифтерит и прочее. Но мне нравилось изучать сердце, мышцу, управляющую нашей жизнью, вот так. – Он сделал жест, сжимая и разжимая кулак. – Вероятно, я думал, что обнаружу в нем что-то.

Коридор выходил в маленький крытый дворик, напротив стоял кирпичный приземистый павильон.

– Вы верующий? – спросил я.

– Нет, – сказал он, – я атеист. Нет худшего проклятия в Индии, чем быть атеистом.

Мы пересекли двор и остановились перед входом в павильон.

– Здесь лежат неизлечимые, – сказал он, – есть отдаленная вероятность, что ваш друг находится среди них.

– Чем они больны? – спросил я.

– Всем, чем только можно вообразить, – сказал он, – но вам, вероятно, лучше уйти.

– Я того же мнения, – сказал я.

– Я провожу вас, – сказал он.

– Прошу вас, не беспокойтесь, я, вероятно, смогу выйти через ту калитку в ограде, по-моему, мы уже возле дороги.

– Меня зовут Ганеша, как того веселого бога со слоновьей головой.

Я тоже представился перед тем, как уйти. Калитка в ограде была от меня в двух шагах, за увитой жасмином изгородью. Она была открыта. Когда я обернулся взглянуть на него на прощание, он спросил: «Если мне удастся его найти, что ему передать?»

– Ничего, – сказал я, – прошу вас, ничего не говорите.

Он снял с себя паричок, словно это была шляпа, и отвесил мне легкий поклон. Я вышел на улицу. Светало, люди на тротуарах потихоньку просыпались. Кто-то сворачивал свои ночные циновки. Улица была черна от ворон, сражавшихся за коровью лепешку. Перед входной лестницей в больницу стояло раздолбанное такси. Водитель похрапывал, прислонившись к окошку.

– «Тадж-Махал», – сказал я, садясь.