Читать книгу Чудеса и фантазии (сборник) - Антония Байетт - Страница 6

Когда-то давным-давно в некоторой долине, что затерялась меж высоких гор, была деревня, в деревне жила семья, и были в той семье два сына и дочь, Гарри, Джек и Ева. Деревня приютилась на отложистом склоне, а дно этой долины-чаши было скрыто озером: у берегов – чистым и прозрачным, а в неизведанной середине – черным как ночь. Под сенью горных отрогов росли густые сосновые леса, но в деревне цвели сады, и вблизи нее хватало места для покосных угодий и хлебных полей; жили не слишком изобильно, однако не голодали. Далекие вершины, одетые в сверкающие снежные одежды, с глубокими синими тенями льда, были совершенно недосягаемы. Склоны же горы изрезаны были длинными нисходящими бороздами, точно недавно там прошли великаны со своими плугами. В Англии вокруг некоторых холмов хорошо заметны спиралевидные вдавлины; издавна считается, что их оставили древние драконы, обнимавшие холмы своей хваткой. А в той стране, о которой здесь речь, говаривали, будто те борозды – следы циклопических червей, сошедших с вершин во времена самые доисторические. По ночам, сидя у жаркого очага, родители пугали детей занятными сказками о разорительном схождении древних чудищ, извергавших пламя.

Драконов Гарри, Джек и Ева не боялись, зато боялись, каждый по-своему, заскучать. Жизнь в той деревушке от века тянулась раз и навсегда заведенным порядком, одинаковым для всех поколений. Люди рождались, взрослели, любили друг друга, рожали детей, потом дети рожали им внуков, а правнуки уже не заставали их в живых. Все были друг другу родня, – надо сказать, близкородственный брак у них считался обычным делом, ведь внешний мир лежал так далеко. Оттуда к ним доходили только редкие торговцы, да и те в летнюю пору. В деревне ткали особые местные коврики. Выделывали их на ручных ткацких станах и окрашивали теми немногими красками, что сами добывали из растений: кроваво-красной, темно-синей с чуточным зеленым отливом, бледно-желтой и угольно-черной. Старинные узоры на ковриках со временем почти не изменялись. Ветвистое дерево с крупными плодами вроде гранатов или же яркие птицы в гнездах, наподобие фазанов. В иных случаях это был орнамент из геометрических фигур, несколько кругов одного цвета располагали на сетке другого цвета, а фон исполняли третьим. Ковриками занимались исключительно женщины. На них же была вся кухня и стирка. Мужчины заботились о домашних животных, работали в поле и играли на музыкальном инструменте. Инструмент в деревне был свой, особый вид флейты с долгим, заунывным звуком. Нигде больше такая не встречалась, хотя едва ли кто это понимал: жители долины путешествовали очень редко.

Гарри был свинопас, а Джек возделывал поля, сеял и жал. В свином стаде у Гарри был один любимец – молодой боров Бо́рис. Умная была животина! Борис, бывало, ловко убегал из-под надзора и откапывал трюфели – там, где их и не думали искать. Но Гарри одолевала тоска, и развеять ее своим непоседством доброму зверю было не под силу. Хозяину мечталось о знатных городах за горами, о многолюдных стогнах с их толчеей, о деловитых горожанах, друг на друга непохожих, вечно куда-то в суете стремящихся. Джеку нравилось наблюдать, как поднимаются злаки в поле, с радостью глядел он на зеленые острия, проросшие из черной земли; знал, где добыть много боровиков и лесные соты, но его тоже неминуемо настигала вездесущая тоска. В мыслях он устремлялся к прекрасным огромным дворцам и к причудливым садам за высокими стенами. Желал испробовать изысканных утех, тонких пряностей и пламенных ощущений, в родной деревне незнаемых. Ему рисовались затейливые танцы, страстные движения танцоров, колыхания тел под звуки таких музыкальных орудий, о которых он слыхивал лишь в скудных пересказах: цитра, барабан бонго, концертный клавир и цилиндрические оркестровые колокольцы.

А Ева ткала коврики. Ей казалось, что она может ткать их даже во сне. Так оно и бывало иногда – проснется утром, а перед глазами еще держится сонное мреянье от однообразных движений челнока, от нескончаемого скрещивания прибиваемых к утку́ нитей. Ее помыслами владели диковинные цвета – пурпурный, изумрудный, бирюза, оранжевый, – яркие краски соцветий и перьев, мягких шелков, грубого хлопка. Взору представала она сама, Ева, только постарше, в бордовом и серебряном облачении. Снилось море, которого она наяву и не представила бы, снилась соленая вода – а поутру оборачивалась слезами досады. Ткачиха она была неумелая, часто перетягивала нити, и узор выходил сморщенный. Но не ткать не могла – так уж заведено. А хотелось ей путешествовать, плавать по морям, выучиться на врача, а еще в театре, выходя к свету рампы, петь арии и вызывать ликование публики.

Первыми приметами были, наверное, рассказы охотников о странных снеговых сходах высоко в горах. Некоторые потом еще вспоминали, что на утренних зорях небеса точно воспаляются, да и на закате слишком уж пылают. Там, в вышине, у заснеженных вершин, стал слышаться грохот и гулкий треск. В деревне заговорили об этом, как говорили они о всяких звуках, и привычных, и новых. Судачили, рассуждали, но Джека и Гарри злость брала от этой болтовни, изо дня в день одинаковой. Скоро заметили, что и днем и ночью контуры гор прямо над деревней размывает пестрая дымка, такого туманно-розоватого цвета с промельками алого и золотого то тут, то там. Красиво, говорили они в один голос, выходя на порог посмотреть, как змеятся и колышутся в вышине широкие полосы цветного сияния, проглядывают сквозь сизоватый вечерний воздух, а потом тихо гаснут. Под этим свечением снежная белизна истончалась, обнажалась мрачно-серая сырая порода, мерцала молодая вода и шел пар.

Наверное, с самого начала в деревне этих картин все-таки страшились. Все видели, что происходит нечто очень значительное, что все приходит в движение: земля и воздух, вода и огонь. Но страх этот мешался с самым живым любопытством, даже некоторое удовольствие сообщалось жителям деревни от этих небывалых видов. Некоторых прельстила именно красота, чего после стыдились. Охотники поднимались в горы в направлении зарева и приносили известия: склон горы задвигался, все бурлит и пылает, за тучами дыма и пепла ничего не видно. Все знали, что вулканов в этих горах отродясь не было, но знали и то, что горы эти старше всех деревенских поколений, взятых вместе. Оттого толки и споры не затихали. Спустя время на горной вершине проступили шесть выпуклостей наподобие костяшек огромного кулака – костяшек размером с сарай или небольшой дом. Прежде на их месте ничего похожего не было. За несколько недель эти бугры продвинулись вперед: постепенно, медленно, но верно, обок друг с другом сползали они по склону в дыму и в снопах искр. От каждого оставалась глубокая прямая прорезь в горной породе, точно борозда на великанской пашне или выработке. Следы шли из-за хребтового гребня, преодолевая рубеж мира привычного, и тянулись книзу.

Несколько смельчаков из деревни отправились на разведку, но далеко не пробрались, пришлось повернуть назад, дальше не пускали тяжелые облака едкого дыма, сверху сыпался горячий щебень. А еще двое храбрых охотников-приятелей так и не вернулись.

Одна женщина, глядя из своего сада, сказала: «Похоже, не извержение это и не оползень, а живое что-то. Это задвигались огромные черви и теперь ползут оттуда к нам. У них огромные, жирные, лысые шевелящиеся головы с шишками, шрамами, жуткими вздутиями. С мерзкими горячими и мокрыми глазищами, блестящими, кроваво-красными глазищами в уродливых яминах глинистой плоти. Шесть пар волосатых ноздрей на тупых рылах из серой глины. Видали вы такое?» Разговоры пошли с новой силой. Спорили, сравнивали, вспоминали, показывали. Получалось все так, как говорит женщина: шесть толстых, бесформенных, отвратительных голов и тяжелых туловищ, длинных, как дорога до ближайшей деревни. Существа эти перетаскивали сами себя с трудом, даже с болью, двигались вперед неуклонно, хотя и страшно медленно, так медленно, что в их движение едва верилось. Когда они наконец подобрались ближе, можно было различить их огромные челюсти, широченные, точно у кита, но со вселявшими ужас острыми роговыми или кремневыми краями, наподобие лезвий исполинских кос. Ими они поддевали и захватывали на своем пути куски грунта вместе со всем, что на нем было: кустами, изгородями, стогами сена, яблонями и грушами, парой коз, белой коровой в черных пятнах и даже утиным прудом со всеми его существами. Всё тянули они внутрь себя. Со зловещим свистящим хрустом секли челюстями-лезвиями, а наружу извергали облака мелкого пепла, он же отрясался с их жутких губ. Они приближались, распространяя эту злую пыль, и она ложилась на все вокруг, проникала в дома и сады, залепляла оконные стекла, тонким слоем покрывала воду в колодцах. Пепельная пыль источала зловоние и марала собой все, с чем соприкасалась. Поначалу люди, ворча, силились оттирать ее, но после бросили это дело, все равно толку никакого. И тут возник страх. Все происходило так медленно, что был он сначала ненастоящий, даже отчасти занятный, а сейчас наступил страх явный, болезненный, смертельный. Чудовищные существа подползли уже так близко, что можно было разглядеть их огненные языки и даже глаза с вязкими выделениями, похожими на расплавленную смолу. Огненные языки их были совсем не те, что в храмах у драконов на красных хоругвях, и совсем не походили на пламенные мечи архангелов. Они скособоченно свисали из пастей, точно плавясь. Их толстым слоем обтягивала грубая, но прозрачная кожа, вся в алых бородавках и рдяных, как уголья, вкусовых бугорках не меньше капустного кочана. Из кочанов этих сочилась какая-то едкая клейкая жидкость, от которой несло бедой, разложением и вечной порчей. Как же отвратительны были их серые неповоротливые тела! Они судорожно горбились, скользили и пресмыкались, проталкивали себя вперед, подминали под себя все без разбора. Их жуткие рожи, огромные до безликости, можно было окинуть взглядом только по частям. Но хуже всего было зловоние. Оно внушало боязнь, затем – страх, а после вселяло жуть, от которой безвольно цепенеешь, точно в параличе, как мышь перед гадюкой или кролик под хваткой горностая.

В деревне уже не первый день гадали, будет ли она разрушена. Пытались изобрести средства, которыми можно было бы как-то поранить этих червей, заставить их свернуть, но все тщетно. Думали, каким путем дальше черви станут ползти – через деревню или все же протащатся стороной. Шло к тому, что деревню не обойдут. Но оставалась еще ложная надежда, ложное успокоение. Как трудно было себе представить, что суждено исчезнуть тому, что казалось незыблемым, как вечные горы вокруг. А потому уход из деревни откладывался до последнего. Снимались в спешке и в полном беспорядке, даже в панике – посреди вонючих паров червячьего дыхания. Хватали вещи, бросали их и хватали другие, мельтешили, как муравьи. Ошарашенные близостью этих исчадий, жители устремлялись в лес, похватав мешки с зерном, ломти соленого мяса, сковородки, еще какую-то утварь, перины… Никто не знал, видят ли чудовищные черви людей. Рядом с этими махинами люди размером не больше букашек, что снуют у нас в волосах или копошатся в листьях салата. До такой мелочи никому, конечно, дела нет.

Жизнь в лесу оказалась однообразной, даже тягостно-скучной. Ведь тоска может настигать людей как раз между напряженной борьбой и полным оцепенением. В лесу они мерзли, особенно по ночам, есть было нечего, животы постоянно сводило то от голода, то от страха. Сюда, правда, смертельное дыхание червей не достигало, но запах его чудился то в дыме костров, то в прелой лесной листве и даже в снах не оставлял. Выставляли смотрящих, и те видели вдалеке у деревни целый строй этих тучных голов, незаметно ползущих вперед. Видели внезапные вспышки огня и выбросы густого дыма. Наверно, это уже дома загорались. Мир на глазах рушился, и при этом, вдобавок ко всем прочим невзгодам, их сковывала какая-то особая тоска.

Читатель спросит: а где же рыцари и герои-воины, способные наконец-то явиться и познакомить осклизлые глаза этих уродищ со своими стрелами и картечью? Об этом шла речь у костров, но герои не являлись. Наверно, была в том мудрость, что ужасные твари для ничтожных людских орудий неуязвимы. Старики говорили, пускай все идет своим чередом, ведь мертвые эти чудища посреди деревни ничуть не лучше живых. Старухи вспоминали старые сказки, где говорилось, что дыхание дракона усыпляет волю. Но говорится ли в этих сказках, как найти избавление? Не было ответа. Жить расхочешь, думала Ева, от этого спанья под деревьями на горбатых корнях или просто на твердой голой земле. Все тело разламывается и наливается больной тоской.

Наконец Гарри и Джек вместе с другими молодыми мужчинами отправились в сторону деревни – посмотреть вблизи, велики ли разрушения. Вскоре оказалось, что впереди – только стена зловонного дыма и пламени, она растянулась по пастбищам и полям, и только огромные головы виднелись за этим дымом как страшные бугры или скалы. Они теперь будто расползлись дальше друг от друга, чем прежде. Расходились в стороны, как рукава в устье разлившейся реки. Джек сказал Гарри, что навряд ли от деревни что-то осталось. Тот лишь ответил рассеянно, что в дыму как будто мелькают животные. Вгляделись – там были свиньи и поросята, они визжали и в страхе метались из стороны в сторону, один вдруг вырвался из дыма и с визгом и пыхтением устремился прямо к братьям. «Борис!» – позвал Гарри и побежал за боровом, который с диким хрюканьем кинулся снова в дымную тьму. Джек некоторое время видел две черные как сажа фигуры – свиньи и человека. Из тьмы раздался чудовищный сосущий звук, и судорожно изверглось облако горячих паров и густой сноп огня. Силы оставили Джека, он почувствовал, что теряет сознание. Когда он очнулся, вся его кожа была покрыта липким прахом и в ушах раздавалось бурление, доносившееся словно из чрева чудища.

Сначала он решил, что не сумеет подняться, останется лежать на пути громадной пасти и та поглотит его заодно с полем и живой изгородью. Но тут же нашел в себе силы перекатиться и понемногу, ползком и переваливаясь с боку на бок, цепляясь за дерн и кусты, смог несколько отдалиться от гигантского червя. Там, под колючим кустом, чуть дыша, он пролежал много часов, а после, больной и разбитый, с огромным трудом поднялся и вернулся из последних сил в лесной лагерь. Он надеялся, что и Гарри вернется, но не очень-то удивился, когда тот не пришел.

Снова потянулись недели и месяцы, в воздухе все так же висела пепельная пыль, с неба сыпались головешки. Одежда людей и даже кожа насквозь пропахла червячьим духом, но мало-помалу жуткие туловища продвигались куда-то дальше, прочь. Тащились поперек лугов и полей, оставляя за собой изрезанную, сплошь безжизненную каменистую поверхность. С ближних возвышенностей стало видно, что чудища ползут бок о бок к озеру; спустя сколько-то дней они достигли его песчаного берега. Не сомневаясь, не сворачивая, движимые какой-то непреложной природной тягой, каким-то механическим побуждением, начали они вползать в чистую прибрежную синь. Так жабы, черепахи и другие твари уходят в свой водоем для продолжения рода. Едва эти огромные раскаленные головы коснулись воды, она вокруг них вся вскипела, словно в котле, бурля, пузырясь, исходя паром и брызгами. Головы постепенно скрылись, но длинные туловища меж тем еще долго, час за часом, извиваясь и набухая, втягивались в озеро. Под конец уже только одни их тупые уродливые хвосты виднелись над водой, но вот и они пропали. Настал день, когда все уверились, что явление чудищ – в прошлом. Как и тогда, когда они являлись из-за горы, осознанье пришло не сразу; но дело обстояло именно так: черви исчезли в водах озера, удалились в его толщу. Остались лишь грубые вдавлины на берегу – отметины от грузных тел – да ожоги на земле от огненного дыхания, поваленные деревья, пожухшая листва.

Люди пошли взглянуть издалека на деревню, и их взору предстали сплошные разрушения. На месте домов развалины, деревья вывернуты с корнем, земля опалена, изранена, дымящимся пеплом усыпана. Подошли ближе, стали ворочать бревна и кирпичи. Некоторые, как это всегда бывает, находили посреди пепелищ драгоценные или обычные предметы, кто – монетку, кто – разорванную пополам книгу, кто – измятую кастрюлю. Возвращались потихоньку те, кто пропал еще тогда, в первые часы бегства, – с обожженными лицами, спаленными бровями. Кто-то так и пропал навсегда.

Джек и Ева вернулись вместе. Где искать остатки своего дома, поняли не сразу. Обходили груды кирпича одну за другой и вдруг увидели – вот же он, стоит целехонек. Червячий след прошел чуть в стороне, прямо вдоль забора, причем и забор даже не покосился. Нетронут был и весь садик, веранда. Двери-оконца на месте, все цело. Только запылено летучим пеплом. Джек поднял камень, которым обыкновенно придавливал ключ. Вот и ключ тут, словно ничего не случилось. Зашли в дом. Мебель стоит, цела: столы, стулья, шкаф, печка дожидается. У тыльной стены, возле окошка с видом на склоны гор и снега в вышине, – Евин ткацкий стан с почти доделанным ковриком.

Под дверью на двор послышалась возня и хрюканье. Отворили, а там – Борис. Побитый, поникший, пахнет от бедняги жареной свининой, и всю щетину пожгло огнем. Но в глубоко посаженных глазках сияет радостное узнавание. Выходит, избежал он – чудом ли, случайно или по воле судьбы – смертоносного дыхания и огненных языков. Может быть, и Гарри появится? Ждали день, другой, месяц, и даже через год его еще ждали, несмотря ни на что. Но он не вернулся.

Ева взяла со стана коврик, очистила его. Он лишь слегка подернулся пеплом, окна-то ладные, пыль почти не проникла. Ева глядела на коврик так, будто впервые в жизни видит эти цвета: красный, синий, черный, желтый. И при этом испытывала острую радость, точно старых друзей встретила. Что, если бы эту комнату через пару тысяч лет нашел какой-нибудь археолог? Увидел бы этот коврик на кроснах и восхитился бы тем, как хорошо сохранилась работа. Многое воображая, с трепетом размышлял бы о секретах ремесла, о неизменных повседневных заботах – как-то жили тут, вокруг этих предметов? Ева дивилась теперь своей работе, этому недотканному коврику, незаконченному дереву с беззаботными фазанчиками и толстыми кружка́ми гранатов, руки вспоминали упрямую твердость деревяшек, костяного челночка, упругость натянутых шерстяных нитей. Сейчас оживало к тому же ее собственное прошлое, будто впервые потрясало и трогало ее, прошлое матери, бабушки. Ева вспоминала, как хорошо иной раз шла работа и как во все остальное время от неуверенности, напряжения и волнения едва слушались нескладные пальцы.

Джек, не веря своим глазам, счастливо прохаживался по дому. В одни окна он видел разрушенную деревню, в другие – вечные горы. Обнимали спасшегося, возвращенного к жизни Бориса, поглаживали его по теплым бокам, касались мокрого пятачка. Чудо, нежданная радость – полная противоположность тяжелой тоске; чувства эти посещают иных людей только после настоящего горя и больших утрат. Мне верится, что, узнав эти чувства, нельзя их забыть, они райскими отблесками освещают жизнь даже в тяжкие времена и в таких местах, где света ждать, казалось бы, неоткуда.

Деревню отстроили заново. Вокруг чудом устоявшего дома со всеми уцелевшими вещами брата и сестры поднялись теперь новые дома. В новых садах курчавилась молодая зелень и расцветали цветы, тянулись к солнцу юные деревца.

Люди стали рассказывать истории о том, как с гор сошли черви, истории эти, кроме прочего, помогали разогнать тоску. То, как черви крушили и заглатывали все подряд, как обдавали все вокруг ядовитым пеплом и палили уничтожающим дыханием, в пересказах становилось увлекательным и почти прекрасным. Слова очевидцев или стали сказками, или канули в небытие. Джек рассказывал, как Гарри, ничуть не раздумывая, бросился в раскаленный дым вызволять борова. Но никто и слова не проронил, как потом день за днем, мучась скудеющей надеждой, ждали Гарри и не дождались. Славили ловкость и чудесное спасение Бориса, но о злом его роке – не вспоминали.

Эти сказки сложены были оттого, что люди дивились своему избавлению и радовались ему, со временем их стали рассказывать детям и внукам, как заговором отгоняя тоску. Слышалось в этих сказках, загадкою, намеком, как связаны между собой покой, красота и ужас.