Читать книгу Мадонна Проклятый город - Арчибальд С Скайлс - Страница 3

Не знаю, как так получилось, но мы стали собираться втроем. В основном мы гуляли. Наши маршруты совпали: Каменноостровский проспект, Б.П.П.С., Александровский парк и ППК³, вот где каждый из нас чувствовал себя уютно. А втроем было еще веселей. Я чувствовала себя очень свободно с ними. Наверное, ни с Васей, ни с Аркадием наедине я не чувствовала бы себя так спокойно, так раскованно и так… безопасно, как тогда, когда они оба были рядом. Помню, как однажды, когда мы гуляли по Петропавловке, Вася, вдруг увлек нас по аппарели на крышу Зотова бастиона и оттуда вдоль по крыше Васильевской куртины довел нас до Трубецкого. Мы спустились со стены по опасным полуразвалившимся кирпичным кладкам и оказались между тюрьмой Трубецкого бастиона и его стеной. В этом узком пространстве, заросшем молодыми деревьями, я вдруг испытала странное чувство. Такое уже было со мной однажды, когда случайно я с своей давней подругой Юлей оказалась в Эрмитаже в не экскурсионный день. Юля была обладательницей редчайшей профессии, ассириологом, хотя она называла себя шумерогологом, а самих ассирийцев считала чуть ли не за унтерменшей, которые только тем и были полезны, что оставили после себя аккадско-шумерские силлобарии. Но я видела ее диплом и почему-то запомнила, что ее специальность называлась именно ассириологией. Что-то ей было нужно на отделении древней истории, а меня пропустили вместе с ней. Мы шли через пустые залы, где был потушен свет. Мимо молчащих статуй и отдыхающих от людского любопытства картин. Так, наверное, чувствуют себя животные ночью в пустом зоопарке. Она шла быстро, не замечая того, что видела я. А я видела волшебство. Мне вдруг стало так пронзительно ясно, так очевидно, что это волшебство окружающего нас пространства присутствует в нашей жизни всегда. Ему просто мешает толкотня и суета, которой мы заполняем все, что только можем. Я вспомнила, как в детстве ночью, когда мама выключала свет, я лежала и подглядывала через прикрытые глаза. Мне казалось, что куклы только и ждут, когда я усну, чтобы ожить и пообщаться друг с другом, пока никто не видит. Мне никак не удавалось дождаться того момента, когда они поверят, что я действительно усну, поэтому я так и не узнала, о чем они говорят. Только там, в музее, я поняла, что куклы просто были мудрее. Они ценили пространство, наполненное волшебством тишины, гораздо больше, чем люди, и просто молча наслаждались бытием.

– Смотри, что покажу, – сказал Вася. – Во! Настоящий подземный ход. Потерна. Точно такой же и на Государевом бастионе есть в Иоановский равелин. Туда по билетам пускают. А про этот никто почти и не знает. В этом тоже должна бы быть сортия ⁴к Алексеевскому равелину, но ее заделали. Там уже просто сплошная стена.

Я действительно увидела полузасыпанный лаз, уходящий вниз и в темноту. Вася объяснил мне, что он тянется вдоль стены и показал еще один вход из него метрах в тридцати. С этой стороны был виден уходящий прямо коридор, залитый водой.

– Глубоко там?

– Да нет. На пару кирпичей, – он посветил внутрь телефоном, но темные стены съели свет уже через пару метров, и я ничего не увидела.

– Жаль, что никогда не раскроют ход под Невой. Между крепостью и Эрмитажем есть ход. Действующий. Слышала?

– А помнишь, как мы тут сосиски жарили? – Неожиданно спросил Аркадий.

– Да. Может, повторим пикник?

Мы полезли назад, наверх, цепляясь за ветки молодого вяза, который вырос прямо на кирпичном склоне, договорившись, что придем сюда еще раз с мангалом и гамаком.

Я вдруг призналась самой себе: есть что-то особенно приятное в том положении, когда находишься между двух практически равно привлекательных мужчин и при этом нет никакой необходимости делать выбор. Чем-то они были похожи: Вася и Аркадий. Оба щедры на комплимент, на внимание и одобрение, которое они дарили вам вместе с какой-то особой атмосферой так, что вам казалось в их присутствии, что вы действительно добрая, хорошая, особенная; вы чувствовали, что действительно им интересны и все это у них выходило совершенно естественно. В одном одни только различались: Вася все время скатывался в какой-то дерзкий, уверенный, но злорадный сарказм.

– Что еще остается умному одинокому и самодостаточному мужику? Сарказм и сублимация!

– Идите, юноша! Идите и сублимируйте! – Ответил ему Аркадий, и оба засмеялись.

Аркадий же, хоть и был тоже просто фантастически самоуверен, но был весел и добродушен.

– Самым редким и ценным на земле всегда будет зрелый, уверенный в себе, самодостаточный мужик, который не знает, что такое спрашивать разрешения, а живет так, как считает нужным, – как-то сказал Аркадий, и я ни на секунду не усомнилась, что он имел в виду себя. Я вдруг тогда поймала себя на непреодолимом желании чем-нибудь запустить в эту его заносчивость, но в следующую секунду он продолжил:

– И женщин, которые будут под стать такому мужику, сейчас тоже уже почти не осталось. А ведь когда-то все были такими. Ну, ты-то знаешь…

И он посмотрел на меня так, как будто бы я и была женщиной той редкой породы, которая могла быть под стать гиперборею. Спорить с этим не хотелось даже не смотря на то, что я себя такой не считала. А Вася словно бы для того, чтобы уверить меня в справедливости его слов, вдруг через силу, как будто бы ловя плохой сигнал, продекламировал:

– Есть женщина – мать, есть женщина – блядь, есть женщина – муза.

С одной тепло, сладко с другой, с третьей жизнь чудо.

Но говорят, есть еще одна: не женщина, а икона.

Прильнешь, поймешь: жизнь – сон, все спят. А ты проснулся. Ты дома.

– Подожди, я сейчас запишу, – сказала я. – Только что пришло? Сумеешь повторить?

– Попробую, – сказал Вася.

***

Кроме наших совместных прогулок, был в нашем общении еще один плюс, позволявший мне чувствовать блаженство: у Аркадия в студии на кухне стояла просто фантастическая по размерам плита. Этот агрегат с двумя духовыми шкафами, грилем и шестью конфорками превращал кухню в настоящий капитанский мостик на кулинарном корабле.

– Вася притащил, – коротко ответил он на мой удивленный взгляд при первом посещении. – Из ресторана. Плита намоленная. Представляешь, сколько на ней колдовали?

Я чисто физически ощутила зуд от желания оседлать ее. Я люблю готовить. Мне нравится просто так, ни с того ни сего, взять и испечь пироги или затвориться на кухне на весь день и лепить пельмени с семью сортами начинки или освоить какой-нибудь сложный рецепт. Видимо, богиня Веста⁵ прочно поселилась в моей душе. Но понимаешь, как это здорово: просто готовить, просто иметь очаг только тогда, когда вдруг лишаешься этой возможности. И хотя я была безмерна благодарна Ольге за то, что она меня приютила, дала денег на операции и всячески поддерживала, но был у нее свой пунктик, который отравлял мне жизнь у нее до невозможности: кухню она считала настолько своей, что без ее разрешения я могла бы разве только чайник поставить. А тут такой очаг! И главное, «ничей».

И хотя Ольга теперь почти всю неделю жила в Москве, а в город прилетала только в пятницу, готовка у нее дома, где я до сих пор жила, не доставляла мне удовольствия. После работы я забегала к ней накормить тоскующего от одиночества кота и, если кто-то был в студии, ехала прямо туда упражняться в кулинарии. Мы жили как бы параллельной жизнью. Я оккупировала кухню, а парни холл.

Оттуда до меня долетали только обрывки их разговоров. Васин голос:

– Мужчина – это точка, а женщина пространство. Мы в ней, как огонек на экране осциллографа. Женщина нужна нам, как пространство бытия.

Аркадий говорит:

– Ну, за не имением пространства, можно осциллировать самому. Левой, правой.

Оба смеются, а я достаю телефон и начинаю искать, что такое осцилляция. В тайне от парней я читала Отто Вайнингера⁶. Домучивала до конца его книгу. Я взялась за нее, когда несколько раз подряд слышала его имя в спорах Аркадия и Васи про супермужество. Мне, сама не знаю почему, всегда было интересно узнать, как именно мужчины воспринимают женщин. Но все-таки есть вещи, которые они, наверное, никогда не поймут просто потому, что их нельзя понимать мужским умом. Он воспринимает все ограниченно. Только в рамках логики. Вот и Вайнингер, препарировав женщину, как лягушку и не найдя в ней духовного начала, в двадцать три года покончил с собой. Тут же вспомнился мне и Лермонтов, а за ним и Джек Лондон с его «Мартином Иденом». Почему мужчине все время надо дойти до чего-то и поставить точку? Бог и так ее поставит, когда надо будет, а пока пей и веселись юноша. Неужели нельзя просто наслаждаться прогулкой? И в любви они такие, и в отношениях: сделать и успокоиться.

В этой связи вспомнила я наш разговор с Викой.

– Знаешь три главных секрета женской привлекательности? – Спрашивала она за большой чашкой желеобразного шоколада, который заменял ей целый обед.

– Знаю, – говорю я. – Внешность, внешность и внешность.

Вика смеется.

– Статус, сексуальная привлекательность и доступность. Нужно, чтобы эти три вершины никогда не совпадали, и мужчина, покорив одну, тут же понимал, что осталось еще две, а покорив другую, понимал, что лишился приза за первую и так бы и ползал туда-сюда всю жизнь… Гад ползучий, – заканчивает она, и мы обе смеемся.

– Представляешь, раньше, когда под воду погружались в скафандрах, в которые надо было постоянно качать воздух ручным насосом, на эту работу брали только женщин, – доносилось из студии.

– Почему?

– Ну, мужик может отвлечься и остановиться, а женщине материнский инстинкт никогда не позволит отойти от насоса.

– Надежды юношей питают. Просто мужик может покачать и остановиться, а женщина может туда-сюда осциллировать постоянно и не устает. Юноша, вы помните, что осцилляция это тоже самое, что и фрикции?

– Иди-иди, осциллируй отсюда. Чего это ты про насос вспомнил?

– Да работает твой мотор. Плотность воздуха достаточная. На выходных запустим на полную мощь. Женя! Что ты там сожгла?

Я выхожу из кухни.

– Женя, ты знаешь, что такое осциллограф? – спрашивает Аркадий.

– Знаю. Слово осциллограф происходит из двух слов: осцилло – качание и графо – пишу. Аркаш, кажется, я сожгла твою любимую сковороду.

– Ни фига ты не знаешь! В древней Индии и Китае, когда они изучали методы тантрического и даосского способов любви, была такая профессия. Сидит мужик возле кровати и записывает, сколько раз нужно женщине туда-сюда по мозгам проехаться, чтобы до нее дошло. Ты, Арка и сам этого не знал. Думал, что осциллограф – это просто прибор, да?

– Не дерзи старику, сопляк! – Смеется Аркаша, и Вася подхватывает его смех и вдруг выдает неприличное:

– Ты х… мне тёрла, тёрла, тёрла

Пока желанье не умёрло.

И понял я: все – суета!

Вся жизнь моя: туда-сюда.

– Вот это экспромт! – Не выдерживаю я.

– Я, Женечка, живу экспромтом. Экспромт, сарказм и осцилляции – что еще остается в бессмысленном двадцать первом веке не старому еще атеисту?

Я возвращаюсь к горелой сковороде. Вася – атеист? Не верю. Из студии слышится разговор про турбину. Про турбину эту они уже успели мне, как мальчишки, захлебываясь собственным энтузиазмом, прожужжать все уши. Я даже стала понимать технические детали ее работы. Оказывается, еще в перестроечном хаосе Васин знакомый вынес через музей завода Климова, экспериментальную турбину, в надежде получить за нее хоть что-то, чтобы накормить семью. Вася, хоть и сам сидел без денег, увидев турбину, отдал ему за нее самое ценное, что у него тогда было – двадцать литров чистого спирта-ректификата, который тогда ценился больше денег и, который он хранил в тайнике под ванной на случай самой крайней нужды. Турбина эта была уникальна тем, что там, где можно, была сделана из титана и легких сплавов. Предназначалась она для совсем тогда передовой, но заброшенной темы беспилотных летательных аппаратов и хоть была очень невелика по размерам, но тягу выдавала чуть ли не в полтонны. Насколько я понимала, это было очень много. Проблема была в том, что для этой турбины предполагался запускающий электродвигатель, который все никак было не найти. В конце концов, Аркадий достал где-то движок, который работал на прямом токе и крутил на военных кораблях радары.

– Ты когда-нибудь видела электродвигатель, который в советское время стоил, как Жигули? – Спросил он. – Вот, смотри.

Аркадий был в таком восторге, будто бы добыл кусок золота, и я подумала, как легко они умеют делать себя счастливыми. Впрочем, он принес и мне такое сокровище, что я даже обмерла от удовольствия – огромную дореволюционную поваренную книгу. Вася разграфил лист и перенес в него таблицу соответствия старых мер и весов с современными.

– Фунт дореволюционной говядины, конечно, вкуснее, чем полкило нашей, – сказал Вася. – Но так тебе легче будет.

Вообще-то, это Вася мастер готовить. Настоящий мастер. Он вообще не пользуется рецептами. Вместо этого он раскрывает полки с продуктами, заглядывает в холодильник. Некоторое время стоит в тишине, а потом начинает. Чаще всего он и сам в начале не знает, что выйдет в конце.

– Рецепты нужны тем, кто не способен достичь состояния, из которого они рождаются, – как-то сказал он. Раньше именно Вася готовил, и разговоры их с Аркадием в основном велись на кухне. В отличие от Ольги мы с Васей никогда не делили кухню, а как-то уживались там вместе. Обычно, если Вася что-то готовил, мне хотелось просто встать рядом и посмотреть, что он делает.

В этот раз (мы пришли в студию с Аркадием и застали там Васю) он жарил поджарку для макарон, которая, как часто бывало, становилась отдельным блюдом, съедаемым без них.

Так же, как и в стихах, он каждый раз придумывал новое блюдо, рецепт которого потом и не вспомнил бы. Его стихи на обрывках бумаг я аккуратно собирала и относила к себе в Ольгину квартиру, а его находки в кулинарии просто запоминала. Однажды попробовав то, что у него вышло, раз и навсегда я отказалась использовать панировочные сухари из белого хлеба и перешла на ржаные. А банку с смесью трав и крахмала, которой он натирал мясо, чтобы при жарке оно не теряло сок, я просто перепрятала и пользовалась ею сама. Впрочем, Вася про нее и не вспоминал. Для него то, что было придумано и реализовано, раз и навсегда переставало быть интересным. Он шел дальше.

– Привет, Васό! – Закричал Арчи прямо с порога, еще на лестнице уловив запах жареных овощей и поняв, что у нас гости.

– Привет! – крикнул из кухни Вася. – Арти, сходишь за сыром? Полкило возьми, любого. И хлеба.

Аркадий ушел, а я стала смотреть, что Вася делает. Это были просто жаренные перцы и томаты с морковью, куда Вася добавил немного лимонной цедры. Но готовое блюдо оказалось совсем другим, когда из магазина вернулся Арчи, а Вася поджарил нарезанный кубиками хлеб и кинул его в овощи вместе с тертым сыром и зеленью.

– Сейчас духовенство обещало зайти, – сообщил он. – Давай купим сковороду побольше. Эта впритык.

Я обрадовалась. Отец Андрей заходил редко. Это был еще один человек в моем новом окружении, который всегда приносил с собой такую непостижимо приятную атмосферу, что и после его ухода иногда хотелось просто молча посидеть и прочувствовать то состояние, которое оставалось еще некоторое время после его ухода. А окружение мое за время болезни и выздоровления сменилось почти полностью. Я жила в том же городе, но населен он был теперь совсем другими людьми. Как будто бы их было два: старый город-призрак, в котором остались моя мать и сестра, моя болезнь и детство, мои разбитые мечты и глупые надежды; и новый: свежий, стройный, блистательный и уверенный в себе Петербург, в котором жила и радовалась жизни уцелевшая Женя. Где-то здесь в этом городе, в темных аллеях старого кладбища нужно ей было найти могилу отца, которую она так и не посетила, и сказать несколько слов наедине тому, кто единственный во всем мире, ласково и смешно звал ее «Жаконя».

***

Я не удивляюсь чудесам и совпадениям с тех самых пор, когда болезнь подвела меня к тому самому краю, где заканчиваются границы человеческой жизни, но начинаются границы чудесного. Помню, где-то услышала о чудодейственной иконе, которая исцеляла даже самых безнадежных больных и уговорила Ольгу поехать туда. Мы заблудились. Навигатор показывал, что мы на месте, но слева тянулся лес; справа поле, а часовни никакой не было. В эту минуту мы заметили, как через поле к нам шел человек. Казалось, он еще далеко, но вот он уже стоял перед нами. В руках у него была завернутая в холстину доска.

– Чего ищите, девонька? – спросил он меня.

Я объяснила.

– Ну, пойдемте провожу, – неожиданно сказал мужичок. – Помогите только донести, а то я умаялся тащить.

Я взяла доску, и мы пошли через лес. Оказалось, что то была не часовня, а церковь и дорожка к ней шла с другой дороги. Мы ехали по навигатору и действительно подъехали почти вплотную, но с другой стороны, где никто не ходил. Сама же церковь оказалась метрах в ста через лес.

– Ну, мать, давай сюда! – Сказал вдруг старичок, когда мы вошли, чуть не выдернув доску у меня из рук, и ушел в алтарь. Через несколько минут он вернулся уже в облачении, прошел, не взглянув на нас через всю церковь и, сказав что-то бабушке у входа, вышел вон.

– Вы откуда приехали? – Спросила нас бабушка.

– Из Питера. Говорят, здесь чудотворная икона есть. Не покажете где?

– Чего же я вам ее покажу, если вы сами ее и принесли. Батюшка с ней ходил в деревню сегодня к больному после литургии. Ну, раз такое дело… – она помедлила, а потом, мельком взглянув на дверь, сказала: – Ладно, давайте быстро! – Открыв южную дверь в алтарь, она впустила меня внутрь, и я оказалась в недозволенном пространстве. Одна, в алтаре, я встала на колени перед Пантанассой⁷, которую несла, и вдруг ощутила, что не смогу ни о чем просить. В голове у меня не проносилось ни одной мысли, а существовала только ясность, что меня любят, все про меня знают и все, что со мной происходит, происходит во благо. Я поняла, что не знаю, поправлюсь ли, но почему-то больше не волнуюсь об этом, а вижу и понимаю вещи более важные, более глубокие. Какие, я не могла бы назвать. Но чувство было такое, что болезнь моя по сравнению с тем, что я теперь понимала, была мелочью. Такой же мелочью, как и мои обиды на мать, сестру и на судьбу.

Я вышла всхлипывая и сотрясаясь от каких-то судорог, хотя и не плакала. Мы прошли назад к машине и вернулись домой тем же вечером. Всю дорогу я почему-то зевала.

***

Отец Андрей оказался моим однофамильцем. Более того, родители его происходили из тех же мест, что и мои предки. Возможно, даже скорее всего, мы были дальними родственниками по отцу. Аркадий познакомился и подружился с ним еще тогда, когда работал за границей. Там же с отцом Андреем познакомился и Вася, когда приезжал к Аркадию в гости. Все в отце Андрее умудрялось быть сразу и обычным, и удивительным. Так бывает, когда встретишь после долгой разлуки человека, которого хорошо помнишь и часто вспоминаешь. И то ли время вас изменило, то ли память за это время дорисовала что-то свое, а смотришь и видишь одновременно и хорошо знакомого, и совершенно другого человека. Так и отец Андрей. Говорил он на русском языке, хорошо знакомом всем по книгам, и был этот язык до того чист и правилен, что понималось: а ведь так красиво уже никто давным-давно не говорит. Роста и размера он был такого огромного, что мог бы поспорить с моим отцом, и сам был еще не старым и довольно красивым мужчиной. Ошеломляющее впечатление производили его глаза, точнее взгляд: ясный, сильный и в тоже время настолько мягкий, что хотелось, чтобы он смотрел, смотрел, смотрел и еще, и еще смотрел и смотрел на вас. Но в том-то был и парадокс, что никакого впечатления как мужчина, как кавалер, он не производил. Вот этого вот задорного, угрожающего интереса, который таится в глазах почти каждого не испуганного жизнью мужчины, в нем не было. Однако трусости в нем тоже не было ни на йоту. Когда он разговаривал с вами, то смотрел вот так вот мягко и иногда брал за руку. Когда он так взял меня за руку первый раз, я была удивлена, настолько его огромная кисть, в которой просто утонула моя, была мягкой, почти женской. Что-то в голосе его, взгляде и в этих руках было таким, что я поплыла. Не так, а как-то по-иному, но все равно, так сладко побежали по моей спине мураши, что я потом вспоминала, о чем мы говорили, как о сне. С тех пор часто ловила я себя на мысли об отце Андрее и о желании видеть его почаще. И такая возможность мне выпала практически сразу: парни уговорили меня показать ему город.

– Ты же коренная петербуржка, – сказал Аркадий.

– Петербурженка, – поправила я.

– Тогда уж, петербуржанка, – вставил Вася.

– А как правильно-то, петербуржица, что ли? – Спросил Аркадий со смехом.

Оказалось, что никто толком и не знает.

– Вот, – сказал Вася. – Еще один парадокс этого города. В нем эстетика выше правил. Скорее всего, правильно: петербуржка, но это так не красиво, что никто так и не говорит. Ну так что, петербуржаночка, покажешь попý город?

– Ты ему только основное покажи, про что ему, наверное, еще бабушки рассказывали: крепость, Невский, Эрмитаж, – вставил Аркадий.

Я обрадовалась и поэтому даже не догадалась спросить, почему они сами не могут показать ему город? Вася ведь прирожденный экскурсовод. Казалось, что он знает каждый дом на Петроградской стороне как свой и может о каждом рассказать что-то интересное. Помню, как совсем недавно, привычно срезая маршрут через дворы дома Бенуа⁸, он ткнул в дом номер 24 по Каменноостровскому на углу с Большой Монетной и сказал, что тут Матильда Кшесинская устроила частный лазарет во время первой мировой войны⁹.

– А кстати, первое здание на противоположной стороне и есть ее дом. – Сказал он. – Знаешь, что про этот дом кто-то сказал, что покровитель его владелицы был настолько сановит, что подписывался одним только именем.¹⁰

На обратном пути на улице Профессора Попова он снова привлекает мое внимание и показывает рукой на крышку люка за забором детского сада:

– Смотри, крышка люка с надписью «Петроград». Я больше таких нигде не видел. Город всего десять лет это имя носил, а уже до канализации слава дошла.

Он смеется сам себе и продолжает:

– Да, странный город. Живя в нем, нельзя не чувствовать себя хоть немножечко иностранцем, эмигрантом или изгнанником; окаянный какой-то город, – вдруг ни с того ни с сего сказал он. – Как будто бы его построили на границе с чем-то. Чуть зазеваешься, раз – и ты уже в другом измерении.

Я, кажется, понимала, что он имел в виду. Помню, как мы с бабушкой поехали на экскурсию по городам «Золотого кольца» и после Ленинграда¹¹ все мне там казалось чужим. И белые крепостные стены, и белые церкви, и кирпичные дома, и весь уклад жизни, который казался не городским вообще, а сельским. Я помню, что Россия мне тогда вообще не понравилась. Все в ней было для меня чужим и непривычным. А Вася, который шел некоторое время молча, вдруг продолжает свою мысль:

– Совершенно непонятно, что заставляло защищать и бороться за эти болота? Одних крепостей только понастроили да поперестраивали! Названий только: Старая Ладога, Выборг, Шлиссельбург, Ивангород, Копорье, Ниеншанц, Ландскрона, Орешек, Охтинский форт, Петропавловская крепость. Но что здесь защищать? А ведь прутся, как будто здесь Иерусалим, а не просто кусок болота.

– И чего ты экскурсии не водишь? – Спрашиваю я. – Мог бы за лето неплохо зарабатывать.

– У нас есть занятие, – коротко отвечает он, а я ловлю себя на мысли уже для меня неновой: «Чем таким они заняты?» Иногда в их разговорах мелькало слово «супермужество» и «супермужественность», а однажды я нашла обрывок черновика лекции на тему «Секс в жизни невротика» и узнала руку Аркадия:

«Запрет на секс заставляет сублимировать – мужчину уводит в работу, а женщину в материнство, как разрешенные способы проявления либидо. И то, что женщина начинает видеть смысл существования в материнстве, а мужчину его придатком, а мужчина видит смысл жизни в работе, а женщину с детьми помехой, просто РАЗВОДИТ супругов все дальше и дальше. Современного человека уже не убедить, что и дети, и работа являются вторичными по отношению к таинству, которое может существовать между двумя людьми».

Я слышала о том, что они консультируют, но не до конца понимала, бизнес-тренинги они проводят или психологические консультации. И главное, я не могла найти никакого распорядка. Вряд ли работали они больше трех дней в неделю. Разброс тем, которыми они занимались, был такой широкий, что просто голова пухла. Но не работая, как все нормальные люди, вели они себя так, как будто бы где-то нашли неисчерпаемый источник. Что это был за источник, я еще не понимала.

***

Я пыталась поднять оладушки. В нашей семье, в большой семье, получалось это делать только у моей бабушки по отцу. Получались они у нее пышные, на два пальца. И никто не мог повторить. Постоять рядом с ней у плиты, чтобы все самой увидеть, мне не довелось. А по телефону ее указания не работали. Ну, что значит: густо замесить? Я уж и так и так пробовала. Не встают. Кто-то посоветовал мне вместо кефира замесить их на пиве, но мне хотелось все же освоить традиционный рецепт. Я стояла, тупо глядя в кастрюлю с тестом, а из холла доносилось:

– Но ведь и Христос говорит: «Ноша моя не тяжела». Ведь его власть не тянет, а освобождает. Вспомни, когда ты курил. Сам и по собственной воле начал. Получал удовольствие, но был в рабстве у привычки, которая отнимала здоровье, деньги и время. А теперь ты свободен от этого. И что же, жалеешь? Вот так и с любовью к деньгам, так и с блудом и вообще с любовью к удовольствиям. Тяжело не отказываться от денег, похоти и удовольствия, а тяжело жить с любовью к ним.

– Браво! – Вдруг громко сказал Аркадий. – Вот и я ему говорю, что человек – это наркоман и им движет абстинентный синдром. Поиск половинки – это как поиск новой дозы. А он заладил: «Ищу свою Единственную!» Не понимает… Не понимает, что зрелому мужику, переросшему оральную фазу… а-а! На фиг! Он сам все знает.

Мне были не ясны причины Васиных нападок на христианство, но разговоры их слушать было интересно.

– Посмотрите, Андрей Николаевич. Сейчас все христиане, что, по новому завету живут? Да нет. По ветхому. По тем ценностям, которые утверждаются, и целям, которые преследуют, это ясно. Вот и получается, что христианство стало тем троянским конем, который был послан к погибающему народу Израиля, но вместо этого победно скачет по всему западному полушарию, а в нем сидит иудаизм и пролезает во все народы.

– Ну, скажи ему свое любимое! – Подначивает Аркадий.

– Какое?

– Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих войти не допускайте. Горе вам, Библейские морды, со своими ветхозаветными штучками.

Отец Андрей смеется, а Вася продолжает:

– Я вообще считаю, что это религия для женщин. Это про них сказка о рыбаке и рыбке, это им надо научиться смиряться и отказаться от паразитизма. Помните у Андерсена: что муж не сделает, то и хорошо¹². А то ведь и сами несчастны, и другим жизнь отравляют.

– Сами себе вы жизнь отравляете, – смеется отец Андрей. – И на женщин ты жалуешься, потому, что они для тебя синоним удовольствия. Удовольствия – это то самое и есть, что нас здесь держит и в ад тащит.

– Как так?

– Да так. Вот вы спортом занимаетесь, гири тягаете, боксируете, тело свое укрепляете, думаете, что ваше тело – это то, что вас раскрывает и дает возможность себя как-то в этом мире проявить.

– Ну, а как же иначе? – Перебивает Вася.

– А иначе-то все и есть. Вот у ангелов в физическом смысле глаз нет, а они видят. Тела нет, а они летают. Значит, глаза нам даны, не чтобы видеть, а чтобы кое-что от нас скрыть, как шоры. Тела не чтобы двигаться, а чтобы эту свободу движений ограничить. Значит, тело тюрьма, которая нас сдерживает, а не инструмент, чтобы себя проявить. Не было бы кожаных одежд… Тела не было бы, не было бы и пота. И не стала бы Ева мучиться. ¹³ Все были бы счастливы.

– Вообще-то, это моя концепция, – зевает Аркадий.

– А как заставить человека поверить, что тело – это не тюрьма? – Продолжает отец Андрей, не обращая на его реплику внимания. – А привязать к нему удовольствия. Это же так здорово, так сладко: есть, пить, блудить, выпендриться перед ближним. Красота. А женщина?! М-мух, какая сладость! Да?

– Да! – Вдруг соглашательно вставил Вася. – Очень сладко, очень вкусно. Спасибо. Но куда же деть любовь к женщине? Ведь если ее любить, но не… э-э похотеть, то не поверит.

– Ну, почему? Это сейчас нравы изменились. А вспомни святую великую княгиню Елисавету¹⁴.

Я хотела достать телефон и посмотреть, кто это такая, но руки у меня были в тесте. Тут я снова слышу Васин голос:

– Если человек думает, ищет истину, переживает, то он рано или поздно до нее дойдет.

– Доблудит! – Смеется Арчи

– Вот-вот. А может и заблудиться, – говорит отец Андрей.

– А я считаю, что не надо искать ни истину, ни любовь, ни бога, – говорит Аркадий. – Как только мы начинаем что-то искать, мы автоматически признаем, что у нас этого нет. Об этом еще Сократ говорил: нельзя нуждаться в том, что есть у тебя самого. Как вообще можно искать любовь?

– А взаимность? – Спрашивает Вася. – Ведь она возможна только тогда, когда любят двое.

«Красиво сказано» – подумала я и почему-то вспомнилось некстати, как Вася рассказывал про Ритуальное агентство домашних животных. Он первый в России реализовал эту идею. Несколько лет работал нелегально и, так и не сумев легализовать ее, просто бросил. Как-то раз ему позвонили из конторы, которая изготавливала венки, и предложили свою продукцию, а он тогда как раз женился и предложил этой конторе сделать его невесте букет невесты, а ему самому бутоньерку. Работнице этого салона, видимо, было так удивительно делать не свойственное ей, что она сама привезла и букет, и бутоньерку ему домой.

– Надо было и венок сразу заказать, – шутил Вася. – На годовщину свадьбы как раз бы и подарил – мы год всего и прожили.

Васин сарказм! Как мне нравилась иногда его колючая усмешка.

Странно, что я никогда их не сравнивала между собой. Вероятно, потому, что внешне они были очень похожи. Оба высокие, крепкие. У Аркадия была более гладкая кожа и полные губы, а Вася чуть шире в плечах. По-разному они говорили и двигались. Вася всегда выглядел так, как будто несет на спине бревно. В те редкие моменты, когда он «снимал» его, он вдруг начинал казаться практически невесомым, раскрепощенным и абсолютно счастливым. Аркаша же двигался очень пластично и расслабленно так, как уверенный в себе кот. И все-таки в те редкие моменты, когда Вася был чем-то очень увлечен, в нем раскрывался совершенно другой человек, огромный, широкий, безбрежный и даже пугающий той силой, которая в нем просыпалась.

***

Я пришла в студию и застала там всех троих: Васю, Аркадия и отца Андрея. Весь холл, казалось, был заполнен хохотом, как огромными воздушными шарами, которые непрестанно лопались и в тот же момент на их месте надувались новые.

– Что случилось? – поинтересовалась я.

– Мы празднуем день первого полета! – Сказал Аркадий.

– Нет. Мы празднуем день обсосанного гаишника!! – Захохотал Вася.

– Ну, да. День первого полета по счастливой случайности в этом году совпал с днем обоссанного гаишника, – пояснил Арчи, хлюпая от смеха.

Оказывается, они все-таки доделали свой флайер. Выкатили из ангара и решили разогнаться на шоссе, чтобы проверить надежность шасси. За ними увязалась полиция, но, вместо того, чтобы остановиться, парни взлетели. Аркадий сделал над остановившейся внизу машиной с очумевшими гаишниками круг, а Вася сверху пустил на них струю. Когда Аркадий рассказывал мне это, то даже отец Андрей прослезился от смеха, который он сдерживал изо все сил. На мое замечание, что гаишники просто выполняли свою работу, которая не легка и на которую не все еще пойдут, Аркадий сказал, что он, как и Сан Саныч, бывший редактор журнала «Ружье», куда он писал статьи, считает, что в милицию идут только по призванию. Он сделал паузу, а потом многозначительно и с расстановкой продолжил:

– Только по призванию!! По глубокой. Внутренней. Душевной. Потребности. Унижать другого человека. А, когда он видит, что его форма и оружие никого не пугают, то ты видишь, что перед тобой просто маленький обсосанный трусливый мальчик, который растерян от того, что он все это на себя налепил, а оно ничего не значит. А у него ведь ничего, кроме этого, нет. Они ведь живут тремя нервами: народ презирают, прокуратуру ненавидят, а власти с упоением лижут зад. Ну, пусть иногда и умоются золотым дождем.

Арт сказал это так веско, так спокойно и уверенно, хоть и совсем без ненависти; так очевидно было его равнодушие к силе, власти и ее символам, что во мне на миг что-то стало перепроверять саму себя: правда ли то, что я сейчас слышу.

И внезапно я почувствовала какую-то радость и гордость за саму себя рядом с такими дерзкими парнями, которых, кажется, больше на свете-то и не осталось. И они оба хотят моего внимания и присутствия в их жизни. Мне вдруг стало так невыносимо хорошо, что я даже рассмеялась вслух.

– Что ты смеешься? – Спросил Вася, уловив какое-то несоответствие моего смеха и ситуации.

– Да, смотрю я на вас и думаю, когда же вы повзрослеете? Смешно ведь. По сорок лет уже обоим, а все в самолетики и обоссалки играетесь. Вы какие-то шуты, ей богу, – сказала я, допустив в своем голосе толику презрения.

Я заметила, что Васю мои слова и в самом деле задели за живое.

– Вся несправедливость в мире существует ровно настолько, насколько есть власти у творящего ее. Поэтому сама власть одного над другим и есть несправедливость. И ничего нет зазорного в том, чтобы показать творящему несправедливость, кто он такой без этой власти, – зло и грустно сказал он.

В холле невидимые шарики смеха вдруг повисли в тишине, как воздух, застывший в ледяном кубике.

– Несправедливость существует в мире не для того, чтобы с ней бороться, а для того, чтобы у нее учиться, – сказал отец Андрей. Мы все посмотрели на него.

– Чему учиться? – Неприязненно спросил Вася.

– Смирению, – отец Андрей сделал длинную паузу. – А в конечном счете любви. Без смирения человек может любить и принимать только то, что, по его мнению, хорошо, справедливо или правильно. Помните, Иисус говорил, что дождь льет и на праведника, и на грешника?

– Ну, это дождь, – сказал Вася. – Помню. Подставь левую, любите врагов, благословляйте проклинающих, э-э… благотворите ненавидящим вас и все такое. А Толстого за то, что он на этом настаивал, вы же и отлучили. И получается, что говорить легко, а жить так невозможно. И даже если согласен принести себя в жертву потому, что такая жизнь и есть самоубийство в чистом виде, то… – Он задумался. – То зачем было рождаться, если тебе сразу дается единственный выбор: выживешь, если поступишь, как Каин.

Отец Андрей, хитро прищурился и сказал:

– А Авелем-то, что, страшно?

Вася не ответил.

– Ну, о трусости в другой раз поговорим, если захочешь. Женечка, матушка, я там пироги принес. Может, чаю попьем?

Отец Андрей умудрялся смотреть на меня и разговаривать со мной с таким уважением и почтением, что я сразу начинала чувствовать себя большой и важной. Я вышла на кухню и достала большое керамическое блюдо, которое купила на Сытном рынке ¹⁵под плов. Но сейчас на нем уместилось все, что принес отец Андрей. Я аккуратно нарезала и разложила на блюде пироги, заварила свежий чай и досыпала сахар в сахарницу. Я любила, когда к нам приходил отец Андрей потому, что его присутствие сразу создавало атмосферу семейственности, в которой и чай был ароматнее, и диван удобнее и пироги вкуснее.

– Если не будет покаяния в русском народе, конец света близок¹⁶, – вздохнул отец Андрей.

– Да какого покаяния вы ждете?! – Неожиданно взвизгнул Вася. – Русский народ веками безропотно подчиняется тем, кто насильно крестит, его лишая собственной религии, потом прибивает его крепостным правом к земле, потом отнимает эту землю и гонит на великие стройки, а в конце концов продает свой народ вместе с землей и тем, что он на ней строил, за либеральные ценности и зеленую бумагу. В чем же каяться? А народ терпит. Хотя надо бы бороться. Но эту борьбу у нас называют ропотом. И всегда ваша церковь вставала на страже интересов правящей верхушки, которую русский народ, в отличие от всех других народов терпел и безропотнее, и дольше.

Он сделал паузу для вдоха и продолжил:

– И всегда как-то удается подстраивать вечные ценности под настоящий момент и сходит с рук. Дмитрий Донской был предан анафеме за гонения на церковь, но без снятия анафемы был прославлен в лике святых. Святой праведный Иоанн Кронштадтский тепло отзывался о Распутине и молил Бога, чтобы до праздников прибрал Льва Толстого. Так какая же на самом деле правда? А любая. Какую вам нать?

Отец Андрей сидит молча, смотря в пол так, словно его пристыдили, но стыд и неловкость почему-то чувствую я. Вася, сказав то, что, видимо у него накипело, успокоился. Арка, который считал, что анархия – это лучшая форма правления, а саботаж лучшая форма борьбы, до которой люди еще не доразвились, просто скучал в кресле. А я ждала, что скажет отец Андрей.

– Борьбой ничего не решишь. То, с чем ты борешься, усиливается, – медленно и веско промолвил отец Андрей. Вася молча слушал. – И борьба эта в твоей голове. Может быть, ты и не понимаешь этого, но ты сам себя разрушаешь своим недовольством. Ведь ты не церковь, не власть, ты жизнь свою не принимаешь, – он вздохнул и, все так же глядя себе под ноги, проговорил: – Все от трусости. Боимся раскрыться. Боимся любить. Но, раз тебе больно, значит, выздоравливаешь.

Летний, солнечный и по-петербургски долгий поздний вечер, начавшийся так весело, вдруг стал угрюмым. Как будто бы кто-то позвонил и сообщил что-то неприятное. Я ушла на кухню мыть посуду, чтобы просто не встречаться с ними глазами. Незаметно ушли и Вася и отец Андрей. Мы остались с Аркадием вдвоем.

– Что ты тут свои туфли разбросала!? – спросил Аркадий строгим тоном, войдя на кухню.

– Какие туфли?

Он показал на желтые туфли, которые купил потому, что хотел в них видеть меня в кадре. Я примерила их. Они мне очень шли, но были такие неудобные. Я сделала пару шагов, зацепилась каблуком и упала бы, если бы он меня не подхватил, а в следующее мгновение я почувствовала его губы на своих.

Это было тем более странно, что он практически ничем не выдавал ко мне своего интереса. Это у Васи я замечала взгляды как из-под полы, в которых пряталась и нежность, и интерес. А у Аршика ничего. И тут… на тебе!

***

После долгого перерыва я весь следующий день явно ощущала то, что мы были вместе, стоило мне только неловко переместиться на стуле. Мысли о работе совершенно не отвлекали меня от сосредоточенности на внутреннем чувстве покоя. Стоило мне закрыть глаза и уже ничто не мешало мне слышать шум свежих морских волн у меня внутри. Мой океан, так долго скованный льдом, вдруг проснулся после зимней спячки, вскрылся и ожил. Во мне словно бы решилась какая-то застарелая проблема. И тревожное напряжение, которое неявно, но постоянно присутствовало в моей жизни, наконец-то отпустило. Я словно бы проснулась, как набухшая почка, которая сидела-сидела, да вдруг распустила свои лепестки за одну теплую ночь. И ничего вроде вокруг меня не поменялось, а просто стало хорошо. Легко стало. И больше не надо было думать и не интересно задавать себе вопрос, чем наполнить свою жизнь.

Где-то в глубинах своего сознания слышала я предостерегающий голос, который говорил мне, что именно теперь надо мне будет думать и задавать себе вопросы о том, как жить и строить отношения дальше, но я только тихо шептала в ответ: «Не сейчас… потом, потом, потом…»

Мне не хотелось думать. Мне хотелось вспоминать, как удивлена я была, когда он снял рубаху. Он все время ходил в верхней одежде или в балахонах, скрывающих фигуру 25 летнего атлета. Я вспоминала, что была удивлена, как долго он умел поддерживать свою страсть. Я совершенно этого не ожидала. Я вспоминала давление его удивительных рук и совершенно волшебные ощущения от прикосновения волос на его груди к моей спине. «Как же мало нужно для счастья» – говорил в моей голове один голос. «Нет, дорогая, для счастья нужно гораздо больше» – тут же возражал ему другой. А я сидела среди этих голосов совершенно блаженная и глухая к тому, что происходило во внешнем мире.

***

Я зашла в студию и огляделась. И кухня, и холл были чисты; только на большом столе оставались неубранными два стакана. Я поднесла один из них к носу и понюхала. Стаканы пахли чурчхелой. «Коньяк пили» – поняла я. Ничего не изменилось. Только отец Андрей улетел на неделю в Африку по делам РПЦЗ¹⁷, а парни целыми днями возятся с турбиной и в студии почти не появляются. После первого полета энтузиазм у них утроился. «Может быть, это для него ничего и не значит» – подумала я.

Впрочем, Аршик всегда умел держать паузу. Когда же я стала его так называть: «Аршик»? Примерно тогда же. Да, помню. Вася, а не Аршик пригласил меня в ангар, и я увидела их детище. Флайер, как они его называли, был еще не окрашен и не произвел на меня ожидаемого парнями впечатления, но обводы были красивые. Размах крыльев был невелик, но сам фюзеляж был так широк и так плавно перетекал в крылья, что флайер был похож больше на огромного ската или летающее блюдо с отбитым краем. Я вспомнила, что Вася и Аршик пытались, почти не увеличивая размаха крыльев, добиться максимальной подъемной силы. Часто присутствуя рядом с ними, я стала понимать, как вектор тяги и площадь корпуса влияют на минимальную скорость, при которой самолет еще может держать высоту, и как важно, чтобы запускающий электродвигатель мог создавать в турбине необходимую плотность воздуха. Ангар был весь залит лучами закатного Солнца, которое светило прямо в распахнутые двери. Аршик склонился над крылом и что-то разглядывал под углом. Он увидел меня и улыбнулся. Лицо его, да и одежда, все было в золотистой древесной пыли. В руках он держал наждачную бумагу, которой подчищал еле заметные неровности фюзеляжа. Его пальцы, уверенно державшие шкурку; его руки, плавно и нежно скользившие по деревянной обшивке. Я вдруг испытала неприятные ощущения. Не ревности. С чего бы мне было ревновать? Я не могла понять их причину.

– Джаничка, у тебя глаза грустные. Что случилось?

Это Вася тихо-тихо, спросил меня, подойдя почти вплотную.

– Как ты меня назвал? – Спросила я еще тише.

– Джаничка, – сказал он уже почти шепотом. – Уменьшительное от Джоконды. Не грусти. Грустная ты становишься совершенно; абсолютно; невыносимо; пронзительно красива. А это уже перебор.

Я не смогла не улыбнуться. Как умел он вот именно, что – со-чувствовать и подбирать нужные слова в нужное время. А «Джоконда», это тоже он придумал. Как-то Аршик спросил меня, как звал меня папа. Я ответила:

– Жаконя.

Вася посмотрел на меня и сказал:

– Это он тебя хотел «Джаконя» назвать. Ласкательно. От «Джоконда». Но боялся, что зазнаешься. ¹⁸

Впрочем, и Аршик тоже был очень чутким, когда хотел. Но сегодня он был слишком увлечен своим делом. Словно бы чувствуя, что улыбка моя продержится недолго, Вася пригласил нас всех вечером пойти встряхнуться. Подруга пригласила его посмотреть скучный черно-белый фильм про Модильяни на ретро-показе. Инна, подруга, оказалась очень симпатичной. Ее можно было бы назвать красивой, если бы вздернутая верхняя губа не придавала ее лицу выражения какой-то надменной брезгливости. Когда она смотрела на Васю, глаза ее становились похожи на два грустных синих водоворота. Нам она старалась понравиться, но все выходило как-то неестественно. Уж слишком зажато она держалась. Слишком угловатыми были ее движения, и реплики ее даже к месту, казались сказанными невпопад.

Да, я стала называть его Аршиком именно тогда. После просмотра мы шли все вместе от Великан-парка: Вася с этой художницей, я и он. Мы решили прогуляться до Петропавловки и шли как раз по одному из наших обычных маршрутов, мимо лечебницы Вредена, построенного в 1906 любимым Васиным архитектором Фридрихом Мельцером. Как-то раз Вася рассказал мне, что до революции в центральной части здания располагалась церковь Спаса-целителя, иконы в иконостасе которого так же, как и эскиз Мадонны на внешней стене здания, сделал двадцатипятилетний Кузьма Петров-Водкин, которого Мельцер заметил где-то на Волге в заштатном городишке и привез с собой в Петербург. Ни луковицы над заколоченной звонницей, ни иконостаса, ничего не осталось после революции. Только пятиметровый образ Богородицы грустно смотрел со стены глазами, которые умели плакать без слез. Я надела платок, который в этот день подарил мне Аршик. Он не любил дарить подарки к датам, а просто иногда без всякого повода приносил в студию цветы, тортик или просто дарил мне что-нибудь. Платок был тем более кстати, что я сама давно хотела купить себе, да все не получалось, а он словно специально подобрал. Он вручил его мне уже в кино. Я надела его, взглянула в зеркало и ужасно себе понравилась. Мне хотелось бы быть более сдержанной на выражение благодарности, но Аршик действительно угадал. Вася, казалось, был также поражен тем, как изменился мой образ. Он замер, как обычно делал перед своими экспромтами и сказал:

Платок наденешь и… икона!

Горела линия судьбы,

Ладонь внезапно обжигая

Там, где ее коснулась ты.

И правда, следы неизвестного африканского прапрадеда в моем облике словно бы ждали для себя подходящей оправы. Из зеркала на меня смотрела…

– Мадонна, – сказал Аршик, словно мысли прочитал, – Мария Магдалина.

Проходя мимо знаменитой майолики, Аршик посмотрел на нее, потом на меня и вдруг сказал:

– А вы и правда, похожи.

– Нет, наша Джаконя красивее, – Сказал Вася.

Он специально назвал меня так. «Джаничка» – вспомнила я некстати и подумала: «Бедная Инна. Она теперь меня будет избегать и Васю отдалит». Инна и правда совсем расклеилась, и Вася, как и надо, почувствовал себя виноватым и повел успокаивать домой. Мы проводили их до Троицкого моста и пошли назад. Мне совершенно расхотелось дуться на Аршика за то, что всю неделю я мучилась своим любимым вопросом: «Что со мной не так? Неужели я ему не понравилась?»

– Какая устойчивая модель отношений, – сказал Арка, когда Вася с своей художницей нас оставили. – Зависимый мужчина в поиске непонятно чего и созависимая женщина в кильватере его страсти. Только не могу понять, кого она имела в виду.

– Кто?

– Инна. Художница-то она. С чего бы это ей тащить Васю на этот фильм?

– Но пьет-то Вася.

– Да брось. Ничего он не пьет.

– Каждый раз, когда он приходит, почему-то стаканы на столе остаются.

– Он пьет только на халяву, сам себе не покупает, хватает ему максимум триста грамм, и он засыпает, – Аршик вздохнул. – У него зависимость пострашнее. Он ищет одну-единственную. А одна-единственная должна быть недостижима. Рано или поздно Инна поймет, что она не «она». Все это когда-нибудь понимают. Если бы Вася искал что-нибудь другое, то она могла бы прожить с ним всю жизнь долго и мучительно, но он ищет женщину. В этом-то и прикол! Мужчине, конечно же, нужна какая-то недостижимая цель, но не такая же.

– Ты не веришь в счастливый брак?

– В счастливый брак? – Он помолчал. – Я не верю в счастливую женщину в браке. Ведь женщине нужен именно такой мужчина, который говорит ей «нет», но верит-то она, что счастье – это исполнение желаний. Это «да».

– Но ведь и вы… стоит только женщине сделать шаг вам навстречу, и вы сразу чувствуете свое превосходство по отношению к ней. Вы хотите, чтобы она смирялась, а сами любите тех, кто остается недоступным. Женщина, которая покорна мужчине, обречена на легкое презрение.

– Такова ваша женская доля. Либо смирение и тихое счастье Золушки, либо гордое одиночество королевы. Среди тех, кто не оценил ее, не покорил, испугался и так далее.

Когда мы снова проходили по аллее, Аршик еще раз посмотрел на Мадонну Петрова-Водкина, потом на меня и сказал:

– А ты и правда икона.

– А тебя как мама называла? – спросила я.

– Аркашик, – сказал он как-то скомкано и скороговоркой, так что я не сразу разобрала и переспросила:

– Как? Аршик?

– Да, – сказал он, и я поняла, что теперь буду звать его так, когда нужно будет проявить нежность.

***

Наконец-то наступило лето. И хотя, вопреки календарю, но типично по-петербуржски, на погоде это никак не отразилось, мы стали выбираться за город. Выставка эротической индустрии в Ольгино оставила у меня странный осадок. И, кажется, я была там единственной, кто пришел на выставку в сопровождении двоих мужчин. Вася, как я почему-то и думала, пришел один. После выставки Аршик сказал:

– Когда люди отходят от физического труда, они изобретают спорт, а когда отходят от любви, то изобретают блуд. Все эти стенды – все это подделки под то, что на самом деле должно проходить между людьми.

– Это говоришь ты? Сказал Вася. – Вот уж от кого не ожидал это услышать.

Я напряглась. Что такое Васе известно про Аршика? Или про нас? А Аршик ответил:

– То, что у меня дома есть топор, не делает меня Раскольниковым.

У меня сложилось впечатление, что рассматривание стендов с вибраторами и плетками направило Васины мысли совсем в другую сторону.

– Чего ты как мужчина хочешь, кроме того как видеть счастливые глаза своей любимой женщины? – Спросил он Аршика, внезапно появившись перед нами. Он гулял по выставке один. – Но если раньше для этого можно было просто улыбнуться, и она улыбалась в ответ, то потом нужно все больше и больше, и больше. В какой-то момент ты понимаешь, что надо работать на эти глаза постоянно и то без надежды, что это к чему-то приведет, – грустно как-то сказал Вася. – Ты понимаешь, что женщина становится недовольна тотально; кромешно. Это ее состояние. Эволюционная ступенька. Ты можешь только ждать старости, но и там нет уверенности, что она успокоится.

– И ты берешь в руки топор… – не выдержала я.

– Он предпочитает офицерский ремень, – засмеялся Аршик.

Видимо, они все же друг другу все рассказывают, подумала я и покраснела. Дурацкая привычка – легко краснею. Иногда даже от собственных мыслей. Научиться бы как-то быть без этого.

– Постыдное выдавливание из себя самца – вот, чем заняты все эти люди, – подытожил на выходе Вася. – Как будто бы 50 летние мужчины шли туда, чтобы подтвердить свои способности, а 50 летние женщины, чтобы заявить о своей востребованности.

Я задумалась, что бы ему ответить, но ничего не пришло в голову. Я для себя навсегда запомнила где-то услышанную фразу, что благосостояние, наука и искусство – это три параллельные шкалы развития человека и человечества, что невозможно написать Сикстинскую Мадонну или изобрести искусственный спутник Земли без холодильника и стиральной машины в сырой пещере на камышовой циновке. И если у мужчины стоит задача добыть, найти и изобрести, то женщина самой природой поставлена все это накапливать и сохранять, чтобы следующее опиралось на предыдущее. Духовное неотделимо от материального. Бог и природа нераздельны. А мужчин, которых когда-то обидела женщина, всегда будет подмывать поставить свое мнимое духовное превосходство на пьедестал, а женщину на колени перед ним. Отрицая материальное, все они, как Лев Толстой, начинают отрицать саму жизнь и заявляют: «Пропади пропадом, все человечество».

Васин негативизм что-то задел во мне. По дороге домой я молчала. Вспоминала отца. «Как же так?» – Думала я. – «Он столько мог бы сделать, ему столько было дано, он был так нужен. Но вместо того чтобы жить и радоваться, он отвернулся от нас и выбрал пустое философствование, чтобы оправдать свое безделье, и так умер один в кресле перед телевизором».

У Васи были какие-то планы на остаток дня, и он нас покинул, а мы с Аршиком поехали к Ольге в квартиру, чтобы накормить кота и забрать кое-какие вещи. То ли это выставка так повлияла на нас, то ли Ольгина квартира… Если бы меня спросили, как мы занимаемся с ним любовью, то я, к удивлению своему, не смогла бы ответить точно. Очень часто я не знаю, что он делает. Я улетаю куда-то и не всегда помню, что делал он, что чувствовала я. Слышали вы иногда, как с шумом сходит с каменистого берега волна, шевеля гальку? Иногда я чувствовала себя таким берегом. Знаете, как иногда лопается воздушный шар, который надули сверх меры? Иногда я чувствовала себя этим воздухом, который больше ничто не сдерживает. Каждый раз он дарил мне новое понимание того, кто есть я. Каждый раз я чувствовала себя то руслом реки, через который пронеслась лавина и затопила все вокруг; то океаном, каждая молекула воды в котором вдруг стала живой счастливой искоркой; то дрожащей трубой, нет всеми трубами огромного органа вместе, и даже не это, а мелодией, которую на этом органе играл мастер; то воздушным шаром, раздувшимся до размера вселенной и разорвавшимся в бесконечность. И из каждого наслаждения я выносила толику нового понимания жизни, себя и своей роли в ней. Это было расширение границ понимания себя, знания, опыта и осознания. Я становилась не просто счастливее. Я становилась… мудрее.

– Неупиваемая ты моя чаша, – сказал Арш, повернувшись на спину и закрыв глаза.

Я едва слышала его. Я лежала, я плыла где-то в небе среди своих разрешительных слез, которые так и не долетали до земли, и думала: «За что мне такое счастье? Во мне нет столько «спасибо», чтобы вернуть ему за то, что он во мне находит и помогает почувствовать». И все же я чувствовала, что выстрадала его сама, заслужила своей болезнью, своими несчастьями.

Рядом на постели примостился Степка. Он вернул меня в реальность тем, что внезапно укусил за ногу. Я засмеялась.

***

Фестиваль татуировки произвел впечатление скорее не на меня, а на Аршика. И больше всего его поразил конкурс на самую уродливую татуировку. Одна за другой на сцену выходили «расписные» красавицы. Аршик сказал:

– Ты заметила, что самый частый ответ на вопрос, почему вы решили сделать именно такую тату, был: «Я просто доверилась мастеру»?

– Ну и что особенного? – спросила я скучающим тоном.

– Я ведь в каком-то роде тоже мастер. Мне бы так доверяли. Самость – это же грех. Вон, у Андрея спроси. – И он засмеялся.

После фестиваля, мы вышли из клуба «А2» ¹⁹и решили пройтись пешком. Мы двигались вдоль Каменноостровского проспекта, но дворами.

– Васин маршрут, – сказал Аршик. – От сада композитора Андрея Петрова и почти до самой Горьковской можно идти через дворы и ни разу по проспекту. Только через улицы переходить.

– Что за прелесть идти мимо помоек и гаражей? – Спросила я, но он не ответил.

– Ну, как тебе «Окаянные мальчики»? – Спросил он через какое-то время про выступление музыкантов, которое завершало фестиваль перед шибари-шоу.

– Я почему-то про вас с Васей подумала, когда название услышала, – сказала я и засмеялась. – Ты окаянный, а Вася неприкаянный.

– Вот как ты нас видишь… – усмехнулся он и замолчал.

***

Я встретилась с Викой. Она единственная из моих подруг, которая регулярно звонит мне и другим нашим. Остальные, если им сама не позвонишь, так и не вспомнят. Все семейные или просто с детьми. Вика, как всегда, выглядит так безупречно, как будто идет на важную встречу. Она аккуратно достает ложкой из огромной кружки густой горячий шоколад, а я замечаю, что у нее из сумки торчит хлыст.

– Это для семинара, – коротко говорит она, раскрывает сумку, и я вижу еще «игрушки». – Ты не хочешь сходить на выставку эротической индустрии?

Я смотрю на нее, чувствуя, что краснею, но не от того, что увидела у нее в сумке, а от того, что вдруг представила, как призналась ей, что уже там была. Но я ей не сказала. Побоялась сглазить и не захотела рассказывать про наши отношения с Аршиком, а Вика интерпретировала все по-своему и снова пригласила к себе.

Я подумала: «Может, все же сходить к ней на семинар раскрытия женственности, который она пестует уже несколько лет?» Я думаю это и чувствую, что боюсь, не скучно ли Аршику со мной? Он замечательный любовник. Никогда не знаешь, что еще он в тебе раскроет. Мы как будто идем из темноты на свет. Аршик, что ты со мной делаешь? Какую вершину ты хочешь, чтобы я покорила?

Моя мама любила повторять: «Слишком хорошо – это уже нехорошо». Теперь мне приходится на собственном опыте ощущать, что значит поговорка, смысл которой я никогда не понимала. Аршик… Близость с ним одновременно и манит, и пугает меня. В первый же раз я отметила для себя, что он умел и опытен, но все эти определения годятся для того, чтобы описать некие границы, в рамках которых человек может показать себя. А он? Он практически сразу ведет меня туда, где они кончаются и идет дальше. И там, где удовольствия становится так много, что оно начинает превращаться в муку, я пугаюсь. Я понимаю, что просто не готова вместить в себя столько, сколько он может дать. Что-то во мне держит меня и не пускает. «Все. Хватит!» – Хочу крикнуть я, но понимаю, что это крик всего лишь какой-то части меня, но мое тело не согласно прекращать эту муку. Оно хочет наслаждаться еще и еще, и мое лживое, трусливое «нет» его не устраивает. Что-то такое есть в Аршике: на него я всегда реагировала ВСЕМ телом, включая чувства и мысли, которые рождались в сердце и голове. С ним я шаг за шагом все лучше и лучше чувствовала и понимала себя саму. Как будто бы он специально постоянно направлял фокус моего внимания на мои собственные ощущения. Иногда он завязывал мне глаза, иногда массировал, иногда лишал возможности слышать, но всегда это было направлено на то, чтобы я отвлеклась от того, что мешает оргазму.

– Я хотел бы, чтобы ты понимала свою женственность как переходную ступень к цельности. Ведь и для меня моя мужественность в конце концов стала муженственостью, – сказал он как-то невзначай. Что он имел в виду? Я не понимала.

***

Я сидела на кухне и разгадывала, как кроссворд, какой-то чудной дореволюционный рецепт, но вдруг вспомнила, как Вася рассказывал про икону. В семье у них хранилась Неопалимая Купина, которую отец Васи нашел где-то на скотном дворе в деревне. То ли предки держали ее там, как защитницу от пожара, то ли, что более вероятно, спрятали там после революции. Икона оказалось очень древней, восемнадцатого века. Когда Вася вырос, он спросил отца, почему вся она в круглых отпечатках от ударов, и папа рассказал ему, что это же Вася и бил по иконе молотком, когда был совсем маленьким.

– Видимо, это ты так молился, – сказала я тогда.

– Ага! Это он еще тогда пытался достучаться до Небушка, – сострил Аркадий. – Ой, смотри! И вправду тебе там откроют. Что делать тогда будешь?

– Улечу от вас. Злые вы, только себя любите, – пошутил Вася.

– Ну, телеграмму пришли, как доедешь, – в тон ему ответил Аркадий.

– Эти невротики, – донесся из холла голос Аршика. – Они не понимают, что секс является не средством для разрядки, для снятия напряжения, а способом выражения любви. Священнодействием. Я люблю, значит, я е…у. Я е…у, значит, я люблю.

– Невротики, невпопики, – отвечает Вася. – У всех животных совокупление и совместная жизнь самца и самки существует только для выведения потомства. И когда мужчина и женщина объединяются для этого же, они ничем от животных и не отличаются. Поэтому никакого другого применения секса, кроме разрядки и шантажа, придумать не могут.

Я вышла к ним и спросила Васю:

– А багульник чем-то можно заменить? Тут в рецепте написано.

– Розмарин положи, – сказал Вася. – Это один в один багульник. Там есть.

Я вернулась на кухню и стал искать среди пакетов с приправами, но кроме розмарина, нашла обрывок, где Васиной рукой было написано:

«Город холодный, город надменный.

Северный деспот бескрайней страны.

Будешь затоплен ты черной (Невою – зачеркнуто.) рекою.

Будешь унижен ты  ниже воды.»

Я сохранила эту запись, как все остальные с Васиными стихами. А может быть, еще и потому, что, прочитав его стихи, я вспомнила свой сегодняшний сон. Я видела эту черную воду. Я видела людей в этой темной воде. Но я летела высоко. Это воспоминание вызвало во мне какое-то тянущее чувство непонятной тоски. Я отогнала его и больше не вспоминала. А стихи запомнились.

***

Вернулся отец Андрей. Загорелый, веселый. И сразу укатил с парнями в ангар.

Вечером вернулся один Вася. Накинулся на пиццу, которую я сделала. Хвалил так, что захотелось его остановить. В конце концов, это у него я подглядела, что можно сделать ее на слоеном тесте.

– Они там флайер решили освятить. Ну, я уехал.

– Что же ты так?

– Потому что ритуалы – это внешнее. Сейчас в церкви ищут не спасения, а чувства собственной правоты; пылают праведным гневом и осуждением, а сами… ну на фиг!

Честно говоря, в этом он был отчасти прав. Я сама избегала общения с верующими именно из-за постоянной атмосферы осуждения окружающих, которую они иногда создавали. Впрочем, от отца Андрея никогда я не слышала не только осуждения, но даже и жалобы на чужие недостатки.

– У меня одноклассница есть, – Вася загорался. – И так она по полочкам разложила, что ей все, а в особенности бывший муж, должны; и, что она такая вся чистая и непорочная… – Вася замолчал, сунув в рот слишком большой кусок, а потом проглотил и закончил:

– И что, думаешь у нас мало таких? Да через одного. И все готовы воспылать праведным гневом. Только повод дай. Честно скажу, боюсь я их. Гневное, осуждающее и такое, блин, уверенное в себе стадо.

Вася налил себе чай в «свою» огромную кружку. Как он был убедителен, красноречив и прекрасен. Я словно бы стояла под горячим душем из его слов. Его резкий голос с металлическим призвоном я чувствовала кожей.

– И если все мы клеточки одного организма, как считает Сергей Николаевич Лазарев,²⁰ или даже одной тюрьмы, – продолжил он. – То понятно, что гневаться самый большой гнев. Чтобы другим не мешать. Вот Толстой это и понял, а его р-раз и анафеме. По всей России по телеграфу передавали, что он отлучен. Как порнографию смаковали его травлю. Но если первоисточники читать, то ясно же: подставлять правую, не сеять и не жать, богатства на Земле не собирать. Значит, и не осуждать, не требовать от других. Но никогда никакая женщина тебя таким не примет. Значит, со временем, на земле останутся одни подонки.

Это был ключевой момент его рассуждений. Не раз я замечала, что, сделав логический круг практически над любым философским полем, он приходил к этой простой идее, что выполняя заповеди, в современном мире выжить невозможно. Отсюда он приходил к следующей идее, что мир – это большая тюрьма, на которой надо не строить гнезда, как побуждают нас инстинкты, а копать подкоп, чтобы сбежать, в чем и заключается, по его мнению, основная идея всех религий. При этом главной виновницей того, что мы не делаем это, а строим гнезда и работаем на сапоги и шубу, была, конечно же, женщина.

Мне было не интересно с ним спорить. Вместо меня и гораздо лучше ответил ему отец Андрей. Они вернулись в студию буквально через двадцать минут после Васи.

– Василий, – сказал он. – Если любишь, то работаешь ради любимой, не в поте, а в радости, а если работу любишь, то и работаешь с удовольствием. И подставь левую, относилось не ко всем вообще, а только к отношениям с ближними. Внутри большой клановой семьи.

– Ну, как Вас в древлеправославие-то ²¹опять затягивает, – усмехнулся Аркадий, а Вася грустно констатировал:

– Знаете, Андрей Николаевич, когда в твоей семье один подставляет левую, а другой берет око за око, когда тебе приходится сражаться в собственном окопе, то шанса на выживание нет ни у отдельной семьи, ни у человечества в целом.

В тот раз я окончательно поняла, что отношение к женщинам у Васи имеет глубоко личную основу. Я точно чувствовала в нем стремление к тому, чтобы отказаться от своих мыслей, которые мучали его самого больше других. Не знаю почему, но я никак не могла отделаться от чисто материнского чувства к нему. Единственно, когда оно уступало место другим чувствам или прибавляло их к этому было, когда он читал или я находила его стихи на обрывках бумаги. Через них смотрел на меня он настоящий. Он, прекрасный, веселый и радостный; отпустивший свои обиды и тяготы. Он…

– Па-а-адона-а-ак! – Это внезапно и весело, без всякой злобы, заорал Аршик. – Вот так ты подставляешь левую, паршивец?

Все застыли в недоумении.

– Сожрал всю пиццу, лешак кургузый! А о брате своем кто будет думать? Пушкин, что ли?

– Да вон еще одна в духовке, – сказал Вася примирительно.

Я поняла, что выпад был сделан специально. Разговор переметнулся на другую тему, и вечер закончился весело. Вася и отец Андрей даже уехали вместе на одной машине.

– Интересно, кто же его так обидел? – спросила я невзначай, пока мыла посуду. – Бывшая что ли?

Аршик поглядел на меня так удивленно, как будто бы я сказала глупость.

– Неужели ты веришь, что женщина в состоянии ранить взрослого мужика, даже такого чувствительного, как Вася? Это возможно лишь одной женщине в краткий период времени, когда он еще маленький. Все остальные могут только расковыривать старую рану. А вообще, – видимо, поняв, что разговор снова уходит не туда, он начал уводить его в сторону. – Мы на консультациях это видим постоянно: девяносто процентов всех людей, страдают от недобранного в детстве тепла. Как цыплята, которым в инкубаторе рано выключили грелку. Они так и растут в неосознанном стремлении согреться. Ищут тепло в чужих объятиях; пьют, чтобы не чувствовать этот холод; с головой уходят в работу или падают в романтическую любовь. Все мы – наркоманы. У всех вечная мерзлота в душе. Но главная наша зависимость – это романтическая потребность в другом человеке. Любовь. Мужчина смотрит на женщину, женщина на мужчину в ожидании чуда, но как могут накормить и обогреть друг друга два голодных и холодных? – Он засмеялся легко и непринужденно так, как я от него после этих слов не ожидала. Во мне все сказанное им, наоборот, пробудило совсем не веселые воспоминания. В этот момент вспомнила я, как обидно мне было, что во время конфликта с сестрой и матерью отец, вместо того чтобы поддержать меня, просто самоустранился и выбрал не меня, а портвейн в своем кабинете. Теперь увидела я все, что тогда происходило совершенно по-другому. И как захотелось кинуться мне к нему, чтобы обнять и отогреть, и попросить прощения за свои обиды. Вот только можно ли отогреть холмик на кладбище? И можно ли спрятаться от стыда?

***

Я лежала и плакала. От счастья. Словно в душе у меня шел теплый грибной дождь. К чувству счастья примешивалось чувство раскаяния. Мне казалось, что такая самовлюбленная и эгоистическая, да мелочная девчонка, как я, совершенно недостойна такой благодати. А Аршик лежал рядом, гладил меня по волосам и что-то говорил непонятное о том, что черная дыра любви к себе есть в душе у каждого и если хоть на время ее заткнуть или из нее выскочить, то вот и рай.

Внезапно вспомнила я, как Вася учил меня писать стихи. Я их обожала, но он всегда открещивался от авторства. Его мнение на этот счет было таким:

– Вся вселенная живет в рифму. Только человек негармоничен, ибо создан в осознании своей половинчатости. Но если прислушаться, то можно услышать любые стихи, только успевай записывать. Возьми карандаш и бумагу и просто жди, когда придет.

Я не сразу поняла, что он от меня хотел. В голове у меня мысли играли в дочки-матери и старались перекричать друг друга. Но видимо присутствие мастера сделало свое дело и, не знаю, как, но у меня получилось. Из-за шума волн где-то внутри у меня вдруг донеслось:

«Ты в меня, как в воду камень

И круги пошли… пошли…

Я вибрировала, зная,

Что у камня нет души».

Как странно у нас с тем, кто шепнул мне эти строки, совпали мысли. Утопить Аршика в себе. Растворить его. Вот чего бы я хотела. Вот что я чувствовала в моменты близости, и он, однажды, словно бы услышав мои мысли в один из таких моментов вдруг сказал мне:

– Ах ты моя росянка. Я чувствую себя каким-то комариком, который прилетел в твои объятья, а ты схлопнула лепесточки и начинаешь меня растворять.

И правда, мне иногда хотелось проглотить его. Целиком. Мне даже казалось, что мои ноги – это гигантские челюсти морского чудовища, которое выплыло из глубины, заглотило ныряльщика и сыто опустилось обратно в темную бездну. Переваривать. Впрочем, Арш хороший пловец. Он проводник. Шерп²². Он берет за руку и ведет тебя в неизведанное в самой тебе, о котором даже не догадывалась. Все выше и выше. Дух захватывает и кружится голова, и надо бы сделать привал, а он идет дальше. Я попыталась вспомнить наш первый раз, но вспомнила лишь ощущения, которые я тогда испытывала. Вообще понятие «тогда» одно из главных в моей жизни, я практически не помню дат, иногда с интересом внезапно вспоминаю о каких-то событиях… и всегда помню лишь ощущения, иногда так остро, что кажется, могу кожей вспомнить щекотливые прикосновения солнечных лучей, звуки и запахи этого «тогда». И вдруг я снова услышала стихи:

Я о себе совсем не знаю

Ни берегов, ни глубины.

Любимый, я тебе какая?

Ты мне тихонько расскажи.

Не знаю, откуда это во мне, но, благодаря ему, я открыла сама в себе, что до умопомрачения боюсь и люблю подчиняться. Да! Есть в этом какая-то сладость. Что-то дарующее покой. Может быть, потому мне с ним так и нравилось, что он давал почувствовать, как это – подчиняться глубоко и по-настоящему. Что значит, отпускать все. Вообще все. Он что-то сделал именно с моим страхом, который мешал мне полностью насладиться полетом, когда бросаешь штурвал и перестаешь различать жизнь и смерть, наслаждение и муку, любовь и ненависть, а присутствуешь везде, по обеим сторонам границы. Я понимала теперь его дерзость и неверие границам. И все же… все же я никак не могла позволить себе перейти ту грань, где от меня больше уже ничего не зависело. Что-то во мне паниковало.

– Ты слышала сказку про навозную муху и паука, которые любили друг друга, но навозная муха очень боялась паутины и поэтому встречалась с пауком только на нейтральной территории? – Спросил он меня как-то.

– Нет.

– Ну, он ее однажды просто подпоил и, когда она потеряла контроль, затащил к себе. Ты же знаешь: пьяная муха себе не хозяйка. Притащил к себе, обмотал ее своей паутиной. Связал. Проткнул своим жалом. И влил в нее свой яд.

– И, что дальше?

– Яд проник в нее и всю ее внутри растворил. И тогда навозная муха увидела, что внутри у нее не съеденный навоз, а самый настоящий бездонный океан. Вечный, искрящийся, как Млечный Путь, и сладкий, как женское молоко.

Сказка не произвела на меня должного успокаивающего эффекта, и он как будто бы утратил интерес к шибари. Вася же, как я и ожидала, стал заходить к нам в студию все реже. Его ночная кукушка-художница явно нас перекуковывала.

– Я хочу тебе показать что-то, что объединяет мужчину и женщину, а не самца и самку. Следующую ступень, которая практически недоступна сейчас людям, – сказал как-то Арш.

– Откуда же ты ее знаешь? – Поинтересовалась я.

– Я ничего не знаю, – ответил он. – Я только следую за веревкой или пытаюсь успеть за взмахом плети, а когда касаюсь твоей кожи, пальцы сами ведут меня. Если бы я что-то делал сам, это было бы хуже. Мы можем только смириться, отдаться течению и плыть по этой волшебной реке ожидая, когда к нам с неба упадет звезда.

Я вдруг снова испытала чувство неуверенности, досады и раздражения: ведь должен об был с кем-то проплыть по этой реке дальше, чем со мной, если так уверенно об этом говорит.

***

– Ну что же ты, любовь моя?

– Что?!

– Поторопись.

– Да иду я!

Я не совсем понимала, к чему идти и еще раз смотреть на их флайер.

Отец Андрей с нами не поехал. Наверное, осознавая абсолютную нелегальность этих полетов, не мог, как человек в сане, рисковать именем, а может, просто устал спорить с Васей.

– Спор о православии с мирским человеком без философского образования не имеет никакого смысла, – сказал он мне при последней встрече. – Спор этот ведут уже тысячи лет. И даже внутри священничества только те, у кого есть особая тяга к любомудрствованию. Вопрос же не в том, сугубо или трегубо петь: «аллилуйя²³», а в том, чего ты хочешь: спастись или пофилософствовать.

Я понимала его. Неужели можно всерьез верить, что ясность приведет к счастью? Васины нападки казались мне бессмысленными.

Флайер, местами покрытый бронзовой краской, как дорогой оклад в свете свечей, блестел на Солнце.

– Обязательно надо было именно сегодня сюда приезжать? – Спросила я.

Арш просто меня проигнорировал. Он разглядывал лакмусовую бумажку, которую до этого опустил в банку с керосином.

– Да проверил я уже все, – сказал Вася. – Давай уже начинать. Женечка, будешь нашим талисманом?

– Она не сможет, – сказал Аркадий.

– Почему? – спросил Вася, но он не ответил, а вытащил каблуки из-под колес шасси, развернул флайер носом к воротам и выкатил его наружу.

Вася пытался поймать мой взгляд, но я специально смотрела на поле справа от бетонной полосы.

– Женечка, отойди, пожалуйста, сюда, сейчас очень громко будет, – сказал он и взял меня за руку. – Вот здесь вот постой, – отвел он меня в сторону.

Сразу после его слов раздался оглушительный хлопок и сам воздух вдруг завибрировал вокруг нас.

Дальше происходящее отпечаталось в моей памяти, как убыстренное немое кино. Аршик кричал что-то, но из-за рева турбины казалось, что он просто смешно открывает и закрывает рот. Вася подбежал ко мне и также без звука что-то пытался мне сказать и тащил к флайеру. Арш протягивал руки, пытаясь помочь мне влезть в кабину и я, сопротивляющаяся изо всех сил и кричащая им и не слышащая себя саму:

– Нет! Пустите! Отпустите! Я не полечу!

В конце концов, они оставили попытки. Вася отставил лесенку от крыла и отошел вместе со мной в сторону. Флайер быстро прибавил обороты, задрожал, дернулся вперед и вдруг, практически без разгона, поднялся в воздух и полетел. Лесенка, которая попала под реактивную струю, отлетела в сторону, как шарик для пинг-понга от ракетки, а нас обдало волной тепла и запахом горящего керосина.