Читать книгу Небесный огонь - Ариадна Борисова - Страница 3

Два молодых волка дрались за обладание волчицей с темной полосой на спине. Скоро один, жалобно подвывая, потрусил прочь с перекушенной лапой и поджатым хвостом. Победитель, чья окровавленная морда была все еще злобно ощерена, оглянулся на волчицу. Он собирался предъявить право на признательность ее и любовь, но волчица исчезла. Волк обнюхал следы, повернул нос по ветру, ловя летучие запахи, и понял, что гнаться бесполезно. Она была уже далеко.

Волчица мчалась по лесу серым ветром. Высунутый в спешке язык малиновым крылышком трепетал у плеча. Она понеслась, едва услышала зов долины. Мгновенно забыла как о стычке соперников, так и о собственной притягательности, все еще волнующей самцов. Этот зов был куда мощнее того, что тревожил ее, заставляя вспоминать матерого и стаю.

Семья распалась. Дети оставили мать и думать не думали о ней. Она научила их главному в жизни – добыче пищи. Остальное явится к ним само с постижением опыта и естества. Мать стаи тоже запамятовала о детях. Правда, порой расплывчатые тени мелькали в ее смутных снах – тени, похожие на круглых пушистых зайчат. Во сне же она мимолетно удивлялась, почему ей нисколько не хочется съесть этих зайчат, а хочется подставить бок с пустыми сосцами. В последнее время они начали ныть. Она удивлялась и снова забывала.

Волчица была свободна. Точнее, одинока. И все из-за зова, который глубоко забился в тесноватую звериную память. Волчица чуяла в ветре его легкий посыл. Живые воздушные потоки подхватывали родные запахи за много пробегов пути от ее нынешнего обитания. Ветер услужливо нес дымно-лиственничный дух долины прямо к носу. Но волчица понимала: посыл – не зов. Просто напоминание. Она ждала зова со дня на день. И вот он пришел, властный, могучий, и сразу напрочь отмел желания плоти.

Волчица бежала по весне, жадно принюхиваясь к острым запахам, полным тепла и света. Она торопилась, стараясь беречь силы, не тратя их на преследование оленей. Несмотря на путаницу времен, а может, благодаря ей, пища попадалась повсюду. Подвертывалась на бегу то зазевавшимся сусликом, то хворым гураном. Волчица была одинаково рада малому и большому. Не зарывала впрок в землю то, чего не могла доесть. Оставляла мелким хищникам и падальщикам.

Она не считала пробеги от сна до сна, но, умей говорить, сказала бы, что на время пути до долины потратила столько дней, сколько требуется полной луне, чтобы выщербиться на четверть.

Дыша смятенно и возбужденно, скользила волчица по рябиновому паволоку. На ходу лакала из болотных бочажков зеленую воду, густо настоянную на свежести весенней травы. В лесистой пойме за лугом к опущенной морде волчицы летели головокружительно знакомые запахи. Сладостным потоком струились они сквозь поры чутких ноздрей к самому сердцу. Приблизившись к приподнятому островку в обрамлении валежин и голубичных кустов, волчица сдержала бег и уже совсем медленно подошла к лежке.

В логове все еще пахло щенячьей мочой и тонко, неуловимо – матерым. Глубоко вдыхая, волчица перевернула лапой гнилую подстилку. Тоскующее сердце разрывалось между двумя желаниями – остаться здесь на всю ночь и взойти на гору, ближе к луне. Волчица выбрала третье: забралась на верхний сук выворотня, что возвышался над логовом. Страстная песнь, щекоча горло, стремилась из нее к небу.

Она завыла сильным утробным голосом с бегучими, как волны на речных порогах, перекатами. Печальная песнь была о последнем выводке, чей душистый запах разбудил невнятную нежность, о погибшем муже, его суровой ласке и танце вдвоем.

Когда песнь завершилась, волчица беспокойно вгляделась в ночь. Ей померещилось, что, пока она пела, в кустах мелькнул и пропал матерый. Время стремительно возвращалось вспять. Снова и снова, как уже было прежде, чудилось: стоит уйти, и он, раненный, приползет к осиротелому логову.

Она подождала. Но не ветер, в безжалостном легкомыслии шевельнувший кусты, не бурундук, рыскающий в них, убедили ее в том, что мужа нет поблизости. Словно колючей веткой хлестнуло по носу – так больно и памятно ударил страшный дух. Волчица спрыгнула с выворотня, в три скачка одолела островок и поскакала к лугу, откуда исходил ненавистный запах. Как она, размякшая от встречи с родными местами, не заметила его раньше, столь густой и шибающий в нос?

Волчица не разбиралась во внешнем виде следов. Не могла судить о том, глубокие они или мелкие. Она чуяла их изнутри. О весе животного, росте, силе и даже нраве рассказывала его запашистая воздушная душа. Но эти крупные смердящие следы вызвали в туговатом зверином разуме мысли о невероятной величине их хозяина.

Принюхиваясь внимательно и осторожно, волчица обошла луг. Влажная земля сохранила запах в отпечатках как нельзя лучше. От них гнетуще разило опасностью и гибелью. Шкура с темной полосой вздыбилась на загривке волчицы, из груди поднялась рокочущая ярость. Она пошла по следу. Время кувыркнулось назад и смешалось с воспоминаниями. Они выступали из тумана забвения все четче и четче.

Если она нагонит ужасного зверя, то увидит матерого, нацепленного на колья его свирепых рогов. Мужа, истекающего кровью, но еще живого… Она не знала, что станет с нею и матерым потом, да и не думала об этом. Желание увидеть его было больше страха и смерти.

Волчица шла долго. Рык сердечной боли и гнева клокотал у нее в груди. Казалось, мерзкий запах могильного праха въелся в весенний воздух угрозой распада и тлена. Запах, чуждый любому, кроме падальщиков, живому существу.

Преследовательница резко застопорилась на повороте тропы. Любопытный ветер, глупо несшийся вместе с нею вперед, мог известить пагубного зверя об ее приходе еще до появления. Она сообразила, что настигнет пряморогого, едва завернет за тропу и прошмыгнет под черной подвижной тенью, повисшей с холма. Помедлив, решила обойти холм против предательского ветра.

Лапы ступали привычно упруго, бесшумно, но волчицу обуревало злобное исступление. Оно спалило в ее сердце остатки боязни. Шерсть встала дыбом по всей спине, грудь расперло ненавистью, горячей и острой, как внезапно выпростанный из плоти незримый клык. Волчица сходила с ума. Она воображала себя молодой. Высохшие сосцы вспухли, наполняясь несуществующим молоком. Мать собиралась вернуться к логову, к своим малышам. Найдя матерого, она хотела унести детей подальше от болота, от страшного места, где землю топчет копытами ходячая смерть. Только бы муж был жив.

Огромный, как второй холм у холма, лось не заметил волчицы, представшей в лунном свете у края тропы. Он был занят: разрывал копытом груду сопрелых листьев, под которым обнажился вмерзший в землю труп зайца. Наклониться к нему мордой мешали рога. Они тщетно вонзались в заячьи ребра. Зверь пытался поддеть их и подбросить, но кверху летели только листья.

Волчица не удивилась, что лесной бык позарился на закоснелую падаль. Эта тварь и не таким способна была удивить. Сжатое волчье горло исторгло короткий рык, похожий на глухое рыдание. Жена не увидела мужа. Ни живого, ни мертвого. Будто в призрачную скалу врезалась она с разбегу, и вспарывающее душу время вернулось к ней беспощадной явью и страхом.

Лось ничего не услышал! Стоя боком к волчице, он как раз тоже взрычал, гневаясь на неподатливый заячий труп. Под нижней губой сердито топорщилась лохматая борода. Она спускалась почти до основания ног. Темно-бурая, не успевшая отлинять шерсть клоками свисала с брюха.

На волчицу мгновенно обрушилось жестокое разочарование: нет, не за тем она явилась сюда, чтобы поквитаться с виновником своих бед! Да это и невозможно. Великан мигом насадит ее на чудовищные рога. Утащит во мрак, в беспроглядный ужас, как матерого когда-то.

Долина звала не на мщение за погибшего мужа, не ради болезненно всколыхнутых в волчице материнских чувств. Она звала на помощь! Запах противоестественно мертвенной жизни – вот что привлекло волчицу к пряморогому лосю. Так пахло то жуткое, что затаилось в северо-восточной стороне, чье смертоносное дыхание медленно убивало Великий лес.

В смятенную голову волчицы хлынули другие воспоминания. В рассеянном тумане памяти возникли ущербные следы одинокого волка. Следы кисло пахли голодом и недугом. Сам одинец, старый и тощий, из последних сил хромал по мерзлой реке с безумной мечтою о тучных быках… Двуногая самка, объятая волнами жаркого страха, стояла на водопойной тропе… В волчице всколыхнулось и окрепло горячее чувство родства – любовь к долине, общая с двуногой и со многими существами на этой земле. Любовь, что щемила сердце и останавливала его живой бег от одной только мысли о том, что светлое дыхание долины может угаснуть.

За ветер волчица не беспокоилась. Теперь он был за нее. Но хищный лось повернул голову… Волчица присела на хвост и прижала уши к затылку.

О, чудо – бык все так же ее не видел! Ему наконец удалось выдернуть из земли вожделенный труп. Подхватив мощи зайца на рога, зверь двинулся в обратную сторону. Шел напролом, пренебрегая тропой. Сломанные кусты с треском валились под его копытами. Походя, лось пучками выдергивал сочные лозы – растительную приправу к своей основной мясной пище.

С великим облегчением волчица побежала назад. Тонкий хруст ветки под ее лапой привлек внимание пряморогого. Он оглянулся. Быстрый взор маленьких лютых глаз застал мелькнувшую за поворотом тропы серую спину, украшенную темным ремнем. Миг – и она исчезла. Зверь равнодушно переступил копытами. Что ему было до волчицы! На рогах его покачивался влажно пахнущий терпкой гнилью труп зайца. Кроме того, лось только что почуял след юной косули, мясо которой куда нежнее жилистого волчьего.

* * *

На одном олене Олджуна ехала охлябь, другой тащил вьюк и медвежью шкуру. В нее женщина заворачивалась на ночь. Теперь стреноженные ветвисторогие паслись на берегу опрятного озерка. Олджуна выбирала небольшие водоемы. Такие, в которых не поместилась бы Мохолуо.

Вокруг клубился продернутый золотыми нитями вечерний свет. Легкий озерный ветер, что приветливее и мягче речного, ласкал щеки прохладными пальцами. Подняв зажмуренное лицо к солнцу, женщина вдыхала летучие запахи весны и жизни. Горьковатый аромат листвы боярышника, слабо отдающего рыбной свежестью, земляники – заячьего лакомства… Запах дыма, похлебки и веток можжевельника. Места своих ночлегов Олджуна всегда очищала дымком священных растений.

Похлебка из юколы, сдобренная молодой съедобной травкой, была вкусна. Но Олджуна, обжигаясь, постаралась поскорее выхлебать ее из котелка, пока горло принимало еду. Женщину часто мучила рвота.

Постелив шкуру на пригретый солнцем взгорок, Олджуна прилегла отдохнуть. Душе было хорошо и спокойно. Смотрела на черную талую землю с курящимся паром и думала, что не только выросла на благодатной земле долины, но и вросла в нее. Чувствовала свои призрачные корни, привязанные к Элен. Как посмела она порвать свои корни?!

Соки земли текли в ее венах, и сама она истекала в землю. Все текло из одного в другое: мечты в желания, желания – в возможности, возможности – в жизнь. И время течет, его не остановишь, и реки текут вниз – в низ земли, и человек течет вниз, к старости, сгибается к земле все ближе коленями, спиной, плечами, пока весь не перетечет в землю и не станет ее плотью.

Тихой ладонью гладила Олджуна бугорок с кустиками прошлогодней травы. Казалось, сквозь ее тело и живую плоть земли щекотно прорастают былинки. Вгляделась – и впрямь: серебристые кисточки новорожденной пушицы на стеблях-паутинках выклюнулись из волглой почвы. Чувствуя себя счастливой, Олджуна с трепетом прислушивалась к себе. Новая жизнь прорастала и в ней. Эта крохотная жизнь еще не умела брыкаться ножками, но была уже требовательная и прожорливая.

Родится этот ребенок, и Олджуна забеременеет снова. Она нарожает много детей, очень много. Будет непраздной столько времени, сколько даст ей женских весен Белый Творец. И неважно, кто станет отцом или отцами ее сыновей и дочерей. Она научит свою ребятню любить Элен, Великий лес и Орто так же сильно, как любит сама. Научит жить в мире со всеми соседями, будь то щуки в протоке, стайки тугуна в Большой Реке или лесные старики. Волки и суслики. Воробьи и орлы…

Отправляясь в тайгу, дети Олджуны станут приносить домой ровно столько добычи, сколько нужно для самой скромной потребы. Не зная алчных выгод, будут видеть в шерстистых и пернатых существах не только пищу, мех и шкуры, но и подобные им души. Ведь человеческая плоть, как плоть всего живого, уйдет с этого Круга, чтобы взрасти новыми созданиями в новом Кругу. Олджуна расскажет детям, что люди бывают порою злы оттого, что сами виноваты перед кем-то, и что звери и птицы умеют мстить. У них, кроме медведя, всего одна душа, но какая живая душа не знает любви… и тоски, и гнева, если лишить ее тех, кого она любит?

Белый Творец дал человеку целых три души и больше разума, чем у зверей, а стало быть, больше умения жалеть и прощать. В этом есть великий Промысл Божий: человека, который поддался злобе, ждет наказание несвободой в собственном сердце.

Все это Олджуна внушит своим детям и детям их детей. Потом ее материнская душа возродится в далеких потомках. Земная растворится-рассеется в целебной земле Элен и воспарит над горушкой Сытыгана увитой ветром сосной. Воздушная душа чистой росою будет падать в траву с небес. Заблестит на солнце после туманного утра, как серебряные чешуйки в чашечках цветов, будто ночью выпал необыкновенный рыбный дождь…

Женщина встала и нагнулась с котелком над темнеющим озером. В пути бурдюк с чистой кипяченой водицей всегда был у нее под рукой. Глянула в отражение, и вдруг за спиною померещился звериный оскал. Вскрикнув, Олджуна от неожиданности выпустила из рук котелок. Оглянулась – пусто. Весело покачиваясь, котелок уплывал от берега. Пара чаек суетливо носилась над ним. То ли птицы приняли посудину за что-то съедобное, то ли вздумали поиграть. Олджуна выхватила рогулю из костра и, зайдя по колено в воду, еле успела подцепить беглеца. Теперь надо успокоиться, высушить одежду и обувь, воды вскипятить. Воткнула рогулю на место, пристроила котелок.

Чайки, возмущенно крича, метались над дымным костром. Из-под носа увела у них игрушку Олджуна! Она смеялась и протягивала им ладони с крошками юколы. Опасливые птицы не захотели есть с рук. Бросила крошки на берег – подлетели тут же.

Никогда больше не нарушит Олджуна правильный ход жизни в лесу. Теперь она знает: все беды ее – от предательства. Это гибель орленка, птичья ярость и собственная вина неотступно следовали за нею по жизни. Гнались, летели, крались за Олджуной и, настигая, клевали безжалостно и больно. Мстили ей уходом Барро, равнодушием Хорсуна, жестокостью Тимира, терзанием Йор… После убийства птенца Олджуна словно и не жила, а все время, оскальзываясь, шагала по тонкой доске над кипящим котлом.

А если бы она не убила малыша Эксэкю? Женщина замерла, наблюдая за чайками. Птицы выискивали вкусные крошки.

Может, без осознания вины и любви бы не стало. Если бы жизнь Олджуны была благополучна, разве б она понимала все так, как понимает сейчас? Значит, без этого ее теперешнее маленькое счастье не смогло бы стать ценимым. Когда счастья много, вряд ли ощущаешь его так полно и остро.

Где-то близко треснула ветка. По спине пробежал озноб, будто кто-то притаился в кустах и наблюдает. Олени забеспокоились, тревожно уставились на лес позади. Олджуна заставила себя обернуться и увидела, как за кустом шиповника скользнула и пропала серая тень. Женщина в панике кинулась к оленям, прижалась спиной к дрожащему боку верхового. А лишь снова осмелилась глянуть из-под края ладони – тень вышла из-за куста и превратилась в волка. Вздыбив загривок, он поднял распушенный хвост и зарычал. Сердце Олджуны ухнуло в темень. Едва не упала – олень отскочил. Жалобно взмыкивая и мечась в путах, заскакал к берегу.