Читать книгу #одиночестванет - Арина Остромина - Страница 2

Уехал. Тамара сидела на кровати в комнате старшего сына и сжимала дрожащие губы. Сколько раз она представляла момент разлуки с сыном, столько раз обещала себе – не плакать. И все недолгие сборы держалась молодцом, была деловита и насмешлива. А сердце сжималось от предстоящего расставания. Её сын Егор, мальчишка семнадцати лет, весной окончил школу и сразу поступил учиться в институт, и не куда-нибудь, а в заграничный университет. В её настроении, словно червоточина, появилась печаль, которая становилась всё больше, всё глубже, пока не вытеснила другие чувства.

День отъезда настал на исходе августа. До самого последнего момента у неё хватало выдержки, и только тут, обняв сына за плечи, она уткнулась носом ему в грудь, надеясь пересилить себя и совладать с непослушным лицом. Сын не разнимал объятия. Так и стояли молча, ведь всё необходимое было сказано, а несказанное – больше любых слов.

Только когда глава семейства произнёс негромко: «Ну ладно, ребята, пора. Такси ждёт», она оторвала себя от сына. И тут её большой мальчик с фигурой мужчины по-детски закрыл ладонями глаза. Она смотрела на него, не отрываясь, сочувствуя всем сердцем. Мгновение было кратким, но уже тогда она знала, что именно этот момент будет являться ей в воспоминаниях всегда, до самой смерти.

Он отправился с отцом в аэропорт, а она осталась дома, мысленно провожая его до самолёта: вот он сел в такси и знакомым движением надел наушники. Вот уже Пулково, стойка регистрации, паспортный контроль, ожидание. Взлёт.

Мокрые звёзды мигали в окне. Комната была полна его присутствием. Каждая вещь хранила прикосновение его рук и деятельного внимания: затейливые шахматные фигурки, забытый на стуле свитер, даже мусор и тот был исполнен значения. Всё, от коллекции монет до одинокого носка, сморщенной рыбкой приткнувшегося в углу, – было его, и не могло быть иначе. Она разглядывала книги, ещё вчера питавшие его ум, черновики, заполненные небрежным крупным почерком, где без всяких запятых неслась галопом его мысль. На полке красовались кубки с соревнований, которыми он так дорожил. Вчера. А сегодня в один миг стало не нужно. Тиканье часов увеличивало расстояние между матерью и сыном, приближая его к будущему, унося в чреве самолёта от прошлого, в котором остановилось её настоящее.

В их небольшой трёхкомнатной квартире им вчетвером жилось тесновато. Двое сыновей занимали по комнате, третья была их с мужем спальней и одновременно кабинетом, где напротив двуспальной кровати стоял небольшой стол с компьютером. Каждый из трёх членов семьи втайне рассчитывал после отъезда четвёртого на освободившуюся площадь.

Младший сын, Ванечка, хотел поставить там 3D-принтер, который мог напечатать что угодно из длинной полимерной нити. Станок, полученный на день рождения, временно стоял на маленьком застеклённом балконе, где было неуютно и холодно.

Муж надеялся, что в комнате старшего сына устроит себе рабочий кабинет. А Тамара, угадывая желания своих мужчин, всё же надеялась отвоевать комнату под свои нужды. Она рисовала акварелью, и это хобби, сначала умещавшееся в маленьких блокнотах на кухонном столе, постепенно выросло до полноценной живописи, для которой уже требовался мольберт, пространство и главное – много света.

Пока Егор был дома, никто не оглашал своих желаний, тему тактично обходили. Когда он уехал – наступила тишина, никто не посмел заявить свои права на его комнату.

Сын обустраивался на новом месте, звонил, рассказывал о новой жизни, о новых друзьях, о своих успехах. Тамара знала, что ему там хорошо, чувствовала – беспокоиться не о чем, но место отрыва ребёнка от матери болело. Не было у него конкретной локации, оно было повсюду, и прежний образ жизни задевал рану слишком часто.

«Ну, все дома?» – как всегда говорил муж, поздно возвращаясь с работы. Вопрос повисал в воздухе. То младший сын, забывшись, спрашивал: «А папа отвезёт нас с Егором завтра в школу?» Тамара по привычке ставила четыре прибора на обеденный стол и потом грустно смотрела на пустое место.

Однажды Егор спросил по телефону: «Как там моя комната, ты рисуешь?» – «Нет», – честно ответила она. «Почему?» Она тщательно подобрала слова: «Там слишком много тебя». Он сразу понял, хлюпнул носом, сказал решительно: «Так, выкинь все мои вещи и рисуй!»

Понемногу она начала приводить комнату в порядок. Душевных сил хватало ненадолго. В один день убрала бумаги со стола. В другой – упаковала в коробки вещи сына. Выудила из углов пакеты с мальчишескими ценностями: в одном крючки, грузики для рыбалки, в другом – куски древесины, оленьи рога, наждачка, инструменты для поделок. Комната стала избавляться от следов присутствия прежнего жильца. Наконец Тамара решилась и принесла сюда свои бумаги, карандаши и краски. Можно было рисовать. Но – не рисовалось.

Вот и сегодня, как и месяц назад, она сидела на кровати сына, окружённая уже не вещами ребёнка, а своими воспоминаниями о нём. Все внешние люки были задраены, а все шлюзы внутри открыты. Сознание, вместившее её собственную жизнь и его жизнь, и ещё много других дорогих ей жизней, было безграничным, как небо.

Она вспоминала, как Егорка появился на свет, и два родителя, склонившись над пластиковой роддомовской люлькой, разглядывали ещё незнакомое им существо в коконе пелёнок. Первый год его жизни прошёл для неё в тумане забот и тревог. Тогда ещё мать и сын были единосущим в двух телах. Малыш рос, и объединявшая их невидимая оболочка истончалась, пока не превратилась в тонкую пуповину, до предела натянутую силой отъединения ребёнка от матери. И вот теперь – обрыв.

Словно услышав её мысли, телефон пиликнул: посмотрите, каким был ваш день год, два назад… На экран выскочила фотография многолетней давности – на бумажном квадрате салфетки лежит гриб и надпись неровными печатными буквами «Маме». Она вспомнила тот самый случай на даче, когда пришла домой и увидела этот наивный детский подарок. И сейчас, как и тогда, внутри шевельнулся благодарный огонёк. Память тут же подсунула череду событий из прошлого, где Егорка дарил ей цветы, сначала полевые, затем экзотические из магазина, добровольно мыл посуду, мягко и с юмором хвалил её тогда ещё неумелые картины. Угадывал её желания и копил деньги, чтобы сделать на день рождения подарок. Она поймала себя на том, что улыбается сквозь слезы.

Несколько дней спустя Тамара стояла на репетиции женского хора, где пела вот уже два года подряд. В этот раз собрались в небольшом лютеранском храме, с органистом и трубачом – готовились к концерту. Хористки приехали в будничной одежде, выстроились перед алтарём и раскрыли ноты, словно готовясь принять небесную благодать.

Для концерта разучивали только духовное, на латыни и греческом. Дирижёр взмахнула руками. Репетиция началась. В финале программы они пели «Ave Maria» Вавилова-Каччини – эту мелодию слушатели узнавали сразу и радовались знакомой красивой песне, как родной. Четыре трагических аккорда, и хор повёл свою партию. Торжественно и без прикрас женские голоса выводили одни и те же древние слова: «Ave Maria!» – «Радуйся, Дева!» Они звучали также естественно в этом зале с высокими угловатыми сводами, как птичьи голоса в шелесте листвы, как плеск волны в шуме моря. Орган светло вплёл в паузу своё дыхание. Музыка нависла над миром безграничным куполом. Какой-то большой и ещё не вполне понятный смысл вместе с мелодией проникал в сознание, тщился обрести определённость. Он был готов вот-вот прорваться из-за завесы звука словами, и Тамара пела, готовясь принять его, каким бы он ни был.

Она потеряла их всех: своего младенца с едва явленной улыбкой, и увесистого малыша на её руках, что прижимался щекой к её щеке, и непоседу, что на минутку забирался к ней на колени перед школой, и подростка с тонкой шеей, который разрешал себя погладить лишь после пробуждения, на грани сна и яви, пока его сознание дремало. Они все исчезли неведомо куда, а она не заметила, как это случилось. Каждый раз на встречах с Егором, которых будет ещё очень-очень много, она будет счастлива его обретением и снова потеряет во времени и пространстве, ведь нет ничего неизменного под луной, и только наша память – навсегда.

И нет, и не может быть никакой награды её материнскому труду, кроме того, что уже было дано ей авансом, – рождением ребёнка, а в её жизни даже дважды. Невозможно присвоить себе этот дар насовсем, ибо неписаное условие дарения – отдача. Великая и, возможно, единственная подлинная милость, что даётся женщине судьбой – созидание новой жизни – требует соразмерной благодарности: отпустить добровольно и с лёгким сердцем в мир своё творение, которое тебе не принадлежит, а потом принять всё, что с ним произойдёт. Что же останется? Много, бесконечно много – всё счастье от прожитых вместе лет, и это – только твоё. Прошлое на то и прошло, что в нём ничего нельзя изменить, оно уже состоялось и потому – неизменно.

Кольнула и развеялась мгновенная горечь: и младшего Ванечку – светловолосого мальчишку с сапфировым сиянием под ресницами она тоже отпустит на волю, в своё время. Сразу драгоценными стали те дни, что остались ей, чтобы быть с ним рядом.

«Аве Мария!» – звучало в храме, словно краткий конспект жизни каждой матери на земле. И трубач позолотил своим сверкающим соло её простое откровение, как потускневшую от времени икону обрамляет драгоценный оклад.

Репетиция ещё не закончилась, а перед внутренним взором Тамары уже рождались образы, хотелось рисовать. Надо было купить свежие краски и скорей воплотить замысел на бумаге. И было уже совершенно неважно, где она будет это делать: в так и не определившейся с новым хозяином комнате Егора, на балконе без обогрева или на тесном кухонном столе. Внутри горело от радости, и хотелось скорей прийти домой и одарить своим счастьем мужа, и позвонить сыну в далёкую страну, и ещё раз, но уже совершенно по-другому рассказать ему о своей любви.