Читать книгу Шестеро детей и тень висельника - Арина Слесарева - Страница 1

В стародавние времена, когда никому ещё ни малейшего дела не было до хрупкой психики детей, окна сиротского приюта в одном провинциальном европейском городке выходили прямо на виселицу. Да, половина окон, разумеется, смотрела в другую сторону – на ничем не примечательный двор со скромными овощными грядками. За этими окнами жили маленькие обездоленные девочки. А вот маленьким обездоленным мальчикам волей-неволей приходилось каждый день любоваться то пустой, то полной петлёй над шатким подгнивающим эшафотом.

В остальном у мужской части воспитанников приюта не было никаких жалоб. Они обитали в одном из самых добротных зданий на центральной площади города: крыша не протекала, а стены надёжно оберегали хиленьких детишек от сквозняков. Им приходилось ютиться всего по шесть человек в комнате (по одной комнатке за каждым из четырёх больших слюдяных окон верхнего этажа), и ели они каждый день.

Одному маленькому мальчику по имени Эмиль, всего пару дней назад ставшему обездоленным, очень повезло попасть именно в такие идиллические условия, а не в один из тех совершенно отвратительных приютов за городом, стены которых держались друг за друга лишь благодаря неустанным молитвам своих несчастных крошечных жильцов.

На облике и характере Эмиля ещё не успело отразиться его новое общественное положение, и потому он отличался от своих будущих товарищей изрядной аккуратностью, хорошими манерами, умело повязанным вокруг шеи бантом и наличием расчёски в нагрудном кармашке. Его изящное личико казалось добрым и внимательным. Если подобный ребёнок проявляет учтивость и послушание, то никому и в голову не придёт, что он таким образом лишь пытается скрыть недавно учинённую гадость.

Стук копыт темногривых лошадок, суетливо тащивших повозку, на которой Эмиль сидел, пытаясь сохранить достойный вид и осанку, рядом с большим усатым мужчиной в неряшливом пальто, затих у недавно подметённого крыльца приюта. Лошадки продолжили изредка переминаться с ноги на ногу, видимо, подыскивая для своих усталых коренастых ног наиболее удобное положение на беспорядочно и неровно вымощенном участке площади возле здания. Время от времени они резко мотали своими большими головами то вниз, то вверх и забавно пофыркивали, но ни разу не заржали. Большой усатый мужчина в неряшливом пальто всегда подгадывал так, чтобы привезти новобранца в приют в один из тех дней, когда никого не вешали. Мертвецы вызывали излишнюю нервозность как у лошадей, так и у детей.

Мужчина сполз с повозки – его кряхтение при этом забавным образом походило на фырканье лошадей – и зашагал к крыльцу, властным жестом – рукой на плече – увлекая за собой Эмиля. Пока они молча ждали кого-нибудь из работников добротного дома с большими слюдяными окнами, мужчина полуобнимал Эмиля. В этих объятиях не было ничего отеческого или сочувственного; усатый просто хотел сократить риск того, что ребёнок сбежит ещё прежде, чем ответственность за него будет полностью переложена на ломкие многострадальные плечи престарелых работниц приюта. Несомненная законопослушность, исходящая от маленькой фигурки Эмиля, разумеется, не ускользнула от внимания мужчины: мальчик не размахивал руками; не разговаривал ни чересчур громко, ни чересчур тихо; более того – ему сверхъестественным образом удалось сохранить свою одежду светлой и незамызганной после получасовой поездки в открытом экипаже по самым грязным и недоброжелательным закоулкам города. И, тем не менее, мужчина на всякий случай крепко держал обеими руками худенькие плечи аккуратного ребёнка. Ведь никогда же нельзя наверняка знать, чего следует ожидать от этих странных бессловесных сирот.

Эмиль смотрел вниз, на то место, где крепкая древесина двери переходила из своего естественного цвета в зеленовато-чёрный – цвет изношенности и старости. Тут он услышал мелодичный низкий скрип, не предварённый ни щёлканьем замков, ни лязганьем засовов, – каждая дверь скрипит по-своему, не правда ли? И у крупных входных дверей голос не такой пронзительный, как у тоненьких межкомнатных – и увидел прямо перед собой накрахмаленный древний фартук. Эмиль почувствовал на себе взгляд кого-то очень строгого, кого-то, чья работа, должно быть, заключается в том, чтобы целыми днями следить за кем-то непредсказуемым, и не знал точно, должен ли он поднять глаза. Ребёнок был перепоручен обладательнице сильного взгляда, а большой усатый мужчина в неряшливом пальто забрался обратно в повозку и навсегда ускакал из нашей истории.

Эмиль был препровождён в столовую, где его накормили за одним столом с несколькими десятками маленьких оборванцев. В обычных случаях новичков первым делом проверяли на вшей, симптомы заразных болезней и наличие тяжёлых телесных повреждений. Но сияние белоснежной рубашки Эмиля, мягкий подкупающий блеск его недавно вымытых волос и отсутствие земли под его ногтями производили на фоне обветшалого внутреннего убранства приюта столь неестественно невинное впечатление, что при первом же взгляде на этого ребёнка было ясно, что это не местным малюткам следует бояться, что он их испачкает и заразит, а наоборот.

Ужин был тем вечером довольно поздним мероприятием, что, впрочем, не являлось исключением: в стародавние времена в большинстве приютов детей кормили не по расписанию, а тогда, когда появлялась еда. Когда ни с чем не сравнимый шум, издаваемый полусотней детских языков, жадно вылизывающих деревянные тарелки, наконец уступил место тут и там раздававшимся блаженным вздохам и нестройной отрыжке, обладательница строгого взгляда уверенным дирижёрским жестом подняла детей с лавок. Пока воспитанники проявляли чудеса неорганизованности, пытаясь как можно скорее покинуть сводчатую залу через одну-единственную одностворчатую дверь, рука их повелительницы властно опустилась на плечо Эмиля. Эта рука безболезненно, но цепко удерживала мальчика одними подушечками длинных узловатых пальцев, пока выход из помещения наконец не освободился. Каждый незначительный поступок этой молчаливой женщины, казалось, подчинялся единому, с большим умом составленному распорядку, против которого не имело смысла восставать. И потому Эмиль подчинился воле узловатой руки, взявшей под свой контроль всё его существо, всего лишь обхватив его маленькое плечо одними подушечками длинных пальцев.

Рука направила Эмиля прочь из серой столовой залы с рыхлой деревянной мебелью, вдоль по уже опустевшему коридору, в восприимчивых стенах которого всё ещё не до конца отзвенело шумное эхо сытых детских голосов, и вверх по лестнице со слишком высокими для ребёнка ступенями; и коридор, и лестница были освещены скупо, но без излишней экономии – света вполне хватало, чтобы видеть, куда идёшь, и впопыхах не переломать себе ноги. Женщина и мальчик представляли собой в этих коридорах на редкость торжественную картину: оба они обладали идеальной осанкой и умением идти в шаг; длинные пальцы женщины не изменяли своего причудливого положения на плече мальчика даже тогда, когда эти двое находились в движении; достоинство и осанка не позволяли им повесить головы и как следует приглядеться к тому, что находится у них под ногами, и потому шли они со скоростью плакальщиц, отрабатывающих седьмую за день похоронную процессию; сдержанный и будто бы заплесневелый свет рисовал на голых стенах удивительно чёткую тень их фигур, движущихся в едином ритме и будто бы соединённых в одно магией власти, сосредоточенной в подушечках пальцев женщины. И, хоть ни один из них не обладал никакими земными богатствами, тени их были тенями мрачных аристократов, чинно шествующих по покоям фамильного замка. И лишь ковыляющая за ними следом пышнорукая кухарка, поспешно гасящая каждый светильник, мимо которого они уже прошли, слегка притупляла исходящее от этой сцены впечатление достойного величия.

Повелительница приюта и скромнейший из его новобранцев достигли наконец этажа с жилыми комнатами; перед одной из одинаковых прямоугольных дверей властные подушечки узловатой руки едва заметно усилили свою лёгкую хватку. Учтивый ребёнок сделал последний шаг и развернулся к двери лицом. Подушечки той руки повелительницы, которая не покоилась на плече Эмиля (о, какое неверное слово – покоилась! Нет, эта рука не покоилась, она стояла как на клавишах рояля) слегка подтолкнули старое дерево. Легчайшего прикосновения кончиков пальцев этой женщины оказалось достаточно, чтобы дверь безропотно поддалась. (Раздавшийся скрип прозвучал значительно пронзительнее скрипа той двери, через которую Эмиль попал в приют, как он, впрочем, и ожидал.) Взгляду мальчика открылась небольшая комната, большое слюдяное окно которой он уже видел снаружи. Шесть кроватей на тонких деревянных каркасах стояли в два ряда; на пяти из них уже располагались ко сну самые обычные бедные мальчики; кровать по центру у окна была свободной.

Подушечки всевластной руки оторвались от плеча Эмиля и едва ощутимо хлопнули его по лопатке, подталкивая внутрь комнаты. Стоило ему подчиниться, как дверь за ним аккуратно захлопнулась, и он оказался наедине со своими новыми сожителями.

Пытаясь не создать ни того ложного впечатления, что он игнорирует других мальчишек, ни того, что он навязывается им в друзья, Эмиль решил ограничиться вежливым кивком в неопределённую сторону и сразу же проследовать к своей кровати. Пятеро насторожившихся сирот по-прежнему молчали. Не обнаружив в прикроватной тумбочке ночной пижамы, Эмиль улёгся спать в нижней рубашке и портках. Постель была вполне удобной и чистой; вскоре мальчик лежал на спине, почти полностью расслабившись, и с интересом изучал противоположную окну стену на предмет причудливых пятен и неровностей, способных подтолкнуть воображение, всегда столь дерзкое и находчивое, когда человек готов уже погрузиться в сон. Никто не издавал ни звука. Ни одна из старых кроватей не поскрипывала; такое было возможно лишь благодаря тому, что ни один из шестерых детей не шевелился.

Аскетичное достоинство большого слюдяного окна не было опорочено такой излишней роскошью как шторы. А так как приют их располагался на центральной площади города, то, едва естественные огни вечера завершили свой ежедневный ритуал растворения, и комнатка погрузилась в мягко приглашающую ко сну темноту, с улицы раздались неторопливые грузные шаги фонарщика, и спустя всего одну минуту уютного мрака противоположную окну стену залил уверенный свет уличного фонаря. И тут Эмиль, до сих пор посвящавший всё своё внимание изучению этой стены, вздрогнул всем своим худеньким сдержанным тельцем. Услышав сопровождающие это вздрагивание шебуршание одеял и скрип кровати, кто-то из мальчиков сдавленно захихикал. Должно быть, все они до сего момента лежали так тихо лишь потому, что с интересом ожидали реакции Эмиля.

Петля виселицы на главной площади, на которую выходили окна приюта, отбрасывала свою тень как раз на противоположную окну стену их комнаты.

Эта тень появилась так резко, когда свет фонаря за одно мгновение залил всю их спальню, что Эмилю сложно было совладать с первобытным испугом. Его била крупная дрожь, и он не мог закрыть глаза, покуда он знал, что тень этой страшной петли останется прямо перед ним. Мальчик слез с кровати, нервно взял подушку и переложил её на другую сторону постели. Возможно, ему будет легче уснуть, если эта тень будет у него за спиной. Только он собрался опустить голову на подушку и попытаться вновь успокоиться, как услышал слегка недовольный голос слева.

– Лицом к окну спать нельзя, – впервые обратился к нему кто-то из его новых соседей.

– Меня зовут Эмиль, – он решил быть вежливым и представиться несмотря на то, что только что был одёрнут весьма категоричным тоном. – Не могли бы Вы пояснить, на основании чего Вы не рекомендуете мне…

Этот витиеватый пассаж потонул во всеобщем хохоте, не успев довальсировать до конца. Но Эмиль был хорошо воспитан, а не глуп, и потому сразу же понял, чем именно вызвал смех, и быстро нашёлся:

– Почему я не должен спать лицом к окну?

– Потому что нельзя поворачиваться спиной к Тени, – то ли шутя, то ли серьёзно ответил тот из мальчиков, которому удалось перестать смеяться первому.

Эмиль счёл это замечание глупым розыгрышем, понятным только своим, и потому решил не ввязываться и демонстративно опустился на кровать с той стороны, с которой сам считал нужным.

Смех сразу стих. Один из мальчиков (он был несколько крупнее остальных, широкоплечий. Его лицо выглядело достаточно холёным и значительно здоровее, чем лица других воспитанников приюта. И только умение насупить брови с выражением мрачной серьёзности позволяло ему не слишком сильно выделяться на фоне своих болезненных и неухоженных товарищей) принялся угрожающе сопеть.

Тот мальчик, который в этот вечер первым нарушил молчание, заговорил снова:

– Это была не рекомендация. Это для твоего же блага. Никто не должен спать спиной к Тени.

Внезапная серьёзность мальчишек начала не на шутку нервировать Эмиля. Ещё пару мгновений он пытался на всякий случай всё же не поддаваться. Но тишина была гнетущей, и он сдался.

– Почему? – кротко спросил новичок высоким голосом человека, нуждавшегося в покровительстве.

– Наш предыдущий сосед уснул спиной к Тени, а наутро его обнаружили в петле, – театральным шёпотом затараторил смуглый и щупленький мальчик с кровати, которая стояла ближе всех к двери.

– Да, верно, мы его предупреждали, но он был очень заносчивым, – подал голос шестой мальчик. – Мы рассказали ему целую кучу историй, но он не поверил ни одной и решил доказать нам, что мы не правы. Считал себя лучше других. Ты ведь не такой? – с напором – или даже с надеждой – спросил он у Эмиля.

Эмиль не был таким. Он никогда не стремился встревать в конфликты и кому-то что-то доказывать. И ему вовсе не хотелось отходить ко сну, будучи в споре со всеми пятерыми людьми, ночующими с ним в одной комнате. И потому – скорее из миролюбивости, чем из суеверности – Эмиль молча и грациозно переложил подушку в её изначальное положение и снова улёгся – головой к окну. Такая достойная ретирада, казалось, вполне удовлетворила юных спорщиков; каждый из них подчёркнуто тихо лёг сам, давая понять, что не будет более препятствовать желанию Эмиля отдохнуть после утомительного переезда.