Читать книгу Инспектор Лосев. Петля - Аркадий Адамов - Страница 5

Утром мне звонит прямо домой старый мой знакомый Володя Граков. Еще рано, и я только сажусь завтракать, сбегав вниз, к почтовому ящику, за газетами.

Володя работает в одном из отделений милиции города. Он способный и старательный парень, но поразительно невезучий. Володя давно мечтает перейти на работу к нам в отдел, и уже третий раз дело срывается: то одно начальство в чем-то засомневается, то другое вдруг сочтет это нецелесообразным, а то и сам Володя неожиданно схлопочет какое-нибудь замечание, – на нашей работе без этого не бывает, тем более Володя – человек инициативный и азартный. И живется Володе трудно. У него давно болеет жена, которую он страшно любит, да еще двое ребят и ни одной бабушки. Володя вечно озабочен поисками продуктов, и на работе, за его столом, всегда сложены какие-нибудь покупки. Ну, и денег у него, конечно, всегда не хватает. Другой на его месте давно бы взвыл и на все махнул рукой. Но Володя обладает редкой жизнестойкостью и оптимизмом. Мне Володя как-то оказал большую услугу в одном деле, и с тех пор я у него в неоплатном долгу. Но видимся мы редко, а уж домой он мне вообще не помню когда звонил.

– Привет, – говорит Володя, – это по твоему делу была вчера ориентировка на женские вещи? Два костюма джерсовых, голубой и коричневый, пальто, туфли, сапожки, кольцо какое-то?

– Да! – кричу я в ответ. – Точно! Мое дело! Что ты там разыскал, выкладывай скорей!

Признаться, я меньше всего ожидал пока удачи с этой стороны, ведь ориентировка была отправлена только вчера. И я сгораю от нетерпения узнать, что Володе удалось раскопать. Не будет же он мне зря звонить.

– Ну, выкладывай же, – повторяю я.

А Володя вместо этого начинает разводить церемонии.

– Ты уж извини, что я так рано звоню, – говорит. – Да еще домой. Но я…

– Кончай, – нетерпеливо обрываю я его. – Ты что, министру звонишь или послу иностранной державы? Тем более что ты просто так никогда не позвонишь, что, я тебя не знаю? Выкладывай давай.

– Понимаешь, я тут, по-моему, один из двух костюмчиков нашел, – с некоторым сомнением в голосе отвечает Володя. – Продавали его.

– Где он?

– Да вот, передо мной лежит.

– А кто продавал?

– Кто продавал, тоже тут, у меня. Поэтому я тебе и звоню. Может, подъедешь?

– Какой разговор? Сейчас приеду.

– Понимаешь, утром до работы побежал на рынок то-се купить и вдруг вижу такое дело: продают вроде твою вещь. Ну, и пришлось задержать. А мои голодные сидят, меня ждут. Поэтому ты уж меня извини, но я сейчас побегу. Коля Филатов тут его пока постережет. А я через час вернусь. Договорились?

– Ну, конечно. Давай беги. А я сейчас еду.

Я бросаю трубку и на ходу выпиваю остывший стакан чая. Бутерброд я дожевываю уже на лестнице.

Мама торопится к себе в поликлинику, но за мной, конечно, не поспевает.

Она только сердито говорит мне вдогонку:

– Имей в виду, вот так именно и наживают язву желудка. Просто безобразное отношение к собственному здоровью. Пять минут ничего же не решают.

Мама – хороший врач, но плохой психолог. Во всяком случае, меня она понять уже не в состоянии. Какие могут быть пять минут, когда меня просто лихорадка бьет от волнения и нетерпения.

На улице мне неожиданно подворачивается свободное такси. В такое время это редкая удача. Черт с ним, потрачу рубль. Интересно, кого Володя задержал? Это надо же, такая удача. Что за молодец! Замороченный всеми своими делами и заботами, сам голодный и зная, что его ждут… Нет, пока у нас есть такие работники, как он, мы еще кое-что можем. Кого же он задержал? Но тут я вдруг вспоминаю, что костюм еще надо опознать, и это может сделать только Верина соседка, Полина Ивановна.

– Вот что, друг, – говорю я водителю, – совсем забыл. Поворачивай. Мы еще одну старушку захватим с собой.

– Молодую бы интереснее, – смеется тот и послушно разворачивается. – Куда поедем?

Я объясняю.

Спустя полчаса мы с Полиной Ивановной приезжаем в отделение милиции, и она, представьте себе, совершенно категорически и вполне официально опознает украденный из комнаты Веры костюм.

Вот теперь уже беседа с задержанным на рынке человеком, который этот костюм пытался продать, приобретает бесспорный интерес. И я прошу привести этого человека в кабинет, который мне тут временно отвели.

Предварительно Володя, который уже успел появиться на работе, сообщает мне все сведения об этом человеке, которые успели собрать за полтора часа, прошедшие с момента его задержания. Оказывается, Володя позаботился и об этом, прежде чем бежать с продуктами домой. И я уже предвкушаю, как выигрышно подам его роль в справке, которую составлю после раскрытия дела. Может быть, Володина мечта наконец сбудется.

А задержанный оказывается Жилкиным Иваном Зосимовичем, слесарем одного из ЖЭКов, контора которого, кстати говоря, расположена как раз напротив того дома, где жила Вера Топилина. По работе характеризуется Жилкин плохо: пьяница и хапуга, вечно халтурящий на стороне. Хотя судимостей у него и нет, но имеется два ареста за мелкое хулиганство. В общем, личность малопочтенная и весьма подозрительная, как видите. Ко всему еще Жилкин с утра уже слегка где-то хлебнул. Это обстоятельство может оказаться для нас в равной мере и благоприятным, и неблагоприятным.

Итак, Володя приводит в кабинет маленького кривоногого человечка, всклокоченного, с каким-то свернутым набок широким носом и бегающими черными глазками. Вид у Жилкина отнюдь не испуганный, а скорее заискивающий и как бы сконфуженный, словно ему неловко, что на него тратят время, и он готов на все, чтобы облегчить нам нашу задачу. Одет Жилкин в старую, перепачканную телогрейку, под которой видна мятая и тоже старая клетчатая рубашка, брюки вправлены в сапоги, в руках он мнет кепку.

Войдя в комнату, Жилкин поводит своим кривым носом, словно к чему-то принюхиваясь, зыркает по углам хитроватыми черными глазками и останавливается посреди кабинета, слегка колеблемый неведомым ветерком, как бы недоумевая, двигаться ему дальше, к моему столу, или остаться на месте.

– Подходите, подходите, Жилкин, – говорю я. – И садитесь. Разговор у нас с вами будет серьезный.

– А вот это уж ни к чему, я так скажу, уважаемый, – трудно, с натугой рокочет Жилкин, не двигаясь с места. – Никаких разговоров, очень прошу.

Я даже не ожидал, что у такого тщедушного человечка окажется такой густой и могучий бас.

– Все-таки поговорить нам придется, – весело возражаю я. – Откровенно поговорить, Жилкин, по душам.

– Душа у меня сейчас разговору не приемлет, – Жилкин решительно крутит кудлатой головой. – Не в себе она.

– А что же ваша душа приемлет? – невольно усмехаюсь я.

– Ей бы сейчас, извиняюсь, соснуть. Вот это да. Это как раз что ей нужно, горемычной.

И он для убедительности блаженно прикрывает глаза.

– Ничего не выйдет, Жилкин, – уже строго говорю я. – Садитесь, и будем говорить.

Он безнадежно вздыхает и, колеблющейся походкой приблизившись к моему столу, осторожно опускается на самый кончик стула, двумя руками при этом почему-то придерживая стул.

Я строго смотрю на него, и Жилкин виновато отводит глаза, словно заранее совестясь предстоящего разговора.

Я все так же строго спрашиваю:

– В доме семнадцать, напротив вашей конторы, бываете? Правда, он не вашего ЖЭКа.

– Чего?.. – непонимающе спрашивает Жилкин и растерянно смотрит на меня.

Он не ожидает такого вопроса, он считает, конечно, что разговор начнется и будет вестись вокруг вещи, которую у него отобрали. Я и рассчитываю сейчас именно на внезапность и еще на некоторую затуманенность, что ли, в его голове.

– Так да или нет? – требовательно спрашиваю я. – Бываете вы в доме семнадцать или нет? Отвечайте, Жилкин.

– Ну, а чего же… я всюду, значит, бываю… Чего ж… запрещено, что ли?.. Я человек необходимый… Зовут, я и иду…

– У кого же вы там бывали, например?

– Да нешто я помню? Их тыща небось, а я один. Кто позовет. Засор там или, допустим, смеситель поменять, потек, значит. Да мало ли… Своего-то слесаря не дозовутся. А я всегда людям помочь готов. Натура у меня сильно отзывчивая. А их Васька…

– Их Васька, наверное, по вашим домам ходит, – насмешливо говорю я. – Там он тоже отзывчивый.

Жилкин в ответ задумчиво пожимает плечами.

– А кто его, Ваську-то, знает? Может, и ходит. Поди его попробуй проверь. Он тебе проверит.

– Ну хорошо. Значит, в доме семнадцать вы во многих квартирах бывали, так, что ли?

– Ясное дело, во многих. Всюду течет, всюду, как есть, засоряется. Хозяйство наше такое, система, значит. За ней глаз нужон, я скажу, а это деньги стоит для правительства. Ну, и…

Я, однако, прерываю его государственные размышления.

– Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? – спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине.

– А всюду их сколько хошь, старушек этих, – небрежно машет рукой Жилкин. – Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как, вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм…

Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя.

– Ну да, Полина Ивановна, – подтверждаю я. – С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете?

– Вроде бы… – неуверенно произносит наконец Жилкин. – Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. – Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: – Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.

– Так у нас дело не пойдет, Жилкин, – говорю я. – Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?

– Ну, помню, помню, – сварливо отвечает Жилкин. – Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.

– А еще кто там живет, в той квартире?

– Да живут… – вздыхает Жилкин. – Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им…

– И ни разу вы с ними не встречались?

– Ну, почему же это так – ни разу? – как будто даже обижается Жилкин. – Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.

– Это как понимать? – спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.

– А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. «Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента». Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две… этих… хватило. Извиняюсь, конечно.

Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:

– Где же она работает?

– А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба… и!..

Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит:

– Ух, берет. Определенно соснуть надо…

– Уже скоро, – подбадриваю я его. – Так вы говорите, самостоятельная она женщина?

– А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, – довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: – Моя б такая была, и-их… бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может.

При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности.

Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать.

– Так, насчет дынь ясно, – говорю я и небрежно спрашиваю: – Ну, а костюм за сколько велела продать?

– Чего?.. – словно не расслышав, переспрашивает Жилкин и, деликатно прикрыв рот, снова икает, на этот раз, правда, не так болезненно. – Чего говорите?..

Я все так же небрежно повторяю вопрос.

Жилкин скребет свалявшиеся темные волосы на затылке и неуверенно говорит:

– Вот уж… ей-богу… чтой-то запамятовал. Это уж со мной завсегда так. Как с рельс сошел, все из головы вон.

– Как выпьете, так, значит, с рельс и сходите?

– Ну зачем? – обиженно рокочет Жилкин, отводя глаза в сторону. – От этого дела я с рельс нипочем не сойду. А вот как, значит, меня из рынку вынули и сюда, значит, на новые рельсы поставили… Так ведь?.. Ну, и колесики у меня здесь, – он не очень твердо указывает корявым пальцем на лоб, – того… в другую сторону, значит, завертелись. Вот ежели бы соснуть дозволили…

– Дозволим, дозволим, – утешаю я его. – А пока напомню, что костюм тот вы продавали за восемьдесят рублей. Сколько же себе оставить собирались?

– Я-то?..

– Да, вы.

– Ну, значит, что ж… я, значит…

Глаза у Жилкина неудержимо слипаются. Весь он клонится набок, но тут же вздрагивает и испуганно хватается обеими руками за сиденье стула.

– Ух, берет, зараза… – уважительно рокочет Жилкин, снова утверждаясь на краешке стула.

– Отвечайте, Жилкин, – строго говорю я, начиная уже терять терпение. – Чей костюм вы продавали.

– А ничей! – с вызовом отвечает он, вздергивая вверх небритый подбородок. – Свой. Велик мне, вот я…

– Да костюм-то женский.

– Женский?.. – озадаченно переспрашивает Жилкин. – Ну, тогда чего ж… Другое дело, значит…

Я прошу принести костюм, показываю его Жилкину и снова терпеливо спрашиваю:

– Чей же это костюм, а? И кто велел вам его продать?

Жилкин задумчиво скребет затылок и наконец неуверенным тоном изрекает:

– Небось Сидор…

– Это кто такой?

– Сидор-то?

– Да, да, Сидор.

– Известное дело кто. Кум мой.

– Где работает?

– Да в бане. Ба-альшой специалист. Бывалоче, мы…

Я встаю.

– Едем в баню, покажете мне этого Сидора.

– Ни-ни, – Жилкин откидывается на спинку стула и машет перед собой руками. – Нипочем не поеду. А может, это не Сидор? Почем вы знаете?

– Это не мы, это вы должны знать.

– Ни-ни. Я своего друга не продам, – упрямо крутит головой Жилкин. – Меня хоть на куски, хоть как. Слова не скажу.

– Ну, а если этот друг кражу совершил? – спрашиваю я. – Или еще чего похуже? Тогда как?

– Тогда пущай сам и кается.

– Что ж, у вас и вовсе совести нет, Жилкин?

– Как так – нет? У меня ее знаешь сколько? Да я скорее руку дам отрубить, чем куда ею залезу. Я лучше как-никак заработаю, допустим сказать, на бутылку, чем ее, допустим сказать, украду. Извиняюсь, конечно.

– А другие, значит, пусть что хотят, то и делают?

– Это меня не касается. У меня совести только-только на себя хватает.

Нет, кажется, с ним сейчас не сговоришься. Но как отпустить Жилкина домой? Он же может побежать к тому человеку, который дал ему для продажи костюм, и все ему рассказать. А человек этот, конечно же, участник ограбления квартиры. Это по меньшей мере. И он, конечно, немедленно скроется. Нет, Жилкина отпускать нельзя. Я имею право задержать его на несколько часов. За это время я доложу о нем Виктору Анатольевичу, он уже, наверное, пришел к себе в прокуратуру. И мы посоветуемся, что делать с Жилкиным дальше.

– Думаю, вам и в самом деле надо отоспаться, – говорю я Жилкину. – Что-то не получается у нас разговор.

– Во. В самую точку!.. У-у-ы-ых!.. – Жилкин мучительно потягивается всем своим худеньким телом в грязной рубашке, согнутые в локтях руки он судорожно и несколько картинно разводит в стороны, потом вытягивается вверх.

– Ладно. До вечера, – соглашаюсь я и добавляю: – У нас поспите.

– Это еще зачем? – вполне искренне изумляется Жилкин. – На кой я вам сдался?

Как будто я не бьюсь с ним вот уже целый час, как будто он уже ответил мне на все вопросы и всякая надобность в нем миновала. И смотрит на меня широко открытыми, удивленными глазами, словно только что с неба упал. Ишь ты, артист какой нашелся!

– Рано нам еще расставаться, Жилкин, – сухо говорю я. – Вот проспитесь, ответите мне на все вопросы, и тогда распрощаемся. А сейчас спрашивать вас, я вижу, бесполезно.

– Нет, сейчас спрашивать! – Вдаряется в амбицию Жилкин и даже притопывает ногой. – Сей момент! Желаю у себя дома спать, понятно?

– Ну хорошо. Чей костюм продавал?

– Эх, мать твою так! – неожиданно кричит Жилкин. – Да что я, некрещеный, что ли?.. Петька дал! Петькин костюм. Мне с него только десятка причитается.

– Где же он сейчас, Петька этот?

– По железной дороге укатил. Служит он на ней.

– А живет где?

– Как так – где? Да в квартире четыре, где же еще ему жить. С Надькой со своей, с волчицей, проще сказать.

– Погодите, Жилкин, – озадаченно говорю я. – Это что же за квартира? Это не та, где Полина Ивановна живет?

– Вот. Та самая. Петька ж сосед ихний.

– Когда же он вам этот костюм передал?

– Когда?.. Погоди, погоди…

Жилкин мучительно хмурится и шевелит губами, потом для верности начинает загибать пальцы, пристально вглядываясь в них и словно мысленно советуясь с каждым, прежде чем его загнуть. В результате загнутыми оказываются сначала три пальца, потом четыре, затем снова три, и на этом процедура заканчивается.

– Во, – с удовлетворением говорит Жилкин, показывая мне загнутые пальцы. – Выходит дело, три дня, как он мне его выдал.

– Три дня назад? – переспрашиваю я. – Да три дня назад он не мог дома появиться. Он неделю уже как в отъезде.

– Может, дома он и не появлялся, а у меня появился.

Но у меня в голове никак не укладывается такой вариант ограбления комнаты Веры. Что же, этот самый Петр Горбачев на минуту появился в квартире и снова исчез? И как это он вдруг решился на такое преступление? И еще. Почему Горбачев дал именно Жилкину поручение продать этот костюм? Потому, что его супруга поручала тому продавать дыни? А впрочем, все эти рассуждения ничего не стоят. Ведь Горбачева уже неделю нет в Москве, так же как и его супруги.

– Ох, Жилкин, – говорю я, вздохнув, – подумайте еще раз как следует. Был Сидор, теперь Петр. Может, еще кого назовете?

– Ни боже мой! – истово кричит Жилкин и бьет себя зажатой в кулак кепкой по груди, при этом он снова чуть не скатывается со стула, но, отчаянно взмахнув руками, все же удерживается на нем. – Да чтоб мне белого света не видеть! Чтоб подавиться и не встать! Петька дал. Утречком пришел, с кровати меня стянул. Еще и выпили мы с ним, и закусили… этими… как их?.. Ну да… Гранатами. Он по той же линии, что и Надька, мотается, на Азию, проще сказать.

Последние подробности заставляют меня уже серьезнее отнестись к словам Жилкина. Нет, видимо, этим Горбачевым придется заняться вплотную. Хотя сейчас, вполне возможно, его и в самом деле нет в Москве.

Жилкина я передаю Володе Гракову. Затем докладываю обо всем случившемся по телефону Виктору Анатольевичу. Надо официально оформить изъятие у Жилкина краденого костюма и его показания по этому поводу.

У меня же впереди другое дело.

Сейчас я еду в районную поликлинику, где лечилась Вера Топилина, и разыскиваю ее участкового врача. К счастью, он оказывается не на вызовах, и, с разрешения главного врача, мы устраиваемся в каком-то пустом кабинете. Из регистратуры нам приносят Верину историю болезни.

Сам участковый врач – Валериан Афанасьевич Дубинин – оказывается толстым стариком со старомодным пенсне на широком, в красных склеротических жилках носу, из ноздрей торчат пучки волос, из ушей тоже, и брови у него какие-то кустистые. Бородка клинышком, и усы еще темные, а голова совсем седая, просто грива седых нестриженых волос. Одет он старомодно и небрежно, на жилетке видна цепочка от карманных часов. У Валериана Афанасьевича огромные, пухлые, розовые руки и добрейшие, немного грустные глаза. Впрочем, сейчас они совсем грустные. Он по-настоящему жалеет Веру.

– Славная девочка, – говорит он с одышкой. – Да, да, она, конечно, болела. Язвенная болезнь. Препротивная штука, доложу я вам. Диета. Боли. Весной и осенью обострения. И тогда викалин. И диета еще строже. Но курорт ей помог. Давно ее выпихивал. Весьма помог. Во второй раз должна была сейчас ехать.

– Но это все-таки не такая болезнь, чтобы… Чтобы прийти в отчаяние, правда, Валериан Афанасьевич? – спрашиваю я.

– Господь с вами, – машет пухлой рукой он.

– И никаких других заболеваний не было?

– Ровным счетом. Ну, правда, нервы. Последний год-полтора стал замечать. Она, конечно, не жаловалась. Скрытная девочка, все в себе. Таким натурам, я вам скажу, особенно трудно живется. И еще гордая девочка была, и справедливая. Словом, редкая душа, уж поверьте. Ах, какое несчастье, какое несчастье…

– Вы давно ее знаете? – спрашиваю я.

Валериан Афанасьевич вздыхает:

– К вашему сведению, я на этом участке уже двадцать семь лет. И мать их, Наталью Максимовну, прекрасно помню. А вот отца, признаться, не запомнил. Как Вера-то, младшая, родилась, так он чуть не через год пятки салом смазал.

– А Нину, конечно, знаете?

– Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка ждет.

– Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся.

– Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим праздником поздравила, открытку прислала. Только вот… – Он нерешительно умолкает и с тревогой смотрит на меня. – Как ей сказать? Это же травма какая.

Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом вытирает красную, в складках шею.

– Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, – неожиданно добавляет он, засовывая платок в карман брюк. – Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века. Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному.

– Как вы это объясните? – заинтересованно спрашиваю я. – Вот мы говорим: все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то оказались разные. Чем вы это объясните?

– В данном случае только наследственностью, милостивый государь, – качает седой головой Валериан Афанасьевич. – И потому в идеале, я бы сказал, надо детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать. Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго, требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина… Она и замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост занимает по торговой части. Ну да ладно, – неожиданно спохватывается он. – Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива, сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас.

Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми. Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете.

– Спасибо вам, – говорю я. – Все, что вы мне рассказали, нам очень пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой.

– Ну да, ну да, – кивает седой головой Валериан Афанасьевич. – А как же? Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И не легкое, само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто… непорядочно.

– К сожалению, это еще не всем понятно, – говорю я.

– Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? – удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его неожиданно становится серьезным. – Человек должен жить свободно, безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до конца ощущать.

– Это верно, – соглашаюсь я. – Человек должен жить безбоязненно. Это самое главное.

– Именно это, – кивает седой головой Валериан Афанасьевич. – И не только безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу. Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали.

– Это как же понять? – улыбаюсь я.

– А вот как. Две стороны. Как повесить. Важно, молодой человек, правильно повесить. Иначе, доложу вам, обратная картина может получиться, произвол, допустим, бездушие и формализм. В нашем медицинском деле тоже, замечу вам, такая опасность присутствует. Но у вас, мне кажется, особенно, как нигде, уж очень у вас острый инструмент в руках.

Я молчу. Старый доктор говорит, в общем-то, знакомые и бесспорные слова, но говорит он их так, что мне кажется, это моя собственная совесть мне это говорит, а знакомые слова наполняются вдруг особым, свежим и мудрым смыслом.

– Опять заболтался, – виновато говорит Валериан Афанасьевич и машет пухлой рукой. – Простите великодушно. Деловой человек, минута небось на счету, а я вас тут… А! Так адресок Нинин запишете?

– Обязательно. Он у вас с собой?

– Именно что. Я его, изволите ли видеть, в книжечку себе переписал. Вдруг, думаю, пригодится. И вот как раз…

Он, сопя, лезет под халат и из кармана пиджака медленно извлекает старую, рассыпающуюся книжечку, стянутую тонким резиновым колечком, как коробочка с лекарством. Валериан Афанасьевич, сняв колечко, раскладывает книжку на столе перед собой. Многие из замусоленных страничек в ней приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что служит эта книжица доктору с незапамятных времен. И еще я замечаю, как много фамилий в ней обведено неровной чернильной рамкой. Это все ушли от него друзья, наверное. У стариков много потерь.

Но вот Валериан Афанасьевич утыкается толстым пальцем в одну из Страничек страничек своей книжки и не торопясь диктует мне адрес Нины Топилиной. То есть теперь уже не Топилиной, а, оказывается, Сорокиной.

Что же, надо срочно передать этот адрес в Подольск, Пете Шухмину и попросить его привезти Нину в Москву.

Я сердечно прощаюсь со старым доктором, заодно прошу разрешения воспользоваться телефоном, оказавшимся в кабинете, и звоню Кузьмичу.

Из поликлиники я еду в министерство. Там мне надо повидать Меншутина, Любу и ее подружек, причем с последними надо не просто повидаться, а побеседовать по душам.

Вот из чего главным образом состоит наша работа. Как видите, меньше всего в ней погонь, стрельбы и засад. Хотя, конечно, без этого не обходится. Но главное – это бесконечные встречи с самыми разными людьми, размышления и поиски пути, единственного пути в немыслимой путанице людских характеров, отношений, поступков и судеб, иначе говоря – во всех сложностях сегодняшней непростой жизни. Сколько надо знать, сколько уметь, чтобы в конце концов все же найти этот единственный путь?

Всю дорогу до министерства, погруженный в свои мысли, я ощущаю на душе какое-то непонятное, теплое чувство, словно что-то хорошее случилось сегодня со мной. И все вокруг, на что я только ни посмотрю, как будто окрасилось этим добрым чувством: люди вокруг, дома, магазины… И только уже перед самым концом пути, подходя к министерству, я ловлю себя на том, что неотступно возвращаюсь мыслями к старому доктору. Жаль, мне, вероятно, не представится случая еще раз повидаться с ним. Есть люди, от встреч с которыми память остается надолго, как ни мимолетна была встреча, люди не просто умные и добрые, а побуждающие и других делать добро. Характерно, что даже черствая, расчетливая Нина не забывает старика. Вряд ли ей что-то надо от него. Видимо, старый доктор задел что-то доброе в ее холодной душе, остался где-то в уголке ее, и этим он ей, наверное, дорог, за это она ему благодарна.

Просторный, весь в зеркалах лифт стремительно и бесшумно несет меня вверх. Я невольно оглядываю себя в зеркале, поправляю галстук и наконец сосредоточиваюсь на предстоящих делах.

Итак, мне надо повидать Меншутина, а также Любу и других девушек, надо узнать от них, кто из приезжих ухаживал за Верой. Пока что Меншутин довольно неопределенно упомянул об одном человеке с Украины и о другом, из Прибалтики, кажется. Оба они из колхозов или совхозов и приезжали в Москву как толкачи, поэтому вполне возможно, что ухаживали они за Верой отнюдь не бескорыстно. А ведь девушка могла такому человеку и поверить.

В комнате, где сидит Люба, девушки встречают меня как старого знакомого. Когда я вхожу, то ловлю на себе их тревожные и любопытные взгляды. Они, конечно, уже все знают от Любы, и им сейчас не до шуток. Все взволнованы, напряжены. Как же иначе? Они ведь знали Веру.

– Давайте наконец познакомимся, – предлагает бойкая Любина соседка. – Вас, кажется, Виталий Павлович зовут?

– Просто Виталий.

– А меня Нина. А вот это – Наташа, а эту девушку зовут Леля, а эту – Таня, – знакомит она меня со всеми присутствующими и под конец говорит: – Скажите нам, вы что-нибудь узнали? Ну что же случилось? Неужели Вера действительно покончила с собой?

– А вы это допускаете?

– Ой, мы уже охрипли спорить. Вот Леля, например, – она указывает на полную темноволосую девушку с большими задумчивыми глазами. – Леля уверена, что на Веру напали хулиганы. На нее недавно тоже напали, прямо в подъезде, представляете?

– Это ужас, – тихо произносит Леля, опуская глаза. – Это просто звери какие-то…

– Ну, а Наташа думает, что здесь любовная драма, – продолжает Нина.

Наташа высокая, плотная, спортивного вида, с высоко взбитыми рыжеватыми волосами. Синяя трикотажная кофточка обтягивает ее высокую грудь и мощные бедра. Она упрямо вскидывает подбородок и, прищурив серые, ярко подкрашенные глаза, говорит:

– Не думаю, я знаю.

– Что же вы знаете? – спрашиваю я.

– Что Вера ему отказала, и он просто ее убил, – убежденно говорит Наташа и двумя руками поправляет свою высокую и довольно замысловатую прическу. – По-моему, этот парень на такое способен. Ужас, какой горячий и необузданный. Я их видела вместе.

– Какой парень? И где вы их видели? – нетерпеливо допытываюсь я. – Вспомните, Наташа.

Она усмехается и пожимает плечами.

– Тут и вспоминать не надо. Мы его все знаем. Он с Украины. Главный механик совхоза «Приморский». Красивый парень. Высокий, белозубый, с чубом. И шрам на лбу.

– Как же его зовут?

– Фоменко, – говорит Наташа и снова поправляет волосы. – А зовут Грицко. Ну, Гриша, в общем.

– И он ухаживал за Верой?

– Еще как! Ужас просто.

– Между прочим, не один он за ней ухаживал, – скептически замечает Любина соседка.

Сама Люба, кстати, не проронила еще ни слова. Она как-то пришибленно молчит. По-моему, у нее совсем больной вид. Неужели на нее так подействовала смерть Веры?

– Но этот самый нахальный, – между тем возражает Наташа.

– А был он в этот понедельник в Москве? – спрашиваю я.

В ответ Нина безапелляционно замечает:

– Это уж ваше дело проверить, между прочим. К нам он во всяком случае не заглядывал.

– Но это ровным счетом ничего не означает, – вставляет Наташа. – Он мог и ради Веры приехать.

Она права. И этого самого Фоменко придется проверить.

– Ну, а кто еще за Верой ухаживал? – продолжаю допытываться я.

– Я еще одного знаю, – вмешивается сдержанная, серьезная Таня. У нее, кажется, у единственной здесь поблескивает на пальце тонкое обручальное колечко. – Я встретила однажды Веру с этим… Ну, как его?.. – она досадливо стукает кулачком по столу. – Из Латвии он…

– С Освальдом, – тихо подсказывает Люба.

– Ну да, – облегченно соглашается Таня. – Именно с ним. Я их встретила на улице Горького. Он отнимал у Веры сумку. Хотел сам ее нести. Такой чудак неуклюжий. Я теперь и фамилию его вспомнила: Струлис. Мы их колхозу оформляли машины, помните, девочки?

– А я еще одного сейчас вспомнила, – неожиданно говорит Наташа. – Такой рекламный мальчик. В светлом французском костюме, очень модном. А галстук итальянский, белый с синими звездами. Ужасно красивый. Как же его звали?..

Постепенно девушки вспоминают еще трех или четырех человек, по их мнению ухаживавших за Верой. Меня этот список пока не очень пугает. Я уверен, стоит только проверить, кто из этих людей появился три дня назад в Москве, и от довольно длинного списка останутся рожки да ножки.

В разгар нашей дискуссии дверь неожиданно открывается, и на пороге возникает массивная фигура Меншутина. Девушки сконфуженно умолкают. Но Меншутин, узнав меня, улыбается и обеими руками делает успокаивающие движения, как бы прижимая всех нас к своим стульям.

– Занимайтесь, занимайтесь, – говорит он покровительственным тоном и несколько свысока, словно мы выполняем прямое его задание. – Не буду вас отрывать и попрошу… – он строго оглядывает девушек, – отнестись к беседе с товарищем со всей серьезностью. – После чего он оборачивается ко мне и уже совсем другим тоном, почти дружески, спрашивает: – Вы потом заглянете ко мне, надеюсь?

– Постараюсь вас не обременять, – улыбаюсь я. – Девушки, кажется, мне во всем уже помогли.

– Нет, нет, прошу, – непререкаемым тоном возражает Меншутин. – Все обсудим. Это вам пригодится. Так что жду, – твердо заключает он и уходит.

Девушки уже так освоились со мной, что не скрывают своего отношения к начальству.

– Душечка Христофорыч, – насмешливо говорит ему вслед Нина. – Он всегда неотразим.

– А экстерьер какой, – добавляет Наташа. – Смерть девкам.

Но амурные дела товарища Меншутина меня сейчас не занимают. Уж конечно, не из-за несчастной любви к нему покончила с собой Вера Топилина. И я возвращаю моих собеседниц к прерванному разговору. Солидный список «ухаживателей» меня, повторяю, не беспокоит. Беспокоит меня другое: все они, так сказать, из одного «ряда», все «ходоки» из разных концов страны, познакомившиеся с Верой на ее работе. Что ж, у нее не было других знакомых? Этого же не может быть. Просто какая-то существенная сторона Вериной жизни целиком выпадает из моего поля зрения. О ней, видимо, никто из этих девушек ничего не знает, даже Люба. Хотя все они самым искренним образом пытаются мне помочь и наперебой вспоминают о Вере все, что они слышали, замечали или даже только предполагали.

Совсем другой разговор происходит у меня час спустя в кабинете Меншутина, куда я все же вынужден заглянуть, чтобы сохранить расположение начальства.

Уважаемый Станислав Христофорович встречает меня нетерпеливым вопросом:

– Ну-с, каковы наши успехи?

И широким жестом указывает мне на знакомое кресло возле журнального столика.

– Ничего, – говорю я, доставая сигарету из протянутой мне пачки. – Понемногу работаем.

Мой уклончивый ответ Меншутина ничуть не смущает, и он принимается поучать меня. Небрежно, великодушно и солидно, как профессор явившемуся на консультацию студенту, он вещает банальнейшие, малограмотные истины, почерпнутые бог весть из каких популярных книжонок. Я с большим трудом скрываю скуку и раздражение. А Меншутин, удобно развалившись в кресле, продолжает вещать, сам упиваясь и гордясь своей эрудицией.

Вскоре, однако, я замечаю, что его интересует еще одна тема: что рассказали мне его сотрудницы о нем самом. Вопросы на эту тему он задает мне как бы по пути, мимоходом. Настороженно вслушиваясь в мои ответы. Постепенно, однако, он успокаивается, поняв из моих ответов, что я вовсе не интересовался этой щекотливой темой.

Как и следовало ожидать, разговор с Меншутиным мне ничего нового не дал. Тем не менее расстаемся мы с ним вполне дружелюбно, и это, по-моему, нам обоим уже стоит некоторых усилий. Станислав Христофорович, кажется, остается недоволен моей сдержанностью. Он, видимо, привык, чтобы к его указаниям относились более внимательно.

Выхожу я из министерства, когда рабочий день уже заканчивается. Совсем стемнело. Улицы полны огней. Нескончаемым, сверкающим потоком льются машины, занимая всю ширину огромной магистрали Садового кольца. Трудно поверить, что когда-то, по словам моих родителей, большую часть его действительно занимали густые, тенистые бульвары, вторым зеленым кольцом охватывая центр города.

Я уже предупредил Гришу Воловича, что вечером приеду к нему. Мы хотим пока сами, без начальства, подвести кое-какие предварительные итоги, обменяться информацией, мнениями, поспорить и вообще «повариться в деле», как выражается наш Кузьмич.

Первый, кого я, к своей радости, застаю в тесном кабинетике Воловича, – это Петя Шухмин, уже успевший вернуться из Подольска. Днем ему передали по телефону из Москвы адрес Нины Топилиной, теперь уже Сорокиной, Петя побывал у нее дома и сообщил о случившемся несчастье.

– Эх, как же она переживала! – сокрушенно качает круглой стриженой головой Петя. – Вы бы только видели. А уж хороша, ну просто картина неизвестного художника.

– Она сможет приехать? – спрашиваю я. – Все-таки в положении.

– Завтра утренним поездом приедет, – отвечает Петя и добавляет: – Между прочим, никакого живота у нее нет. Прыгает, как коза, и, по-моему, рожать не собирается.

– Много ты в этом деле понимаешь, – насмешливо замечает Гриша Волович.

– Вот что красавица – это ты усечь еще можешь.

– Здравствуйте. Не дите все-таки, – обижается Петя и говорит мне: – Вот ты сам завтра увидишь.

Да, интересно будет встретиться с этой женщиной, особенно после всего того, что я о ней услышал от старого доктора Валериана Афанасьевича.

Между тем кабинет наполняется людьми. Пришли все сотрудники, участвующие в работе по этому делу.

– Григорий Александрович, а можно мне доложить? – обращается к Воловичу молодой вихрастый паренек, которого я раньше тут не видел, совсем, наверное, зеленое пополнение. – Мы ведь кое-что нашли как-никак, – азартно добавляет он.

Гриша Волович улыбается, и по этой улыбке я вижу, что паренек ему нравится и он готов ему многое простить, в том числе и вот такое выскакивание «поперед всех».

– А почему не Константин Прокофьевич? – все-таки спрашивает Гриша, видимо, из чисто педагогических целей.

– Так он мне поручил.

– Пусть, пусть, – басит кто-то за моей спиной.

Впрочем, старого оперативника Сухарева я знаю давно и уважаю тоже давно. Его уважают все, кто его знает.

– Ну, Володя, давай, – соглашается Волович.

– Значит, так, – с подъемом начинает тот. – Задание у нас было сложное, как вы понимаете. Найти тех двух, что в тот вечер очутились на стройплощадке одновременно с Верой Топилиной и ее спутником. Мы рассудили так. Вернее… – Паренек сбивается и под добродушные смешки товарищей, краснея, поправляется:

– В общем… Константин Прокофьевич, конечно, рассудил.

Да, Сухарев рассудил. Откуда эти двое могли прибрести на стройку с бутылкой водки, чтобы там ее, видимо, распить? Скорей всего, они ее только что купили и торопились побыстрее выпить. Только что купили. И Константин Прокофьевич с Володей, вооруженные теми немногими приметами, которые повторил им известный мне уже Сергей, направились в обход ближайших магазинов, где торгуют вином. Это, однако, ничего не дало. Во-первых, ни один продавец не мог вспомнить среди последних покупателей в тот день этих двоих, низенького в телогрейке и высокого в шляпе. К тому же и время их появления на стройплощадке – около одиннадцати часов вечера – указывало, что водка, если она не была куплена заранее, могла быть приобретена в этот час только в единственном по соседству дежурном магазине, где, однако же, продавщица этих двоих покупателей тоже не вспомнила. Оставались, правда, еще в округе две закусочные и кафе, но переплачивать там за водку эти двое вряд ли стали бы.

Вот тут-то Сухареву и пришла в голову поистине гениальная мысль: а что, если они получили ту бутылку как премию или как плату в том же самом дежурном магазине? И предположение блестяще подтвердилось. Действительно, около десяти часов вечера в магазин привезли с холодильника рыбу: днем водитель и грузчики не управились со всеми ездками, и последний маршрут пришлось делать так поздно. Грузчики получили от обрадованного директора, заждавшегося своей рыбы и совершенно изволновавшегося, королевское вознаграждение и рыбой, и водкой. Грузчиков было двое, и по приметам они весьма смахивали на тех, которых видел Сергей.

Установить автобазу, откуда подавалась машина, не составило труда, и Константин Прокофьевич вместе с Володей немедленно отправились туда. Диспетчер назвал им фамилию водителя, который привез рыбу в тот дежурный магазин. На базе, однако, его не оказалось, он был с грузчиками на линии, но до конца их работы было уже недолго. И Володя остался ждать. Я себе представляю, как он при этом нервничал. Но на этот раз водитель работал совсем с другой бригадой грузчиков. Однако он легко вспомнил тех, кто был с ним в тот самый день, и назвал их имена: Федор Мухин и Иван Зинченко. Все это произошло вчера, и вчера же вечером Сухарев и Володя установили, что оба грузчика исчезли и вот уже вторую ночь не являются домой. Не удалось их отыскать и сегодня. На работе они тоже в эти дни не появились.

– Поиски мы продолжаем, – тем не менее весьма оптимистично заключает свой рассказ Володя.

– Ну, давай ты теперь, Николай Иванович, – обращается Волович к другому сотруднику и поясняет мне: – Он тем соседом занимается, на которого Жилкин указал.

Николая Ивановича я знаю мало. Это длиннющий дядя, не ниже меня, только очень худой и потому, наверное, сутулый, с длинной узкой физиономией, редкие светлые волосы гладко зачесаны назад, а под густыми бровями глубоко посаженные, удивительно живые и добрые глаза.