Читать книгу Московское гостеприимство - Аркадий Аверченко - Страница 24

Всякий, кому довелось читать мои произведения, заметил, что все они проникнуты теплым, ярким светом недюжинного таланта и оригинальности. Я не помню ни одного своего рассказа, который не вызвал бы массы толков и восторженных похвал. Например, вчера: зашел ко мне приятель, с целью перехватить кое-что «до следующей среды». Получив деньги, он положил их в карман, похлопал меня по плечу и дружески сказал:

– Читал я на днях твою штучку… Ничего!

Да всего и не упомнишь!

Читатель обыкновенно замечает хорошие стороны писателя только тогда, когда поднесешь их ему под самый нос. Исходя из этого, я должен обратить внимание читателя на то, что во мне нет и в помине тривиальности и пошлости других жалких писак. Например, в нижеследующем рассказе я пишу о таких невероятных вещах, что всякий здравомыслящий читатель ни крошки не поверит, что это правда… Зная об этом, мои презренные коллеги прибегают в таких случаях к невероятно пошлому и навязшему в зубах приему: они разглагольствуют о самых небывалых, невозможных вещах в продолжение всей повести и в самом конце вскользь упоминают об очевидце рассказанной им чепухи:

– Но тут он… проснулся!

Подумаешь, будто читатель без этого поверил бы всем выдуманными нелепостям. И автор, полагающий, что он – крайне хитрый, себе на уме человек, в тысячный раз ставит между «но тут он» и «проснулся» многоточие. Он уверен, что читатель, прочтя, «но тут он», все еще будет думать обо всем рассказанном как о голой правде, и слово «проснулся» застанет его врасплох, – изумленным и не подготовленным к ошеломляющему разоблачению автора.

Совсем не так поступаю я.

Нижеследующее покажется читателю неслыханным, странным и необъяснимым, но я утверждаю, что все это было, и малейший признак недоверия к рассказанному глубоко уязвит мою чуткую, впечатлительную душу.

* * *

Глубокой ночью сидел я в своем тихом уютном кабинете и писал для оккультного журнала статью о загробной жизни.

Фактов о загробной жизни у меня было столько же, сколько у любой торговки апельсинами, и это немало огорчало меня.

Приходилось фантазировать, что вовсе мне не по душе…

Написав несколько строк о том, что души покойников после смерти переселяются на верхушки стоящих около могил деревьев, занимаясь потом, при появлении живых родственников, печальным киванием этими верхушками, я недоверчиво пожал плечами и задумался.

– Вот, – говорил я сам себе, – за моей спиной в глубине кабинета висит женский скелет, подаренный мне приятелем… И этот нелепый, никому не нужный костяк знает о загробной жизни в сто раз больше меня, живого человека и царя природы… Я не пожалел бы остатка своей жизни за то, чтобы эта женщина открыла свои костлявые уста и приподняла хотя маленький краешек таинственной завесы загробной жизни.

Сзади послышался глухой вздох. Я вздрогнул и насторожился.

– Ах! где я? – заскрипело что-то в глубине кабинета. – Какой это идиот осмелился меня повесить?

Я вскочил с глазами, готовыми от ужаса выпрыгнуть на пол, и обернулся к скелету. Обладательница его пошевелила рукой и приняла стыдливую позу Венеры, выходящей из воды. Я не мог отвести от нее испуганных глаз и стоял без единого звука, а она, наклонивши череп, застенчиво сказала:

– Ах! Не смотрите так на меня!

– Как – так? – машинально спросил я.

– Так… Все вы, мужчины, одинаковы. Вы, кажется, забыли, что я не одета. Ну, чего же вы стали, как столб? Пошевелитесь! Принесите скорее мне какую-нибудь простыню, да отцепите от этого проклятого гвоздя. Только не смотрите на меня, пока я не оденусь. У-у… Шалун.

Она погрозила мне костяшкой пальца и закуталась в поданное мной одеяло. Я снял ее с гвоздя, причем заметил, что она прижалась к моему плечу больше, чем это было нужно.

– Боже! – сказала она, запахиваясь в одеяло. – Я одна, в глухую полночь, в кабинете молодого мужчины… Надеюсь, вы не употребите во зло мое безвыходное положение?

– Помилуйте, сударыня, – возразил я, незаметно отодвинувшись от нее. – Как вы могли подумать…

– Да, да… знаю я вас! Все вы сначала говорите одно и то же…

Оглядевшись, она взяла со стола скомканную бумажку, потерла ее о рыхлую землю цветочного горшка и стала пудрить свои белые костлявые скулы.

– Не смотрите на меня так! Я всегда чернею от смущения, когда мужчина смотрит на меня.

– Простите, – пробормотал я. – Я не буду смотреть…

– Вы не будете смотреть? – лукаво улыбнулась она страшным оскалом челюстей. – Разве я вам не нравлюсь?…

– О, помилуйте! Вы мне очень нравитесь… гм… Я очень люблю таких… худощавых дам!

Я бессовестно льстил ей, надеясь выведать у нее многое из того, что знала она и что было для меня таким недоступным.

Она же приняла мои слова за чистую монету. Почернела, потупилась и, подняв обе руки к черепу, воскликнула:

– Ах, какой вы кавалер! Скажите, пожалуйста… У меня прическа не растрепалась?

– Нет! – совершенно искренно ответил я, так как прическа ее не могла растрепаться ни при каких обстоятельствах.

Она лукаво поглядела па меня пустыми глазницами, и я, собравшись с духом, сказал:

– Мадам!

– Что вы… – сконфузился скелет… – Я пока мадемуазель…

– Неужели? Простите, я не знал. Сударыня! У меня к вам есть большая просьба…

Скелет закутался плотнее в одеяло и захихикал:

– Ах, нет, нет! Что это вы… Ни за что!

– Что – нет? Я вас не понимаю, сударыня…

– Да, не понимаете… Все вы, мужчины, не понимаете!..

– Уверяю вас! У меня есть к вам важная просьба: расскажите мне что нибудь о загробной жизни!

– Вы не знаете? – улыбнулась она, кокетливо помахивая кончиком ноги, выставившейся из-под одеяла. – Ах, это так интересно!.. Это страшно, безумно интересно!

– Да что вы! – обрадовался я – Так вы расскажете…

– Конечно, конечно! Вы себе и представить не можете, что там делается!.. Только… гм… и вы должны сообщить мне кое-что…

– О, сколько угодно!

Она наморщила надбровную дугу и деловито сказала:

– Merci. Скажите мне: что теперь носят?

Будучи уверен, что ее мысли заключены в узкий круг мертвецких похоронных интересов, я ответил, покачав головой:

– Носят? Да все. И мальчиков, и стариков, и цветущих женщин, и младенцев.

– Нет! я вас спрашиваю, что в этом сезоне носят?

– Холерных больше, – подумав, сказал я.

– Не-е-ет! Какой вы, право, непонятливый… Что у вас носят женщины? Ну, узкие рукава – в моде?

– Ах, так! Да, бывают узкие, – неопределенно ответил я.

– Вы не заметили – на груди есть складки?

– Складки? Иногда портнихи их, действительно, делают.

Она задумчиво покачала черепом.

– Гм… Так я и думала. А скажите… Как нынче юбки?

– Юбки? Черные шьют, красные, зеленые…

– Нет, нет… А фасон?

– Такой, знаете… обтянутый.

– Обтянутый?! Ага! Я всегда говорила, что к этому вернутся.

Она натянула на своих бедрах одеяло и повернулась передо мной.

– Так?

– Сударыня! – робко напомнил я. – Вы мне обещали о тамошнем кое-что порассказать…

– Да, да… Шляпки, конечно, по-прежнему большие?

– Большие. Сударыня, осмелюсь…

– Боже мой! Что вы от меня хотите?

– Вы обещали…

– Ага, простите! Что же вам рассказать?

– Все, подробно… Как там, вообще…

– Ах, вы и вообразить не можете. Надо вам сказать, что умерло нас трое: я, потом одна толстая лавочница и жена адвоката. На мне было белое платье с розовой отделкой, волосы зачесаны назад и на ногах…

– Сударыня!

– Ну? Не перебивайте! А жена адвоката… Можете представить: она была в черном шерстяном и в туфлях без каблуков… Ха-ха! Без каблуков! Ха-ха-ха!

Она так расхохоталась, что закашлялась. Потом встала с кресла и, прохаживаясь перед зеркалом, продолжала:

– Ну вот, умираем мы… В тот же день с нами похоронили одного молодого чиновника… Длинный такой был, красивый. С усиками. Мне рассказывали, что на похоронах его была молодая женщина, плакавшая над гробом, и старик, который…

– Сударыня!!

– И старик, который все качал головой, глядя на него… Понимаете, седой весь… качает и качает головой! А молодая дама, можете представить…

– Сударыня!!

– Ну, что там еще?… А потом говорили над его гробом речи. Какой-то толстый сказал: «Обнажим, говорит, наши головы перед прахом этого молодого человека»… Ужасно было трогательно.

– Сударыня!.. Я вас просил о загробной жизни, а вы…

– Ах, о загробной жизни? Чего же вы раньше не сказали… Загробная жизнь наша состоит в том, что…

Она остановилась перед зеркалом и повернулась к нему спиной.

– А сзади меня хорошо облегает?

– Хорошо! Так вы говорите, что загробная жизнь…

– Да!.. Она состоит в том, чтобы… Ах, досада! Никак я не могу спины увидеть…

Она повернула голову так, что затрещали позвонки.

– Загробная жизнь наша заключается в том, что мы…

Она свернула череп чуть ли не совсем на затылок… Неожиданно проволока, скреплявшая позвонки, лопнула, и голова с двумя позвонками глухо упала на ковер…

Моя собеседница зашаталась и рухнула, рассыпавшись грудой белых костей.

– Проклятая, болтливая баба! – злобно вскричал я, вытряхивая ее из одеяла.

* * *

Потом долго не мог успокоиться, шагая из угла в угол, и только под утро заснул тяжелым сном, томимый неразрешенной загадкой, которая почти давалась в руки:

– Что же, наконец, делается на том свете?