Читать книгу Наедине со временем - А. К. Эйзлер, Аркадий Эйзлер - Страница 9

Члены триумвирата, занимаясь укреплением личных позиций и административной перестановкой кадров, проглядели серьезные экономические и политические процессы, назревавшие в партии и стране.

К июлю 1923 г. обнаружилось усиливающееся расхождение «ножниц»: цены на промышленные товары достигли 190 %, а на продовольственные товары – лишь 50 % довоенного уровня, что вызвало затоваривание промышленными изделиями и кризис их сбыта. Как следствие с лета 1923 г. предприятия часто приостанавливали выплаты зарплат, вызывая недовольство рабочих и волну забастовок в крупных промышленных городах (в Москве, Харькове, Сормове). Пик забастовок (217) и числа участвующих в них рабочих (165 тыс. человек) пришелся на октябрь 1923 г. Внутри партии активизировались нелегальные, хотя и малочисленные группы: «Рабочая правда» и «Рабочая группа РКП».

По решению Политбюро 18 сентября была образована комиссия под председательством Дзержинского для анализа экономического и внутрипартийного положения, результаты работы которой были сообщены на пленуме ЦК 23 сентября, выражая тревогу в связи с возникновением в партии нелегальных групп, их участием в стачках и пассивностью со стороны многих членов партии.

Троцкий, вернувшийся из Кисловодска, нашел сложившуюся в партии и стране обстановку резко ухудшающейся. Выводы комиссии Дзержинского он счел неудовлетворительными. Особое беспокойство вызвало предложение комиссии, обязывающее членов партии, владеющих информацией о внутрипартийных группировках, немедленно сообщать об этом в ГПУ, ЦК и ЦКК, считая это симптомом ухудшения внутрипартийной обстановки.

Другим обстоятельством, побудившим Троцкого вынести внутрипартийную борьбу за пределы Политбюро, была попытка на сентябрьском пленуме ограничить его деятельность как руководителя военного ведомства, расширив состав Реввоенсовета, включив в него Сталина и его ближайших сторонников. Троцкий, рассмотрев очередную интригу против себя, просил ЦК освободить его от всех постов, позволив отправиться в Германию, где назревала революция. Превращая это в фарс, Зиновьев просил направить и его «солдатом германской революции» вместе с Троцким. Сталин, резко возражая, предложил ЦК не отпускать своих «любимых вождей». Предложение было принято, а член ЦК Комаров заявил: «Не понимаю только одного, почему товарищ Троцкий так кочевряжится?», окончательно взорвав Троцкого, покинувшего зал со словами: «Прошу вычеркнуть меня из числа актеров этой унизительной комедии»[124].

Эта противоречивая ситуация в руководстве партии стала помехой при решении не только внутрипартийных вопросов, но и вопросов международного коммунистического движения, прежде всего в Германии, где возникла революционная ситуация, при успешной реализации которой произошла бы существенная перегруппировка в руководстве Коминтерном с утратой «тройкой» господствующих позиций в нем. Переход революционной ситуации в восстание германского пролетариата укрепил бы позиции Троцкого, настаивавшего на немедленном выступлении и разработавшего его детальный план. Руководство ГКП просило Москву откомандировать Троцкого в Германию для руководства восстанием, но Политбюро приняло решение направить в Германию «немецкую комиссию» из деятелей РКП(б) менее высокого ранга, предлагая «принимать решения на месте». В результате возникших противоречий и неоднозначных указаний, даваемых германской компартии руководством Коминтерна, и нерешительности самого германского ЦК в вопросе о восстании германская революция, ожидавшаяся коммунистами с нетерпением в России и во всем мире, потерпела поражение, значительно ослабив международное коммунистическое движение.

Однако вернемся к сентябрьскому пленуму. К Троцкому, покинувшему зал заседаний, для переговоров был направлен Куйбышев, которому Троцкий заявил о полной недопустимости «политики, когда назначения, смещения, переброски и пр. производятся с прямым ущербом для дела по очень определенным внутрипартийным соображениям, а для партии официально мотивируются совершенно другими причинами… Пора положить конец нынешнему режиму двойной партийной бухгалтерии, уже принесшему величайший вред и чреватому новыми величайшими опасностями»[125]. В ответ Куйбышев цинично заявил: «Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но мы не можем вас объявить врагом; вот почему мы вынуждены прибегать к таким методам». Троцкий обратился в ЦК и ЦКК с письмом, изложив этот разговор с Куйбышевым, и получил от последнего лицемерное объяснение, что «уважение и любовь к Троцкому исключают всякую возможность враждебности»[126].

Учитывая такой решительной протест Троцкого против реорганизации Реввоенсовета, Пленум ЦК удержался от немедленного проведения предложенных мер. Однако в принятом постановлении одобрялось в принципе введение в состав РВС «военных членов ЦК» и создание при председателе Реввоенсовета исполнительного органа с участием Сталина.

Усилия Троцкого в борьбе против ошибочной политики большинства ЦК, направленные на предотвращение раздора и на создание здоровой атмосферы, не дали существенных результатов. Троцкий заявлял, что в условиях непрерывного усугубления ошибок большинством ЦК он считает «не только своим правом, но и своим долгом высказать то, что есть, каждому члену партии»[127]. На заседании Политбюро 11 октября, впервые обсуждавшем это письмо, некоторые члены и кандидаты в члены Политбюро, еще не связавшие себя тесно с «тройкой», признали ненормальность сложившегося внутрипартийного режима. Дзержинский потребовал обновления Московского комитета как слишком бюрократического. Бухарин, выступая против предложения нового Политбюро обязать членов партии сообщать о внутрипартийных группировках, сказал: «Это только повредит. Это будет понято как избыток полицейщины, которой и без того много. Нам необходимо резко повернуть руль в сторону партийной демократии»[128]. Никто из присутствовавших не выступил против этих слов Бухарина, а Молотов даже подчеркнул, что это «азбучные истины».

Вместе с тем большинство членов Политбюро обратилось к Троцкому с просьбой отсрочить рассылку его письма членам ЦК и ЦКК. Троцкий согласился, сообщив, что со своим письмом он ознакомил лишь небольшой круг ответственных товарищей, не входящих в состав ЦК и ЦКК. Обеспокоенные тем, что Троцкий впервые вынес за пределы ЦК свои разногласия с большинством членов Политбюро, они попытались представить письмо Троцкого платформой, ведущей к образованию фракции[129]. 14 октября на бюро МГК партии было сообщено о распространении письма Троцкого среди московской организации. Бюро МГК выступило против дискуссии по письму Троцкого, перенеся обсуждение на пленум ЦК с участием представителей крупнейших партийных организаций.

15 октября члены Политбюро получили письма Молотова и Томского с сообщением о циркуляции письма Троцкого в широких партийных кругах, предвещающей его скорое обсуждение в Москве. Троцкий, возражая, заявил, что им приняты все меры для предотвращения распространения содержания письма до следующего заседания Политбюро, предполагая, что слухи о распространении письма являются очередной провокацией Сталина, ищущего предлог для обвинения Троцкого во фракционизме. В тот же день был созван Президиум ЦКК, обсудивший возражения Троцкого, принявший резолюцию, развивавшую обвинения, выдвинутые бюро МК, утверждая, что «партия этим письмом поставлена перед фактом выступления одного из членов ЦК с определенной платформой, противопоставленной проводимой ныне нашей партией, в лице ее ЦК, политике»[130]. Существенное изменение в создавшуюся ситуацию внесло представленное в тот же день 15 октября в Политбюро ЦК «Заявление сорока шести», вследствие подписания его сорока шестью членами партии, вступившими в нее до 1917 г., ставившее еще шире и острее вопросы изменения внутрипартийного режима и борьбы с аппаратным бюрократизмом, чем в последних ленинских работах, ибо за время болезни Ленина авторитарно-бюрократические тенденции в партии значительно возросли.

Для характеристики положения, сложившегося в партии, авторы «Заявления сорока шести» использовали термин «режим фракционной диктатуры внутри партии», сложившийся после X съезда, подчеркивая, что некоторые из них с самого начала относились к «диктатуре внутри партии» отрицательно, другие – сознательно пошли на «непротивление» такому режиму, считая, что поворот к нэпу, а также болезнь Ленина оправдывают его в качестве временной меры. Но все они сходились в том, что такой режим уже к XII съезду стал совершенно нетерпимым, убивая самодеятельность партии, подменяя партию чиновничьим аппаратом, безотказно действующим в нормальное время, но дающим сбои в моменты кризисов, теряя свою самостоятельность перед лицом надвигающихся серьезных событий[131].

Серьезную угрозу авторы «Заявления» видели в отсутствии идейного и действенного единства в партии, предлагая срочно созвать совещание членов ЦК с коммунистами, имеющими взгляды на положение в партии и в стране, отличающиеся от взглядов большинства ЦК.

Столкнувшись с активной и влиятельной оппозицией своей политике, правящая верхушка немедленно подготовила меры по превращению оппозиции во «фракцию». В этих целях 17 октября был созван Президиум ЦКК совместно с «наличными в Москве» 26 членами и кандидатами в члены ЦКК из 60 избранных XII съездом без участия Троцкого, для обсуждения сообщения Куйбышева и Ярославского о письме Троцкого. Было принято постановление, подтверждавшее резолюцию Президиума ЦКК от 15 октября. Но голосование не выявило единодушия участников.

На следующий день Политбюро решило созвать экстренный объединенный пленум ЦК и ЦКК с приглашением для создания подавляющего большинства голосующих против Троцкого руководящих местных аппаратчиков для обсуждения внутрипартийного положения. Большинством участников пленума был подготовлен «Ответ членов Политбюро на письмо тов. Троцкого», предназначенный для участников пленума. В этом «Ответе» от 19 октября письмо Троцкого трактовалось как сигнал к созданию фракции против ЦК. Утверждалось, что Троцкий в своем письме, нападая первым на ЦК партии, инициировал наступление на ЦК в трудный момент международного положения[132].

В «Ответ» был включен специальный раздел – «Заявление 46 сторонников тов. Троцкого», где заявлялось, что «петиция» представляет «перепев письма тов. Троцкого… Нет сомнения, что мы имеем образец „планового“, „маневренного“, „координированного“ выступления»[133]. Хотя до сих пор не обнаружено никаких доказательств участия Троцкого в разработке «Заявления сорока шести» и, наоборот, известно, что подписавшие этот документ были ознакомлены с письмом Троцкого. Однако из бездоказательных утверждений делался вывод, что «тов. Троцкий стал центром, собирающим всех противников основных кадров партии»[134].

Большое внимание в «Ответе» уделялось мифу о стремлении Троцкого к личной диктатуре, прибегая к грубым искажениям фактов, например, утверждая, что Ленин якобы долго боролся против назначения Троцкого на руководящие посты. По вопросу о внутрипартийных дискуссиях авторы «Ответа» достаточно четко формулировали свою позицию, заявляя, что «дискуссий по платформам… по нашему мнению, и не нужно. А выдумывать их вредно»[135].

Жесткий и провокационный текст, написанный в виде провинциального фельетона, был отвергнут даже Бухариным, находившимся вне Москвы. Он телеграфировал после чтения документа в Секретариат ЦК: «Категорически настаиваю на следующих изменениях текста: во-первых, необходимо обязательное включение и развитие пункта о внутрипартийной демократии; во-вторых, нельзя изображать экономический кризис в столь розовых красках; в-третьих, необходимо гораздо больше использовать ноту о партийном единстве; в-четвертых, уничтожить все признаки газетного фельетона»[136]. Однако эти требования Бухарина в текст документа не были внесены, а подпись его была сохранена. Троцкий в день появления «Ответа членов Политбюро» сделал первый шаг к опровержению инсинуаций в свой адрес, направив письмо в Президиум ЦКК и Политбюро, указывая, что на протяжении длительного времени воздерживался даже от попыток создания фракции: «В то время, как прения внутри ЦК немедленно же становились достоянием широких кругов партии – в форме, направленной против меня, – я неизменно воздерживался от каких бы то ни было объяснений с не членами ЦК по спорным вопросам»[137].

Объясняя причины написания письма и ознакомления с ним «для проверки собственной оценки создавшегося положения… менее десятка ответственных товарищей»[138], Троцкий разоблачал сущность маневров руководящей верхушки ЦК и ЦКК по обвинению его во фракционности, напоминая, что Политбюро уже ранее отклонило предложение Президиума ЦКК обсудить в пределах ЦК и ЦКК вопросы, поставленные в его письме от 8 октября, считая, что оно якобы получило массовое распространение.

23 октября Троцкий направил письмо членам ЦК и ЦКК с развернутым анализом обвинений в его адрес, выдвинутых в «Ответе членов Политбюро», заявляя, что авторы «Ответа» подменяют поставленные им вопросы о партийном кризисе формальным обвинением его в создании фракционной платформы. Он утверждал: «Нет ничего опаснее, как доведение до бюрократического абсурда решения, запрещающего создание внутри партии фракционных организаций»[139].

Добавляя: «Действительно нефракционный режим в партии может на деле не нарушаться только в том случае… если руководящие учреждения сами не проводят политику скрытого фракционного подбора, с величайшим вниманием относятся к голосу внутрипартийной критики, не пытаясь ликвидировать всякую самостоятельную мысль партии обвинением во фракционности»[140].

Возражая авторам «Ответа» по поводу разногласий между ним и большинством Политбюро, Троцкий резко выступил против обвинений в свой адрес. Касаясь фарисейского заявления о том, что Политбюро не могло и не может «взять на себя ответственность за удовлетворение претензий т. Троцкого» на руководящие хозяйственные посты, он привел выдержки из писем Сталина и Рыкова, предлагавших назначить Троцкого одновременно зампредседателя СНК и председателем либо ВСНХ, либо Госплана, подчеркивая, что «тот исключительный успех доклада тов. Троцкого на съезде дает полную гарантию, что партия целиком одобрит это назначение»[141], дискредитируя этим беспочвенные попытки Сталина и его окружения представить Троцкого рвущимся к власти.

25 октября был созван объединенный пленум ЦК и ЦКК совместно с представителями 10 губернских организаций. Его работа долго оставалась неисследованной, ибо большинство материалов считались закрытыми. Считалось, что Троцкий по болезни на пленуме не присутствовал. Сейчас же известно из новых публикаций о присутствии Троцкого на всех заседаниях пленума, и выступавшего на них четыре раза, и участвовавшего в поименном по его требованию голосовании. 25 октября Сталин и затем Троцкий выступили с докладами. Поздним вечером 26 октября, после завершения прений, оба докладчика выступили с заключительным словом.

Троцкий, отвечая на обвинение его Сталиным в том, что в последнее время он воздерживался при голосовании в Политбюро по важнейшим хозяйственным решениям, якобы устраивая обструкцию, объяснил это тем, что большинство Политбюро игнорировало его предложения о предварительной проработке всех хозяйственных вопросов специалистами до вынесения на решение высшего партийного органа. «Ведь если… такой предварительной проработки нет, то как можно такие вопросы разрешать? Этого я абсолютно не понимаю. Ведь я лично не могу голосовать на Политбюро, если опытные люди, собаку на этом съевшие, не проработают предварительно этих вопросов»[142]. Но поскольку «в Политбюро есть другое Политбюро и в ЦК есть другой ЦК»[143], то, будучи фактически отстраненным от решения основных экономических вопросов, он избрал единственный оставшийся у него путь – направить в ЦК письмо с изложением своих взглядов на создавшееся положение.

Касаясь содержавшихся в «Ответе членов Политбюро» обвинений в бонапартизме, в сосредоточении в своих руках «неограниченных полномочий в области военного ведомства», Троцкий отмечал, что во главе почти всех военных округов стоят сторонники большинства Политбюро, «только в Москве случайно руководит округом ужасный „троцкист“ – Муралов»[144].

Останавливаясь на причинах того, почему он не обратился в ЦКК по поводу ведущейся против него борьбы, Троцкий подчеркивал, что члены ЦКК знали о фактах преследований так называемых «троцкистов», об их смещениях и перемещениях, но никак на это не реагировали. «Как же я мог, зная все это, переносить вопрос на решение ЦКК? У меня не было доверия к большинству ЦКК и нет его»[145]. Троцкий утверждал, что верхушка ЦКК во главе с Куйбышевым и Ярославским стала орудием Секретариата ЦК во внутрипартийной борьбе.

В заключение Троцкий взывал к разуму и совести участников заседания, обращая внимание на тяжелые последствия для судеб партии, способные возникнуть вследствие принятия предложенного пленуму постановления: «Товарищи, я буду говорить начистоту. У нас есть в Политбюро товарищи, желающие это дело довести до конца – в смысле постоянного углубления разногласий, стремятся к тому, чтоб… сделать невозможной дальнейшую совместную работу.

Товарищи, прежде чем голосовать за него, постарайтесь продумать и понять мое положение… Товарищи, я был в отчаянно трудном положении, положении поистине трагическом. В то время, как эта сеть опутывала меня, я ничего не мог объяснить, не мог никому раскрыть, что правда, не мог принять бой. Но эту сеть разорвать было нужно…

Подумайте, товарищи, прежде чем принять решение. Если вы ступите на тот путь, на который вы как будто бы хотите вступить, вы сделаете огромную ошибку»[146].

Вслед за Троцким выступил Сталин. Его речь отличалась демагогией и бесчисленными передержками. Отвечая Троцкому, говорившему о том, что по национальному вопросу в Политбюро «были разногласия не только по линии преследования отдельных работников, но и в принципиальной стороне дела», Сталин лицемерно заявил: «Не понимаю: крупных разногласий не было»[147]. Фарисейски выглядели и его объяснения по поводу колебаний членов Политбюро относительно публикации ленинской статьи о Рабкрине, объясняя их тем, что в этой статье «в трех местах было упоминание об опасности раскола», тогда как в Политбюро не было «и тени разногласий». Просто члены Политбюро боялись дезориентации партии[148].

Ограничения внутрипартийной демократии Сталин представил как «систему мер для ограждения партии от влияния нэпа». Отвечая участнице пленума Яковлевой о необходимости дискуссий в партии, Сталин язвительно заметил: «Как чеховская дама: „дайте мне атмосферу“. Бывают моменты, когда не до дискуссий… Партия ушла в огромную и важнейшую работу по мелочным вопросам. Выдумывать сейчас дискуссии преступно… Дискуссия в центре сейчас необычайно опасна. И крестьяне, и рабочие потеряли бы к нам доверие, враги учли бы это как слабость»[149].

Пользуясь тем, что большинству участников пленума были неизвестны бесплодные попытки Троцкого разрешить разногласия внутри Политбюро и ЦК, Сталин демагогически утверждал, что Троцкий, не «использовав все легальные возможности исправить „ошибки“ ЦК, через его голову обратился к членам партии. В этом суть вопроса, собравшего нас здесь»[150]. Хотя письма Троцкого и «группы сорока шести» направлялись именно к ЦК и ставили ближайшей целью созыв совещания ЦК с инакомыслящими коммунистами для обсуждения спорных вопросов.

В заключение Сталин призвал осудить обращение Троцкого с письмом в ЦК как шаг, создавший «обстановку, грозящую нам расколом», требуя «обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились вовне ее»[151]. Главная цель выступления Сталина заключалась в том, чтобы не позволить партии ознакомиться с серьезными разногласиями, запретив общепартийную дискуссию по спорным вопросам, отклонив проекты резолюций Гончарова и Преображенского о конструктивном решении возникших проблем и поиск компромисса между большинством Политбюро и «оппозицией».

Сегодня в свете всего последующего исторического опыта идеи, выдвинутые оппозицией 1923 г., например, идеи борьбы за демократизацию партийной жизни, представляются бесспорными всякому непредубежденному человеку. Они и в то время находили активный отклик среди коммунистов, воспитанных на ленинских традициях, и среди партийной молодежи. В сопротивлении новому курсу оппозиции триумвират и поддерживавшие его аппаратчики с самого начала дискуссии прибегли к новому методу внутрипартийной борьбы: к оценке разногласий внутри партии как к борьбе между большевиками и элементами, чуждыми большевизму, ленинизму.

В дискуссии 1923 г. впервые были опробованы приемы, успешно использованные Сталиным и его сторонниками во всех последующих дискуссиях: объявление любой возникающей в партии идейной группировки фракционной и раскольнической, а всякой критики в адрес большинства ЦК или Политбюро – покушением на единство партийных рядов; изображение самих внутрипартийных дискуссий как «навязанных» оппозиционерами, как помехи социалистическому строительству, отвлекающей коммунистов от практической работы; напоминание оппонентам об их участии в прошлых оппозициях и фракциях, пытаясь связать былые разногласия с текущими.

Участники оппозиции неоднократно подчеркивали, что при Ленине в партийных дискуссиях никогда не наблюдалось такого озлобления и таких обвинений в отношении оппозиции. Обращает внимание язык самого Сталина: «Вы завыли», – обращается он к Троцкому. Осинского он предупреждает, что тот наткнется на сплошную стену, о которую расшибет себе голову. Это не просто злость, это уже и ярость.

Преображенский говорил, что дискуссия в «Правде» приняла тон, приведший в ужас провинцию, обрадовав белогвардейщину: «…Вы не проявили того хладнокровия, которое т. Ленин проявлял всегда, когда партия проверяла какие-нибудь вопросы. Ленин никогда не позволял себе хаять товарищей, выдвигавших решения, уже частично принятые»[152].

Об огромных, тяжелых последствиях, нанесенных партии решениями дискуссий 1923 г., свидетельствует и письмо Крупской, написанное 31 октября Зиновьеву. Крупская, подчиняясь большинству, считая себя сторонницей триумвирата, а не Троцкого, крайне негативно оценивала беспринципно-интриганское поведение своих товарищей по триумвирату в ходе работы пленума. «Во всем этом безобразии – Вы согласитесь, что весь инцидент сплошное безобразие, – писала Крупская, – приходится винить далеко не одного Троцкого. За все происшедшее приходится винить и нашу группу: Вас, Сталина, и Каменева. Вы могли, конечно, но не захотели предотвратить это безобразие. Если бы Вы не могли этого сделать, это бы доказывало полное бессилие нашей группы, полную ее беспомощность. Нет, дело не в невозможности, а в нежелании. Наши сами взяли неверный, недопустимый тон. Нельзя создавать атмосферу такой склоки и личных счетов… Вот почему все так боялись того, что вся эта склока будет вынесена в массы. От рабочих приходится скрывать весь инцидент»[153].

«Совершенно недопустимо также то злоупотребление именем Ильича, имевшее место на пленуме, – писала Крупская. – Воображаю, как он был бы возмущен, если бы знал, как злоупотребляют его именем. Хорошо, что меня не было, когда Петровский сказал, что Троцкий виноват в болезни Ильича, я бы крикнула: это ложь, больше всего В. И. заботил не Троцкий, а национальный вопрос и нравы, водворившиеся в наших верхах. Вы знаете, что В.И. видел опасность раскола не только в личных свойствах Троцкого, но и в личных свойствах Сталина и других. И потому, что Вы это знаете, ссылки на Ильича были недопустимы, неискренни. Их нельзя было допускать. Они были лицемерны. Лично мне эти ссылки приносили невыносимую муку. Я думала: да стоит ли ему выздоравливать, когда самые близкие товарищи по работе так относятся к нему, так мало считаются с его мнением, так искажают его?»[154]

В ходе дискуссии между триумвирами наметилось своеобразное разделение труда. В то время как Зиновьев и Каменев, выступавшие с пространными докладами, возглавляли пропагандистскую кампанию, Сталин через Секретариат осуществлял организационные меры, расцениваемые оппозицией как «исключительно механическое подавление общественного мнения известной части партии». Уже в ходе дискуссии некоторые оппозиционеры были сняты с руководящих постов. Особенно острый характер приобрел эпизод со снятием Антонова-Овсеенко с поста начальника Политуправления Красной армии.

27.12.1923 г. Антонов-Овсеенко обратился в Политбюро и Президиум ЦКК с письмом, приводя многочисленные факты, свидетельствующие о том, что «весь аппарат партии приведен в определенное движение», направленное на подавление всякой критики большинства ЦК и изображение Троцкого в качестве знамени всего «не ленинского» в рядах партии. «Эти бесшабашные и безыдейные нападки на того, кто в глазах самых широких масс является бесспорно вождем – организатором и вдохновителем побед революции, – создают болезненную тревогу, разброд и неуверенность… Партию и всю страну, вместо серьезного разбора серьезных вопросов, кормят личными нападками, подозрениями, желчной клеветой, и этот метод возводят в систему…»[155]

«Знаю, что этот мой предостерегающий голос, – писал в заключение письма Антонов-Овсеенко, – на тех, кто застыл в сознании своей непогрешимости историей отобранных вождей, не произведет ни малейшего впечатления. Но знайте – этот голос симптоматичен. Он выражает возмущение тех, кто всей своей жизнью доказал свою беззаветную преданность интересам партии в целом, интересам коммунистической революции. Эти партийные молчальники возвышают свой голос только тогда, когда сознают явную опасность для всей партии. Они никогда не будут „Молчалиными“, царедворцами партийных иерархов. И их голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся „вождей“ так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту»[156].

12 января Оргбюро ЦК признало невозможной дальнейшую работу Антонова-Овсеенко на посту начальника ПУРа в связи с его «неслыханным выпадом» и угрозой в адрес «зарвавшихся вождей». Выступая на пленуме ЦК 15 января, Антонов-Овсеенко говорил: «Настаиваю на совершенной ясности в постановке вопроса обо мне. Речь идет об отстранении с поста начальника Политуправления члена партии, осмелившегося выступить в партийном порядке против линии большинства ЦК, вредной для единства партии и моральной сплоченности армии… Считаю неоспоримым правом члена партии указывать членам ЦК на ту или иную опасность партийного положения… никакой угрозы не заключается в моем письме от 27 декабря, кроме – воздействовать в партийном порядке (через конференцию или съезд) на фракционно настроенных вождей со стороны партийно мыслящих товарищей… Я отнюдь не заблуждаюсь, что этой широко ведущейся кампании дан определенный тон и не кем другим, как товарищем Сталиным»[157].

Результатом этого выступления стало направление Антонова-Овсеенко за рубеж с дипломатическим поручением. На январском (1924 года) пленуме ЦК с особенно оскорбительными замечаниями в адрес лидеров оппозиции выступил Зиновьев, задавший тон дальнейшей их травле аппаратчиками. Пленум «подвел итоги партийной дискуссии, причем ряд выступавших членов ЦК, работающих на местах, в резкой и категорической форме осудили линию оппозиции в составе Троцкого, Радека, Пятакова и др. о легализации в партии фракций и группировок, о противопоставлении аппарата партии и т. п.»[158]. Итак, еще до партийной конференции, которая должна была подвести итоги дискуссии, три члена ЦК, включая одного члена Политбюро, были публично обвинены в антипартийных взглядах, что предопределило распад и разрушение монолита партии.