Читать книгу Берись за оружие! - Аркадий Гайдар - Страница 2

Не беллетризированная автобиография. Не про революцию или Гражданскую войну. И не про детство в Гражданскую. Да вообще, по большому счёту, не про детей, даже если они куда-то там пробираются, чтобы помочь, едут на поезде к отцу встречать Новый год, разоблачают шпионов и диверсантов, тайно оказывают «добрые услуги» советскому населению. И заодно не про голубую чашку и взрослые житейские разлады в семье. Это всё фабулы, но не Смыслы.

Да и не «стилист» – если понимать под этим не умение «пересмешничать» (что Гайдар, впрочем, делает превосходно), а оригинальную работу с тропами. У Гайдара тропы скупы, единичны и скорее исключение, чем норма: «…села у окна, в которое мягко бились пересыпанные снежными цветами чёрные волосы зимней ночи».

Основной «приём» Гайдара – клишированные ритмы и ритмизированные клише, которые в зависимости от задачи и сюжета работают как на героико-романтическую патетику («И я попросил пленного осетина: – Тебе всё равно умирать. Вложи патрон в пулемёт, наведи его на меня и выстрели мне в голову»), так и на пародийное понижение, травестирование («И это наша молодёжь! Наше светлое будущее! За это ли (не говорю о себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!) боролся ты и страдал? Звенел кандалами и взвивал чапаевскую саблю! А когда было нужно, то шёл, не содрогаясь, на эшафот…»).

Нелепо приписывать Гайдару как военные преступления, так и магическую работу «лиса-оборотня», который при помощи «медийного хвоста» долгие годы наводил на страну «коллективный советский морок». Гайдар не занимался придумыванием СССР или советского детства. Скорее наоборот, страна «придумывала» Гайдара.

Идея о литературном герое как модели Мироздания была высказана ещё Бахтиным. Из поэтики героя складывается поэтика сюжета и художественный универсум. Ноу-хау Гайдара, его уникальность и мастерство – герой, рефлексирующий Homo Militaris, человек армейский.

Опальному маршалу Тухачевскому приписывают две фразы, якобы произнесённые им перед расстрелом: «Да здравствует Красная Армия!» и «Мне кажется, что я сплю». Предсмертные эти фразы максимально полно охватывают природу гайдаровской поэтики (его Мифоса и Логоса), возникающей из синтеза диурна и ноктюрна – в терминологии Жильбера Дюрана и его теории «имажинер», описывающей структуру человеческого воображения.

В нашем понимании речь идёт о «метафизическом зазоре» между первопонятием и ноэмой, между «творением» и «воспроизведением», который может проявляться в двух «режимах»: дневном (диурне) и ночном (ноктюрне). Основное отличие режимов лежит в подсознательной реакции индивида на смерть. Режиму диурна соответствует героический солярный миф, гигантизм, высшее «бодрствование», а режиму ноктюрна – мистический и драматический мифы, карликовость (она же детскость), ночь, лунность, сон. Представители диурна – герои, воины, все те, кто вступают в активную схватку со смертью. Люди ноктюрна растворяются, засыпают в смерти либо прилепляются к ней, как дитя к матери.

Именно из дуализма диурна – ноктюрна и возникает самобытный гайдаровский мир урождённого воина, которому из текста в текст снится, что он всё ещё ребёнок. И в этом (предельно милитаризованном) сне о детстве, конечно же, находится место рефлексии и страху.

– Постойте! – закричал им Гек. – Вы не туда идёте! Здесь нельзя!

Но никто не постоял, и его, Гека, не слушали. В гневе тогда выхватил Гек жестяную сигнальную дуду, ту, что лежала у Чука в картонке из-под ботинок, и загудел так громко, что быстро поднял голову задумчивый командир железного бронепоезда, властно махнул рукой – и разом ударили залпом его тяжёлые и грозные орудия».

Вселенная Гайдара строго дуалистична, и основная дихотомическая пара её «солдатское – несолдатское» (военный аналог «сакрального – профанного») исправно воспроизводится в каждом гайдаровском тексте, вне зависимости от фабулы.

«– Папа! – сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. – Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.

Он нахмурился:

– Как не солдатская? Ну, вот: это горы. Сумерки. Идёт отряд. Он устал, идти трудно. За плечами выкладка шестьдесят фунтов… винтовка, патроны. А на перевале белые. „Погодите, – говорит командир, – ещё немного, дойдём, собьём… тогда и отдохнём… Кто до утра, а кто и навеки…“ Как не солдатская? Очень даже солдатская!»

„Отец был хороший, – подумал я. – Он носил высокие сапоги, серую рубашку, он сам колол дрова, ел за обедом гречневую кашу и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия“».

Отрицательный персонаж «Судьбы барабанщика» – лжедядя и шпион – тоже бывший солдат, и Гайдар, отдавая должное врагу, всё ж рисует его и остроумным, и по-своему симпатичным.

«Он [Славка] посмотрел на дядю, улыбнулся и спросил:

– Это вы вчера стреляли в тире и поправили меня, чтобы я не сваливал набок мушку? Ой, вы хорошо стреляете!

– Старый стрелок-пехотинец, – скромно ответил дядя. – Стрелял в германскую, стрелял и в гражданскую».

В «Школе», «Судьбе барабанщика», «Военной тайне» нам предстают два главных протагониста творчества Гайдара: Заснувший (впавший) в Детство Солдат (а детство для Гайдара – это испытание, наказание «карликовостью», что-то вроде злых чар из сказки «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями», когда гном в назидание уменьшает Нильса) и Мифологизированная Материя (она же Красная Армия), метаэмпирическая сущность, которая представляет полюс Добра и Правды. Неслучайно во многих текстах Гайдара Красная Армия неизменно выполняет роль «Deus ex machina» – высшей силы, что приходит на помощь и восстанавливает справедливость.

«Узнала Красная Армия про нашу беду. Затрубили трубачи во все сигнальные трубы. Забили барабанщики во все громкие барабаны. Развернули знаменосцы все боевые знамёна. Мчится и скачет на помощь вся Красная Армия».

В земном, «материальном» воплощении Красная Армия выполняет роль эзотерического рыцарского Ордена, с которым у героя однажды была установлена связь. «Армейское» для Гайдара носит сакральное происхождение, поэтому и связь не может быть прервана – она навеки. Отсюда один из частых мотивов у Гайдара: временно отлучённый от Армии воин, тоскующий о боевом братстве.

В этом контексте становится понятной «невыдаваемая» Военная Тайна, которую так настойчиво выбивают из Мальчиша-Кибальчиша буржуины:

«Вы спросите, буржуины:

– Нет ли, Мальчиш, у Красной Армии военного секрета? Пусть он расскажет секрет».

«Военная тайна» – не «вересковый мёд» Стивенсона, о котором можно проболтаться под пыткой. Поскольку Красная Армия – преемственный Хранитель боевого духовного влияния, то и тайна носит «нечеловеческий» характер.

Природа инициатической тайны невыразима, «несказуема» – слова её не выражают. Кибальчиш даже при желании не смог бы раскрыть её и передать другому.

«– Нет, Главный Буржуин, не открыл нам Мальчиш-Кибальчиш Военной Тайны. Рассмеялся он нам в лицо».

В ноктюрнической «ночной» реальности преобладает зыбкая логика сна. К примеру, Серёжа Щербачов из «Судьбы барабанщика» записывает на «шпионской» бумаге стихи, и они исчезают:

«Я потянулся к листку со стихами и, просто говоря, обалдел. Первых четырёх только что написанных мною строк на бумаге уже не было. А пятая, та, где говорилось о стоящих на берегу девицах, быстро таяла на моих глазах, как сухой белый лёд, не оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка».

Слова и поступки героев порывисты, иррациональны (и безнаказанны), как бывает только во сне. Но при этом в сновидческом ноктюрне неизменно разыгрывается (в сути ретроспективно) инициатический сценарий, пробуждающий героя в диурническую реальность воина. Возвращение» происходит через смерть (либо символические её заменители – ранение, асфиксия).

В повести «Дым в лесу» переход-пробуждение происходит в реке Кальве (воды – символ инобытия): «…тут в рот и в нос мне ударила волна. Я захлебнулся, бестолково замахал руками и опять услышал голоса, шум и лай. Тут налетела опять волна, опрокинула меня с живота на спину, и что я последнее помню – это тонкий луч солнца сквозь тучи и чью-то страшную морду, которая, широко открыв зубастую пасть, кинулась мне на грудь».

В повести «Школа» Борис Гориков «пробуждается» пулевым ранением: «В тот момент, когда передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила меня в правый бок. Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. „Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит… Раз не убит – значит, выживу“. Пехотинцы чёрными точками мелькали где-то далеко впереди. „Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня“. Поле стихло, но где-то на соседнем участке ещё шёл бой. Там глухо гудели тучи, там взвилась одинокая ракета и повисла в небе огненно-жёлтой кометой. Струйки тёплой крови просачивались через гимнастёрку. „А что, если санитары не придут, и я умру?“ – подумал я, закрывая глаза».

Такое же «ранение-в-смерть» пробуждает героя «Судьбы барабанщика». Момент перехода сопровождает «звук», потому что пуля попадает Серёже в горло – источник речи, голоса.

«…И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона. Звук всё нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я. „Выпрямляйся, барабанщик! – уже тепло и ласково подсказал мне всё тот же голос. – Встань и не гнись! Пришла пора!“ И я сжал браунинг. Встал и выпрямился… И в следующее же мгновение пуля, выпущенная тем, кого я ещё так недавно звал дядей, крепко заткнула мне горло. Но, даже падая, я не переставал слышать всё тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загремевшие по саду выстрелы, ни тяжёлый удар разорвавшейся неподалёку бомбы».

Специфика гайдаровского универсума такова, что ноктюрн диалектически всегда подчинён диурну, хотя главный герой (заснувший в детство солдат) ещё не знает об этом и, преодолевая себя, совершает во сне подвиг. Когда он проснётся, то сразу вспомнит себя, сольётся с красноармейским Абсолютом и будет тем, кем являлся всегда, – воином, победившим страх смерти и саму смерть.

Михаил Елизаров