Читать книгу Траектория чуда - Аркадий Гендер - Страница 6

Суббота, вечер

Без трех минут восемь вечера мы с тетушкой Эльмирой подъехали к началу самой короткой в Москве улицы Балчуг, на которой углом с Софийской набережной расположился фешенебельный отель, принадлежащий к гостиничной системе Кемпински. Поскольку машину в преддверии пьянки пришлось оставить дома, до тетки и потом вместе с нею – до отеля пришлось добираться на перекладных, то есть на убитой частной «шахе», которая спасибо, что не развалилась по дороге, а только закипела, так что остаток пути нам пришлось проделать с включенной на всю в салоне печкой. Мне, вырядившемуся по случаю визита в приличное заведение в единственную свою пиджачную пару, это было в самый раз. Когда мы, наконец, подъехали к фасаду супер-отеля, обставленному частоколом флагштоков, я выгрузился из машины настолько испаренный и измочаленный всем этим днем, что даже не обратил внимания, как из кондиционированной темноты салона подъехавшего буквально вслед за нами Мерседеса вылез крахмально – прилизанный Шуляев в шикарном светлом летнем костюме из тончайшего итальянского льна. Полностью в стиль на нем была надета черная шелковая майка под горло, черные мокасины, а на запястье руки, в которой он держал черный несессер, у нас чаще именуемый барсеткой, красовался явно швейцарский хронометр на черном же ремешке. Ничего не скажешь, адвокат выглядел весьма изящно. Пока я таким образом откровенно завидовал законченности и стильности прикида на нем, тот, источая парфюмно – приветливую улыбку, направился к нам, на ходу протягивая мне руку. Походка у него была мелко-семенящая, а рукопожатие – на удивление вялым.

– Добрый вечер, уважаемый Глеб Аркадиевич! – произнес Шуляев, как-то особо тщательно выговаривая мое отчество.

– Здравствуйте, Вадим Львович! Вы, я смотрю, один, без Лориэля Шаликовича? – ответил я, в отместку столь же тщательно перемолов во рту все завитки странного имени-отчества Шуляевского безопасника.

– Не по чину ему будет, – просто ответил Шуляев, извлек свою ладошку из моей руки, и засеменил к тетушке Эльмире.

Подскочил к ней эдаким гоголем, галантно чмокнул тетке пальцы, и со словами: «Позвольте, я сопровожу вас!» под ручку повлек ее к дверям отеля. Тетка от такой обходительности вполне по-бабски вся расплылась, и великодушно позволила увлечь себя, на полголовы возвышаясь над спутником. Я посмотрел им вслед, и со злости на Шуляевскую шустрость сравнил его с мелким портовым катером, увивающимся вокруг величавой каравеллы. Я повеселился про себя сравнению, однако же самому мне ничего не оставалось, как последовать за ними в кильватере. И тут же я споткнулся. Видимо, это было накзание за насмешку, потому, что на абсолютно ровной поверхности проезжей части под козырьком отеля и споткнуться то было не обо что, тем не менее я не просто споткнулся, а еще и умудрился подвернуть голеностоп, так что щучкой полетел вперед, размахивая руками и страшно шлепая не поспевающими за туловищем стопами ног. Но все мои усилия удержать равновесие были бы тщетны, и бороздить бы мне, чем повезет, асфальтовые просторы улицы Балчуг, если бы не сам объект моих издевательств. В мгновение ока я настиг успевшую уже достичь дверей отеля пару, и с размаху врубился в льняную спину Шуляева. Удар был настолько силен, что Шуляев чуть не воткнулся носом в стеклянную входную дверь, с трудом удержав равновесие. Зато я остался на ногах.

– Дико извиняюсь, Вадим Львович! Споткнулся, знаете ли, – смущенно извинился я перед изумленно взиравшим на меня Шуляевым.

– Понятно, а то я уже терялся в догадках, когда это вы успели накопить против меня столько личного? – поиздевался надо мной в ответ Шуляев и, кинув презрительный взгляд на мои ботинки, добавил: – Кстати, лучшее средство от спотыкания – приличная обувь. Я, например, всегда ношу только «Экко». Рекомендую.

И он, смахнув невидимую пылинку с того места, где я фамильярно обхватил его за плечи, с победоносным видом повлек мою тетушку – каравеллу внутрь отеля через услужливо разъехавшиеся в стороны двери.

В просторном холле отеля сразу обволокла приятная прохлада как раз в меру кондиционированного помещения. Шуляев сразу целеустремленно направился рисепшн, что-то спросил, и один из отельских, вежливо перегнувшись к нему через широкую стойку, принялся ему что-то объяснять. Через минуту, в течение которой мы с тетушкой с интересом обозревали черно-терракотовый мраморный с золотом интерьер самого дорогого в Москве отеля, он нетерпеливо замахал нам рукой. Выяснилось, что для нашего ужина заказан отдельный кабинет в одном из ресторанов на втором этаже, куда можно было подняться по лестнице или на лифте. По последней антитеррористической моде проход к этим коммуникационным путям преграждала арка металлодетектора с дежурившими при ней парой дюжих охранников с рациями, предложившим нам перед прохождением через рамку прибора выложить на стол все металлические предметы. У тетушки это оказались только ключи от квартиры, у меня – еще ручка, мобильный и часы, а вот Шуляев из своей барсетки вслед за таким же, как у меня, джентльменским набором, извлек самый что ни на есть натуральный… пистолет. Охранник, сказав, что с оружием нельзя, пистолет забрал, взамен выдав Шуляеву что-то вроде гардеробного номерка.

– Это настоящий? – округлила глаза тетушка.

Шуляев слегка покраснел, скорее польщенно, чем смутившись:

– Почти. Газовый, но точная копия боевого. – И добавил, обращаясь почему-то ко мне: – Ношу постоянно после одного случая.

Я понимающе улыбнулся в ответ, поерничав про себя, что случаи, конечно, разные бывают, и по широкой мраморной лестнице мы направились на второй этаж.

В уютном кабинете, отделанном в цветах бордо с золотом, был накрыт и засервирован на четверых большой овальный стол. Мсье Серж уже ожидал нас. Он учтиво поцеловал ручку тетушке, и очень тепло и приветливо поздоровался со мной. С Шуляевым же они обменялись таким мимолетным рукопожатием, как будто расстались полчаса назад. Затем хозяин предложил рассаживаться.

Напротив мсье Сержа по длинной диагонали, вроде как тоже во главе стола, усадили меня, таким образом тетушка Эльмира оказалась визави с Шуляевым. В двери заглянул уже знакомый нам метрдотель и спросил, обращаясь к Бернштейну, можно ли подавать. Тот кивнул. Моментально появилось двое официантов, ловко расставляя между фарфором и стеклом приборов блюда с деликатесно благоухающей снедью.

– Я выбрал традиционную русскую кухню, – улыбнулся мсье Серж: – Но шампанское предлагаю все же французское.

Никто, разумеется, не возражал. Пенный напиток из пузатых бутылок, ловко откупоренных услужливыми официантами, шипя, перелился в высокие узкие бокалы. Мсье Серж сказал тост:

– За успешное окончание восьмидесятипятилетней одиссеи, за вас, Эльмира Всеволодовна и Глеб Аркадьевич, и за наше знакомство!

Я с наслаждением выпил вино, отличающееся даже от самого лучшего отечественного шампанского, как мед от уксуса. Официанты сразу же снова наполнили всем опустевшие бокалы и, как по команде, испарились.

– Друзья, я предлагаю вам пока слегка закусить, а к выбору меню перейти чуть позже, потому что мне хотелось бы вкратце рассказать вам историю Ольги Апостоловой и собственно завещания, – сказал мсье Сержи добавил, обращаясь к тетке: – Не возражаете, Эльмира Всеволодовна?

– Конечно, нет. Нам с Глебом очень интересно знать все о нашей родственнице! – за нас двоих ответила тетка.

Ничего не евший с самого утра, я, конечно, сначала предпочел бы меню, а потом рассказ, но сказать такое не представлялось ни малейшей возможности, и я смирился, хотя что-то подсказывало мне, что «вкратце» у старого швейцарского адвоката не получится. А тот тем временем, прокашлявшись и вытерев губы платком, начал.

* * *

Нарышкины была одна из самых именитых русских дворянских фамилий. Еще в 13-м веке некий витязь прозванием Нарыш за храбрость и доблесть во время Ледового сражения с ливонскими рыцарями получил от великого князя Александра Ярославовича Невского земельный удел. С Нарыша этого и ведут Нарышкины свою родословную. За без малого семисотлетнюю свою историю Нарышкины были и воеводами, и думскими боярами, и приказами руководили. При Иоанне Грозном, правда, были, и многие другие боярские роды, попали в немилость и чуть было не были под корень изведены государевыми опричниками, но при Борисе Годунове опять поднялись. А при любвеобильном Алексее Михайловиче, взявшем себе в жены Наталью Нарышкину, и при сыне ее Петре Первом и вовсе расцвели. Так продолжалось и при всех последующих самодержицах и самодержцах российских. За безупречную службу и заслуги перед отечеством были Нарышкины жалованы при разных государях и орденами, и званиями, и новыми огромными землями в Воронежской губернии, и тысячами душ крепостных. В 19-м веке на этих землях Нарышкины стали заниматься льноводством и скоро фантастически на этом разбогатели. В год гибели от бомбы народовольца Греневицкого царя Александра Освободителя, так же, как и он, почив в бозе, предпоследний князь Алексей Нарышкин оставил своему единственному сыну и наследнику Георгию огромное состояние в более чем миллион тогдашних полновесных золотых рублей, гигантское хозяйство и наказ – не пустить все по ветру, а накопить и преумножить.

Удивительно, но мот и жуир в чине кавалерийского ротмистра, по случаю мирного времени проматывавший в злачных заведениях Санкт-Петербурга за ночь, бывало, деньги, равные среднему тогдашнему состоянию, Георгий Нарышкин после смерти батюшки моментально преобразился. Более того, с головою уйдя в дела промышленно-денежные, Георгий быстро превзошел покойного отца и в деловой хватке, и в капиталах. Основой того послужило знакомство Георгия с одним совсем молодым, лет на десять себя младше, американским джентльменом по имени Майкл, представлявшем в Российской столице деловые интересы своего отца – Джона Эдамса, видного американского промышленника из Чикаго. Последнего интересовали поставки в Россию сельскохозяйственного и текстильного оборудования, а также встречные закупки в Штаты льна в противовес хлопку с американского Юга. Оба сына при своих миллионерах – отцах в Санкт-Петербурге вели жизнь вполне достойную капиталов своих родителей, то есть прожигали жизнь направо и налево. По стечению обстоятельств Джон Эдамс умер в тот же год, что и старый князь Нарышкин. Майкл, оставшись в российской столице без достойного собутыльника и отягощенный встревоженными телеграммами компаньонов отца из Америки, так же как и Георгий, свернул на тропу бизнеса. Георгий и Майкл списались и встретились в Воронеже. Сколько было удивлений, что сыновья за туманом кутежей даже не предполагали при жизни своих родителей, что интересы бизнеса последних совпадали на сто процентов. Шестеренки деловых отношений между Воронежской губернией и штатом Иллинойс закрутились с бешеной скоростью. Скоро из Америки в Россию пошли суда, груженые станками и машинами, а в обратном направлении – хлебом и льном. Состояние Георгия Нарышкина за какой-то год удвоилось, потом утроилось, то же происходило и с капиталами Майкла Эдамса. К началу нового века Нарышкин стал одним из богатейших промышленников России.

Полное погружение в «дела», как тогда называли бизнес, не мог не отразиться на личной жизни князя, и в качество одного из самых завидных женихов Российской империи, так и не найдя достойную подругу жизни, Георгий Нарышкин проходил аж до 1913 года. Князю к тому времени было уже под шестьдесят. Большую часть времени он проводил в обеих столицах по «делам», и лишь пару месяцев в году отдыхал в своем огромном воронежском поместье. В это время он полностью отходил от дел, и никто, даже самые близкие партнеры, даже Майкл Эдамс, не беспокоили его. Единственным близким и родным человеком в время таких уединений была его двоюродная сестра Ольга Нарышкина – Апостолова – дочь родной сестры его отца Елены и курского поместного дворянина Павла Апостолова. Оба они безвременно умерли, и Ольга с десяти лет жила у старшего двоюродного брата Георгия, называя его из-за большой разницы в возрасте «дядей». Нельзя сказать, что дела матримониальные не интересовали престарелого князя вообще. Напротив, вопрос о том, что с его смертью, фамилия Нарышкиных может прерваться, его беспокоил все больше и больше.

Осенью 1913 года, как бывало и в прежние года, рядом с имением Нарышкиных встали табором цыгане. Князь не мешал им давать свои представления, благо, что крестьяне любили слушать цыганские песни и глазеть на их пляски. В семье цыганского барона в тот год блистала семнадцатилетняя красавица-цыганка Настя. Собственно, цыганкой была она очень условно, – каштановые волосы и светлые глаза ясно говорили о том, что девочка скорее всего была в младенчестве цыганами у кого-то украдена, да так и прижилась в таборе, из-за редкой красоты став дочерью в семье барона. А красоты она была просто фантастической. Пришедший посмотреть на первое представление князь, увидев Настю, влюбился в нее сразу и бесповоротно. Через два дня одетый в парадный офицерский мундир князь Георгий появился в шатре у цыганского барона. О чем они разговаривали почти три часа, осталось тайной. Известно только, что после этого барон призвал в шатер Настю и прямо спросил ее, пойдет ли она замуж за старого князя. Юная цыганка потупила очи, и щеки ее зарделись. Оказалось, что ей тоже приглянулся моложавый осанистый князь, так смотревший на нее во время ее танцев. Он был так не похож на всех мужчин ее племени, и на всех других мужчин, которых она встречала за свою короткую жизнь во время странствия табора по городам и весям. Она была согласна. На следующий день батюшка местной приходской церкви окрестил цыганку Настю православным именем Анастасия, а еще через неделю обвенчал ее и раба божия Георгия. Свидетельницей невесты на венчании была Ольга Нарышкина – Апостолова. Кроме нее, да цыган из табора, об этом браке никто и не знал.

После женитьбы Настя быстро понесла, и князь, вынужденный вернуться к «делам» и уехать, оставил ее в имении на попечение Ольги. Будучи практически ровесницами, девушки сразу искренне полюбили друг друга. Ольга взялась обучать неграмотную невестку чтению и письму. Настя демонстрировала потрясающие успехи, еще раз подтверждавшие, что она не была цыганкой по крови и безумно радовавшие князя. Но радость его была недолгой. В конце лета 1914 года, за несколько дней до начала Первой мировой войны Настя родила сына, сама же при родах умерла. Князь был безутешен, хотя, памятуя о том, что и его матушка скончалась вскоре после того, как он, Георгий Нарышкин, появился на свет, так и не перенеся тяжелых родов, не был очень-то удивлен. Просто подтверждалось старое нехорошее поверье, по которому женщины в их роду уж больно часто умирали, либо рожая наследника, либо непосредственно после родов. Маленького Алешу вскармливала одна цыганка из Настиного табора, у которой ребенок родился мертвеньким, а молока было, хоть отбавляй. Цыганку эту нашла Ольга, она же взяла на себя все прочие, кроме кормления, заботы о ребенке, и заменив умершую подругу, практически стала матерью Алексеюшке – Сеюшке как, сюсюкая, звали все маленького. Гремела война. Дел у Георгия Алексеевича Нарышкина было невпроворот, но в те редкие дни, когда он вырывался домой, он видел, что даже родная мать вряд ли лучше бы справлялась с ращением и воспитанием его сына, чем Ольга. Князь Георгий, всегда прекрасно относившийся к младшей двоюродной сестре, после этого вообще начал буквально боготворить ее.

Наступил 1917 год, грянула Февральская революция. Князь Георгий был совершенно убежденным монархистом и отречение государя Николая Александровича и приход к власти Временного правительства воспринял, как начало конца тысячелетней Руси и предзнаменование наступление в стране скорой смуты, военной катастрофы и прочих бед. А поэтому, удрученный с одной стороны, тяжелыми мыслями о судьбе отечества, а с другой – нежной любовью к трехлетнему сыну и Ольге, выбрал для себя последних. С согласия Майкла Эдамса он начал сворачивать в России их совместную деловую деятельность, распродал весь свой бизнес, а вырученные деньги перевел в США. К октябрьскому большевистскому перевороту из имущества с родиной князя связывало только воронежское имение, на которое в такое смутное время просто не нашлось более или менее достойного покупателя.

Октябрь 1917 года князь Нарышкин встретил в Петрограде. Захват большевиками власти, их первые декреты, национализация земель и собственности подтвердили самые худшие опасения князя. Однако он еще был далек от принятия окончательного решения об отъезде, и только заключение большевиками в марте 1918 года сепаратного мира с Германией, которую князь ненавидел, считая исконным врагом России, подвело черту под его колебаниями. Князь дал указания готовиться к отъезду, и сам выехал в Воронеж.

Дома революция, на которую князь полгода изумленно и отстраненно взирал из окон своей петроградской квартиры, настигла его. На следующий день после прибытия в имение князя Георгия арестовали по телеграфному приказу из столицы за якобы участие в контрреволюционном заговоре и мятеже. Вероятно, кто-то из арестованных в Петрограде назвал князя Нарышкина среди прочих фамилий многочисленных тогдашних всамделишных заговорщиков. Князя посадили под замок в здании Воронежской ЧК, где в компании с самыми разнообразными людьми – от армейского полковника до нищего побирушки, на хлебе и воде его продержали до лета. То, что его после этого вообще отпустили за полнейшей недоказанностью всех обвинений, уже само по себе было чудом, – по стране катился красный террор, и «товарищам» проще было расстрелять, чем отпустить. Посеревший за время трехмесячной отсидки князь Георгий вернулся в имение. За время его отсутствия местный Совет и комбеды реквизировал практически все поместье под детский дом, оставив бывшим хозяевам дальний маленький флигелек, где раньше жили конюхи. «Бежать, бежать!» – твердил князь. Отъезд назначили на двадцатые числа июля.

Накануне пришла весть, что в Ипатьевском доме в Екатеринбурге расстреляны отрекшийся император и вся его семья. Князя хватил удар. Его полностью парализовало, но, хотя даже разговаривал он с трудом, мысль его оставалась ясной. Он ужасно казнил себя за свою нерешительность и промедление с отъездом, который лично для него теперь стал вообще невозможным. Сознавая, что его конец близок, он призвал к себе Ольгу и наказал ей любыми путями выбираться из России кратчайшим путем в Европу, а оттуда – в Соединенные штаты к Майклу Эдамсу. Однако, даже если двадцатилетней девушке с младенцем на руках удалось бы миновать все препоны раздираемой междоусобьем страны и пересечь океан, оставался еще один вопрос: Эдамс никогда не видел Ольгу, как бы он узнал ее? Написать князь не мог, да и захвати большевики эти рекомендательные письма, у Ольги могли бы возникнуть дополнительные проблемы. Были, конечно, метрики, паспорта, семейные фотографии – но здравомыслящий князь понимал, что все это может погибнуть или быть утерянным. Князь позвал старого цыгана, и попросил его сделать Сеюшке на спине татуировку в виде ловчей птицы, держащей в вытянутой лапе пучок стрел. Такую татуировку в виде старого родового герба с незапамятных времен носили на спине все мужчины рода Нарышкиных. Была она и у князя Георгия, и о ее наличии и о том, как она выглядит, Майкл Эдамс был прекрасно осведомлен. На всякий случай князь предложил сделать такую же татуировку и Ольге, и та, подумав, согласилась. Отказалась она только уезжать, бросив больного. Но старый князь долго и не протянул, и в конце сентября его не стало. Пока похороны, да девять дней – в октябре Ольга с Сеюшкой двинулись в путь-дорогу. Но далеко не уехали – главе местного Совета Иванову, домогавшегося любви красавицы Ольги, донесли об их отъезде, он сам на коне догнал их повозку, вернул назад, и определил в их флигеле под домашний арест. Неизвестно, как разрешилась бы ситуация, но 19–20 октября Воронеж, а с ним и уезд, где стояло поместье Нарышкиных, был захвачен кавалерийскими частями Добровольческой армии генерала Деникина. Иванов, другие члены Совета и комбедовцы, всего человек двадцать, были публично расстреляны перед главной колоннадой поместья. Но долго деникинцы не продержались, уже через четыре дня отступив под ударами красных. Ольга с Сеюшкой ушла с ними.

Добровольческая армия в этот период уже перевалила пик своих военных удач, и в стычках с красными в основном терпела поражения, отходя к югу. В этом же направлении двигался и обоз, в котором ехали Ольга с мальчиком. В конце ноября они прибыли в Ростов. В деникинской столице их обустроили с максимальным комфортом. Несмотря на жуткую усталость после месячного вояжа в тряская армейская телеге с ночевками под открытым небом, да степью в качестве удобств, они пробыли в городе всего неделю. Даже несведущей в вопросах войны Ольге было очевидно, что долго белым здесь не продержаться. Следуя своему плану продвигаться на запад, с огромным трудом они сели на поезд, идущий в Киев.

Поезда тогда ходили медленно, зачастую по несколько суток простаивая на каком-нибудь полустанке на запасном пути, и к концу декабря Ольга была еще достаточно далеко от Киева. А под самый новый 1919 год в бескрайних приднепровских степях их поезд неожиданно остановился. Вооруженные люди заставили всех выйти из вагонов. У всех все отобрали, а кого и просто шлепнули. Во время обыска высокий и усатый, опоясанный патронными лентами поверх полушубка, казак минуту внимательно разглядывал Ольгу, державшую спящего Сеюшку на руках, и сказал, что женщина и малец пойдут с ним. Возражать, стоя рядом с трупами только что расстрелянных попутчиков, Ольга не решилась.

Высокий казак, которого все звали просто Щур, оказалось, командовал бандой, напавшей на поезд. Правда, себя степные грабители звали революционным отрядом анархистов, и входили в «крестьянскую армию» Нестора Ивановича Махно. В резиденцию и «столицу» батьки – большое село Гуляй-Поле и привез своих пленников Щур, разместив их на дальнем хуторе в хате своего отца – инвалида Японской войны. Скоро стало очевидно, что Щур захватил пленников с собой по простой причине, что тридцатилетнему Щуру давно была по местным понятиям пора жениться, и он прямо предложил красавице Ольге выходить за него, сказав, что сразу «положил на нее глаз». Даже после такого своеобразного объяснения в любви Ольга, разумеется, отказала. Тогда, недолго думая, Щур овладел предметом своей страсти насильно. Изнуренная всеми тяготами пути, уже не верящая в возможность им с ребенком пробиться в далекую сказочную Америку, поруганная Ольга слегла.

Испанка страшно свирепствовала тогда. Ольга пролежала с жаром две недели. А, только вроде чуть оправившись, опять свалилась чуть не замертво. Никто не знал, что с ней – она лежала без сознания, только редко-редко приходя в себя и никого в этом состоянии не узнавая. Вероятно, это был менингит, но этой болезни тогда еще не знали. Тем более в крестьянской хате не могли понять, что происходит с девушкой. Ни жива, ни мертва, – ясно было только, что не жилец она на этом свете.

Вскоре Щур погиб в Екатеринославе в стычке с войсками гетмана Петлюры. Одноногий отец его не знал, как прокормить себя и бабку свою, не говоря уж об Ольге и Алексеюшке. Хоть и один – совсем малец еще, а вторая вообще святым духом жива, а все – лишние рты на шее. Не зная уж, что и делать, старик наконец по-крестьянски расчетливо рассудил, что нечего мальцу сидеть без дела. Под Пасху он свез мальчика в Екатеринослав и сдал в аренду местным нищим, побирающимся на порогах церквей. Те с удовольствием взяли того «на работу», зная, что сердобольный люд будет щедро подавать такому ангелочку. Старшина нищих обязался ребенка кормить, и время от времени отпускать того «с работы» домой с частью собранного подаяния. До лета так и продолжалось – старик примерно раз в две недели приезжал за мальчиком и забирал его на хутор, где мыл того в бане, подкармливал, а через пару дней отвозил обратно в город к нищим. Старика все устраивало, да ребенок против такой жизни не возражал, благо сыт был, а прежнего своего явно небедного бытия уж и не вспоминал вовсе. Ольга, так и находясь практически все время в беспамятстве, ничего обо всем не знала и возразить не могла. Все так могло длиться и дальше, но один из разов, приехав за ребенком в город, старик не обнаружил на привычном месте ни нищих, ни мальчонку. Кто-то рассказал ему, что на прошлой неделе налетела на нищих толпа беспризорной шантрапы, конкурентов по побирушному делу избила и разогнала, а мальчишку забрала с собой. Дед поискал – поискал, да никого не сыскал. Да и искал больше для виду – ну, пропал малец, так и кобыле легче, а девка все равно не выживет, так что и ответ не перед кем держать. Но Ольга выжила. Сознание вернулась к ней осенью, и первый вопрос ее был, где Алексеюшка. Смысл того, что рассказал ей старик, долго не мог дойти до нее. Когда же действительность стала очевидной, Ольга опять чуть не отдала Богу душу. В общем, окончательно встала на ноги она только к весне 1920-го, пролежав в постели в общем больше года. Ее еще ветром шатало, а она уже отправилась в Екатеринослав. Назад в Гуляй-Поле Ольга уже не вернулась.

Ни нищих, ни беспризорничьей ватаги, ни вообще никаких следов Алексеюшки Ольга, разумеется, не нашла. Из ее жизни пропал весь смысл. Она была совершенно одна, все вещи, кое-какие драгоценности, бумаги – все пошло прахом. От безысходности она чуть не наложила на себя руки. Только мысль о том, что Алексеюшка, возможно, жив, и в этом случае его теоретически можно все-таки найти, спасла в последний момент ее от петли. Надо было все-таки несмотря ни на что попасть в Америку, и уже оттуда начинать поиски. Но сделать это было гораздо труднее, чем задумать. Украина была уже полностью во власти красных, и на запад дороги не было. Оставалось только любым способом попасть в Крым, к Врангелю. Ольга предприняла блестящий ход – она отправилась прямо в пасть тигру, в местную ЧК. Там она рассказала про себя почти все, как есть, представившись только Катей Ивановой, младшей сестрой того самого воронежского комиссара Иванова, который домогался ее осенью 18-го. Историю сестры геройски погибшего красного комиссара, захваченную в плен, изнасилованную деникинцами и брошенную умирать в степи, откуда она попала к махновцам, быстро проверить было невозможно. Да и не думали проверять, потому что еле живая девушка с упрямо сжатыми губами просила только одного – отправить ее на фронт, где бы она могла сражаться и отомстить белякам за себя и за брата. Потрясенные ее рассказом, чекисты выдали Екатерине Ивановой кожанку, красную косынку, выписали мандат, и отправили на юг. Она прибыла в части Красной армии, где на основании мандата Екатеринославской ЧК ее определили в одну из частей. В мае 1920 года под Армянском она перешла к врангелевцам. В контрразведке ее истории никто не поверил. Ольгу чуть не расстреляли, как красную шпионку. Совершенно случайно она увидела одного офицера, участника воронежского рейда. Офицер долго не мог признать «княжну» Ольгу, так она изменилась за время болезни, но в конце концов все благополучно разъяснилось. Ольгу по ее просьбе отправили в Севастополь. Кое-как перебившись там до осени, вместе с остатками убегавших белых частей с одним из последних пароходов Ольга Апостолова отплыла к берегам Турции.