Читать книгу Дни Кракена (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие - Страница 6

– Я от всего сердца выражаю вам свое сочувствие, – сказал Сунагава.

Хилл остолбенело глядел на обломок спички. Короткая… Жребий пал на него. Лезть с головой в смертоносный багровый студень выпало на его долю. Он никак не мог заставить себя осознать это. Бред, кошмарный сон! Он перевел взгляд на японца. Тот сидел на корточках напротив него, положив руку с пистолетом на колено, внимательно следя за каждым его движением из-под опущенных век.

– Очень сожалею, мистер Хилл. По-видимому, так угодно богу, с вашего разрешения. Я расскажу шефу о вашем героизме и передам в Америку все, что вам угодно будет мне поручить.

Хилл все еще не понимал. Он с проклятием отбросил предательскую спичку и поглядел в сторону страшной ямы.

– Нет, – негромко сказал он, и сам удивился, услышав звук своего голоса. Ему показалось, что говорит кто-то другой. – Нет, я не хочу так… умирать.

Брови японца сдвинулись.

– Прошу вас обратить ваше благосклонное внимание на тот факт, что долгое пребывание возле красного газа весьма опасно. Я тоже рискую не добраться до выхода, если мы здесь слишком задержимся. Почтительнейше прошу вас поскорее выполнить ваш долг. Уверяю вас, я бы никогда не стал злоупотреблять вашим терпением.

– Не хочу, – сипло повторил Хилл.

И тут он понял, что погиб. Эта уверенность мгновенно овладела его сознанием, лишила его воли и сил. Ноги его подогнулись, и он мешком повалился на колени. Чарльз Хилл, матерый разведчик и диверсант, профессиональный убийца и шантажист, заплакал. Слезы лились по его ввалившимся щекам, застревали в четырехдневной щетине, капали на засаленную ткань куртки. Сунагава с омерзением смотрел на него. Это янки, один из тех, кто оккупировал Японию и правит ею от имени божественного тэнно… Какой позор! Он вскочил на ноги и ткнул американца стволом пистолета в лицо.

– В яму! Живо, трус, мерзавец! Сумей хоть умереть как человек, а не как пес!

– Да-да, я… я сейчас, я понимаю… – бессвязно забормотал Хилл, отодвигаясь от него ползком, спиной к яме.

Он, шатаясь, поднялся и, путаясь дрожащими руками в лямках, стал снимать мешок. В кровавых отсветах лицо его казалось маской. Он оглянулся назад, взвизгнул и снова повалился на колени.

– Не хочу! Не хочу! Не надо!

В его крике не было уже ничего человеческого. Сунагава понял, что банка останется в яме. Он поднял пистолет и дважды, почти не целясь, спустил курок. Вопль оборвался. Площадка опустела. На поверхности красной пленки медленно затягивалась глубокая впадина. Сунагава глубоко вздохнул, засовывая пистолет в карман брюк, и провел грязной ладонью по лицу. Вернулся к мешку с продуктами, достал бутыль с вином, сделал несколько длинных глотков. Понемногу возбуждение улеглось, и мысли потекли с обычной ясностью и четкостью. Необходимо было сделать две вещи: во-первых, открыть шлюзы, во-вторых, выбраться наружу и поспеть к назначенному месту к моменту прибытия подводной лодки. Времени оставалось в обрез. Сунагава сунул бутылку за пазуху, набил карманы галетами, затем, после минутного колебания, швырнул мешок в яму.

– Оватта[1], – вслух сказал он.

Да, все было кончено. Сунагава, офицер давно переставшей существовать армии навсегда останется бесправным наемником тупых и кичливых янки, он навсегда обречен на покорное выслушивание брюзгливых нотаций от бездарей, вроде шефа, на совместную темную деятельность с ничтожествами, подобными Чарли Хиллу, на опасную и позорную жизнь третьеразрядного шпиона. И жизнь эта окончится либо в тюрьме, либо на виселице. Ему уже никогда не стать тем, кем мечтал он стать более десяти лет – могущественным хозяином грандиозного комбината багровой смерти. Он, Сунагава, имел для этого все возможности. Пусть Морган производит атомные бомбы, а Дюпон – водородные. Хорошее оружие, сильное оружие, кому-кому, а его соотечественникам это хорошо известно. Но он бы перехватил часть золота, которое льется в бездонные карманы этих миллиардеров. Ака-гасу мог бы стать славой и честью любой желающей платить армии, любой, кроме, разумеется, большевистской. И вот все кончено, мечты разлетелись в прах накануне их осуществления. Может быть, имеет смысл броситься головой вниз в страшную яму? Сунагава поежился. Нет. Надежды исчезли, а ненависть осталась. Если не ему, то никому. Во всяком случае, не русским. Через час сюда хлынет океан, и люди никогда не узнают о красном газе, если только… Нет, нужно надеяться, что тот болван заблудился в бесконечных галереях верхних этажей и сломал себе шею в какой-либо шахте. А если даже его выловили русские? Что поймут грубые безграмотные пограничники? Они испугаются, что в свинцовой банке спрятана какая-нибудь мина и поскорее выбросят ее в океан. В худшем случае распилят ее пополам. И найдут там… Сунагава даже улыбнулся, представив себе содержимое банки на грубых ладонях увальня-русского. Тайна красного газа, которую не смог разгадать до конца даже сам Сунагава, умрет вместе с ним. С кем – с ним? С Сунагава или с русским? Мысли снова стали путаться. И, не оглядываясь больше на место гибели всех его надежд, он почти бегом устремился в тоннель. Перед глазами мерцал фосфорический туман, зрение его как бы раздвоилось, и он видел одновременно и то, на что падал пляшущий луч фонаря, и мертвые лица убитых им на пути к славе и могуществу, и их было много. Преодолевая чудовищную усталость, падая, цепляясь за покрытые мерзостью стены, японец упрямо поднимался к развилке галерей, где находилась камера управления шлюзами.

До нее оставалось не более сотни шагов, когда он остановился и потушил фонарь. Ему показалось, что слышны голоса людей. В ушах гулко билась кровь, ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы успокоиться. Но когда глаза привыкли к полному мраку, сомнения исчезли. Кто-то шел навстречу. Сунагава увидел слабые вспышки света далеко впереди, затем послышались отчетливо негромкие голоса, звук торопливых шагов, кашель. На мгновение им овладел ужас. Но он сумел взять себя в руки. Не зажигая фонаря, ощупывая стену слева от себя, он быстро и бесшумно пошел дальше. Скоро рука его ушла в пустоту – здесь была дверь. Он на ощупь, высоко поднимая ноги, чтобы не запнуться, вступил в камеру и нащупал металлический обод колеса. Стопор он нашел быстро, но, когда приготовился крутить, шум шагов раздавался уже совсем близко. Колесо заскрипело тонким пронзительным визгом. Один оборот, два, три, четыре… На шестом оно внезапно остановилось. Мокрый от пота, затаив дыхание, Сунагава изо всех сил налегал на него, но все было напрасно. По-видимому, несложный поворотный механизм вышел из строя. Сунагава бешено выругался и выскочил за дверь. И сейчас же в лицо ему ударил яркий свет и раздался резкий окрик:

– Стой!

Он повернулся и бросился бежать.

– Стой, стрелять буду!

Грохот выстрела прокатился под сводами, пуля щелкнула о камни и с жалобным воем улетела в пустоту. Сунагава мчался вниз по уклону тоннеля, слыша тяжелый топот ног преследователей. Он знал, что свернуть здесь некуда, и ему придется еще раз увидеть гнездо красного газа. В этом было его преимущество: те, кто преследовал, должны были внимательно осматриваться по сторонам, чтобы не пропустить возможного поворота. Кроме того, их фонари давали ему возможность более или менее свободно ориентироваться на бегу. Но он очень устал и скоро почувствовал, что задыхается. Начались заросли плесени. Он услыхал позади изумленные восклицания. Тогда он понял, как должен действовать. Из последних сил он добежал до края тоннеля, проскочил через площадку, озаренную багровым заревом, и оказался в галерее, по которой убегал сутки назад от волны красного газа. Тут он залег, достал пистолет и постарался отдышаться, чтобы не дрожала рука. Отсюда до выхода из противоположного тоннеля не было и двадцати шагов, а Сунагава всегда считал себя неплохим стрелком. Итак, Хилл оказался не последним из тех, кому суждено окунуться в красную пленку. Расчет японца оправдался. Через минуту к яме выбежали трое русских – долговязый офицер в очках и двое солдат с карабинами наперевес. Выбежали и остановились, как вкопанные, пораженные невиданным зрелищем. Сунагава отчетливо видел их лица, выражающие сильнейшее удивление и растерянность. Он улыбнулся, упер для верности пистолет рукояткой в выступ скалы и поймал на мушку грудь офицера. И все же японец просчитался. Он забыл, что имеет дело с советскими пограничниками. Треснул выстрел, и офицер рухнул навзничь. Но одновременно с ним упали и оба солдата, выбросив на лету вперед стволы карабинов. И не успел Сунагава опомниться, как вокруг него защелкали пули. Одна из них содрала кожу и клок волос на его макушке, другая обожгла вскользь руку. Сунагава пригнул голову и стал отползать. Противный мокрый озноб охватил тело. Одежда вдруг стала тесной, мешала двигаться. «Ранен?» – подумал он, бессильно роняя голову, и сейчас же испуганно приподнялся: под ним была вода. Значит, шлюзы все-таки открылись, дело сделано. Он чуть не рассмеялся в припадке истеричного злорадства. Темная тень на мгновение заслонила освещенный вход в тоннель. Сунагава хотел выстрелить, но что-то обрушилось на его голову, ударило в мозг, яркими искрами озарило полумрак перед его глазами.

Новиков сунул пистолет диверсанта за пояс, подобрал карабин и тревожно оглянулся. Костенко, покряхтывая, принес на плечах вяло обвисшее тело Олешко.

– Ну чего ты сюда с ним приперся? – с раздражением спросил Новиков.

– Там уже, однако, нельзя оставаться, – угрюмо пробормотал ефрейтор.

– Что такое? Почему нельзя?

– Вода…

Новиков взглянул под ноги. В неярких красных отсветах поблескивали вокруг голенищ тяжелых армейских сапог ленивые мелкие волны. Нарушитель, лежавший лицом вниз со скрученными за спиной руками, отчаянно забился, пытаясь подняться.

– Лежи, сволочь, – злобно крикнул Новиков.

– Захлебнется, однако, – озабоченно возразил Костенко. – Прислони-ка его к стене. Вот так. Мнится мне, однако, что водица-то прибывает… Вот, послушай…

Пограничники прислушались. Далекий смутный гул наполнял спертый воздух тоннеля. Казалось, где-то далеко работают мощные электромоторы.

– Ровно водопад, как ты думаешь?

Новиков не ответил. Он с удивлением и тревогой смотрел через плечо товарища. Костенко оглянулся, все еще держа Олешко на плечах. Прямо перед входом в тоннель маячил, покачиваясь взад и вперед, длинный узкий язык багрового пламени. Он медленно изгибался упругими, полными сдержанной силы движениями, словно чудовищная змея, и заметно было странное вращательное движение всей его поверхности. Он как бы ввинчивался в воздух, вытягиваясь все больше и больше.

– А-а-а! – прокатился по тоннелю дикий крик.

Японец дергался, сидя по пояс в воде, не спуская широко раскрытых глаз с того, что происходило над ямой.

– Икэ! Икэ! – кричал он. – Ака-гасу га дэру! Моттэтэ курэ! Тэйк ми эвэй, йэ рашэн дэвилс! Дэс!

Дэс![2]

– Уйдем отсюда по добру по здорову, – испуганно проговорил Костенко. – Не к добру, однако, этот поганец разоряется…

– Капитана перевязать бы надо, – нерешительно предложил Новиков.

– Выйдем куда повыше, там и перевяжем. Здесь все одно посадить его негде. Вода-то прибывает, не видишь?

Не дожидаясь ответа, он бережно поправил свою ношу, достал фонарь и зашагал вглубь тоннеля. Новиков поднял задержанного на ноги. Тот сразу же замолк и пошел, почти побежал, так быстро, что пограничники едва поспевали за ним.

Вскоре мутный розоватый свет померк и скрылся за поворотом. Вода все прибывала. Новиков споткнулся и ушел в нее с головой, едва не выронив оружие.

– Соленая, – сказал он, отплевываясь. – Океанская, видать.

Костенко хрипло выдохнул:

– Затопляет, никак, пещеры. Шагу прибавить, однако, надо.

Но они и без того бежали изо всех сил. Вдруг японец остановился и показал на узкий проход слева. Там виднелись вбитые в стену железные скобы, совсем как те, по которым пограничники спускались час назад. Костенко поднял фонарик. В своде тоннеля зияла круглая дыра. Новиков вопросительно взглянул на диверсанта. Тот кивнул головой. Возможно, это была ловушка. Ведь диверсант был не один в катакомбах. Где-то поблизости скрывались его приятели. Но выбора не оставалось. К тому же задержанный должен был понимать, что погибнет прежде, чем его смогут освободить. И Новиков приказал:

– Давай сюда капитана, Костенко, возьми веревку и лезь наверх. Оружие держи наготове. Оттуда спустишь петлю, вытянешь сперва капитана, затем самурая. Я поднимусь последним.

Когда мокрый с головы до ног сержант выбрался в верхний тоннель, Костенко осторожно разрезал на Олешко гимнастерку, а японец сидел на корточках, опершись спиной о стену. Пуля прошла через мякоть плеча навылет и, по мнению Новикова, знавшего толк в подобных делах, кости не задела. Бессознательное состояние раненого объяснялось тем, что, падая, он сильно ударился затылком об острый выступ скалы. Крови из раны вышло немного. Пограничники тщательно перевязали капитана, истратив на это все индивидуальные пакеты. Затем, смущенно оглянувшись на сержанта, Костенко достал из заднего кармана плоскую флягу, открыл Олешко рот, сдавив ему сбоку челюсти своими железными пальцами, и влил туда чуть ли не половину содержимого. Капитан закашлялся, рванулся и застонал.

– Спиртец? – ехидно спросил Новиков.

Костенко кивнул. Избегая укоризненного взгляда товарища, завинтил крышку, сунул флягу в карман. Японец пристально наблюдал за этой процедурой.

– Что смотришь, бандит? – заорал на него зло Костенко, замахнувшись огромным кулаком. Тот отшатнулся и что-то быстро проговорил, ощеряя редкие блестящие зубы.

– Он говорит… ты не смеешь бить… пленного… Говорит, что он офицер и дворянин, а ты простой солдат… – слабым голосом сказал вдруг Олешко.

– Товарищ капитан, очнулись? – обрадовано вскрикнул Новиков.

– Кажется… Где мы? Что это… было? Красный свет…

Сержант кратко рассказал, что произошло внизу.

– Черт… Голова болит… и плечо… Ранен, значит. Это… ничего. Покажите мне… мерзавца. – Олешко, ужасно сморщившись, принял при помощи Костенко сидячее положение. Новиков подтащил диверсанта ближе и направил ему в лицо луч фонаря.

– Нихондзин да ка?[3]

– Со дэс, – с угрюмой покорностью сказал японец. – Эйго мо дэкимас[4].

– Сорэ ва… бэнри да[5]. Ребята, вы его обыскали?

– Так точно, товарищ капитан. Вот, пистолет я у него отобрал, нож, сухари, бутылка с чем-то, фонарик. Больше ничего нет.

– Прелестно. Теперь нужно выбираться. Дорога известна?

Новиков и Костенко переглянулись.

– Выберемся как-нибудь, – неуверенно сказал Новиков.

– Внизу никак не пройти?

– Никак, товарищ капитан. Вода кругом. Я последним поднимался, так мне чуть не по шею было. И откуда ей взяться, скажи на милость…

Олешко указал на диверсанта.

– Он знает. Это… его рук дело. Погодите, я с ним поговорю.

Исполнились его «романтические бредни». Раненый, измученный, сидит он в самом сердце зловещего подземного лабиринта и допрашивает только что пойманного при его участии диверсанта. Олешко внимательно разглядывал обтянутое заросшее лицо японца. Черный рот устало раскрыт, лоб испачкан запекшейся кровью, губы потрескались, а глаза… холодные, жесткие, безжалостные, они прячутся под набрякшими веками, словно боятся выдать страх и ненависть. Лицо врага.

– Кто вы?

– Я уже имел удовольствие сообщить вам, что я офицер и дворянин.

– Ваше имя?

– Это не имеет значения, с вашего разрешения.

– Говорить отказываетесь?

– С вами – да, почтительнейше прошу извинить. Я буду говорить с вашими почтенными начальниками.

Олешко подумал.

– Вы хорошо знаете эти тоннели?

– Да, смею сказать, хорошо.

– По-видимому, служили здесь раньше?

Японец не ответил. Олешко достал из кармана смятый листок, доставленный Соколовым полковнику и попросил Костенко посветить.

– Вам известен некий Сунагава? – медленно спросил он.

По-видимому, напряжение и усталость, вызванные всем, что произошло за последние трое суток, сказались даже на этом прожженном пройдохе и лицемере. Японец сильно вздрогнул и с изумлением заморгал глазами.

– Вы… знаете? – пролепетал он.

– Понятно, – процедил Олешко, ловя его убегающий взгляд. – Вы?

Он был изумлен не меньше диверсанта, но сумел скрыть это. Недаром у него за плечами было участие в подготовке к Хабаровскому процессу, когда через его руки прошло несколько десятков подлых убийц, ученых бандитов из шайки генерала медицинской службы императорской армии Исии Сиро. Он хорошо знал своего противника, а тот, по-видимому, мог рассчитывать только на свое нахальство.

– Значит, – повторил Олешко, – вы – Сунагава?

Японец ожесточенно замотал головой и с трудом проглотил слюну.

– Нет, нет, – хрипло выкрикнул он. – Вы говорите ложно. Я не Сунагава. Но я его знаю. Он руководил нашей группой и погиб. Я все расскажу о нем, что мне о нем известно, если вам нужно…

– Сколько вас высадилось на остров?

– Дво… двое.

– Вместе с Сунагава? Врете.

– Я ошибся, нас было четверо. – Японец опустил голову.

– Где остальные?

– Погибли.

– Вы убили их?

– Их сожрал красный газ. Всех… троих. Они там, внизу, под водой.

Олешко с омерзением поглядел на диверсанта.

– Врете, господин Сунагава. Вы перестреляли их, чтобы избавиться от свидетелей. Но имейте в виду, одному удалось спастись. – Он помедлил немного и прибавил: – Свинцовая банка тоже в наших руках. Запираться бесполезно. Вас послали сюда за этим самым… за красным газом. Так?

– Я все расскажу… все расскажу, – торопливо забормотал японец. – Но почтительнейше умоляю вас, давайте уйдем отсюда. Сюда идет вода.

– Откуда вы знаете?

– Океан прорвал шлюзы, по моему ничтожному мнению. Так уже случилось в тоннелях на западной стороне острова… десяток лет назад, с вашего разрешения. Нужно уходить.

– Новиков, – сказал Олешко. – Загляни в шахту, по которой мы сюда поднимались.

Сержант отошел в сторону. Видно было, как он наклонился с фонарем в руке, потом лег на грудь. Сейчас же на сводах тоннеля заиграли причудливые световые блики.

– Вода, товарищ капитан, – тревожно проговорил он. – Уже до половины…

– Уходим, – коротко сказал Олешко. – Костенко, будь другом, помоги подняться. Нож забери, а галеты отдай японцу.

И они пошли. Впереди, сопровождаемый по пятам Новиковым, шел диверсант. За ним, опираясь на карабин, тащился Олешко. Шествие замыкал Костенко, готовый в любой момент подхватить шатавшегося от слабости капитана. Японцу было неловко идти со связанными руками, но шел он быстро, пугливо оглядываясь и прислушиваясь к чему-то. Во время короткой остановки, сделанной для отдыха, все отчетливо расслышали: издалека доносился грозный рев воды. Наступали последние часы существования подземной крепости.

Вскоре вновь пришлось прибегнуть к помощи веревочного кольца. На этот раз шахта оказалась очень глубокой, так что пограничники должны были связать две веревки вместе. Наверху с японцем произошла разительная перемена. Он принял гордый вид и грубо потребовал, чтобы ему освободили руки.

– Иначе дальше я не поведу, – нагло объявил он.

Олешко догадался, что опасность затонуть миновала. Эта галерея была, очевидно, уже выше уровня океана. Трясясь от ярости, он выхватил из рук Новикова карабин и щелкнул затвором. Диверсант отступил на шаг и принялся извиняться:

– Простите, пожалуйста, я не имел в виду ничего дурного. Я сам офицер, и ни за что на свете не пожелал бы навлечь на себя неудовольствие, – тут он приторно осклабился, – такого храброго офицера, как вы.

– Одаэва сиоко дзя най, кусо да, – прорычал Олешко. – Ведите дальше.

Но идти дальше Олешко не мог. Его лихорадило, горела рана, страшно ломило ушибленный затылок. Тогда Костенко, невзирая на его протесты, опять взвалил его на плечи. Свой карабин он повесил на шею японца, предварительно осмотрев узлы, спутывавшие руки диверсанта, и высыпав патроны. Идти с каждым часом становилось труднее. Измученный японец то и дело падал. Новиков в конце концов сжалился и забрал у него карабин. Олешко потерял сознание, метался, бредил. Но останавливаться больше было нельзя. Батарейки в фонарях были на исходе. Пограничники с тревогой следили за тем, как тускнеет и принимает красноватый оттенок световой круг. Новиков собрался уже достать свечу, когда японец вдруг встал, как вкопанный, огляделся и выдохнул: «Коко…»

Направо виднелся узкий ход. Заглянув туда, сержант радостно вскрикнул. В конце хода слабо брезжило сероватое пятно дневного света.

Олешко очнулся от спирта, жидким пламенем наполнившего горло. Он открыл глаза и тут же зажмурился. Ослепительное радостное солнце било ему прямо в лицо.

– Выбрались? – прошептал он.

– Выбрались, однако, товарищ капитан, – прогудел Костенко, пряча заветную флягу. – Теперь отдохнем малость, и до дому.

– Далеко же мы зашли, – послышался голос Новикова. – Никак к серному заводу. Ну да! Глядите, товарищ капитан!

Олешко приподнялся. Они находились на склоне крутой скалистой горы. Внизу проходила утонувшая в зелени узкая долина, за нею поднималась вторая гряда сопок. Там, куда указывал Новиков, виднелись развалины какого-то деревянного строения.

– Это и есть серный завод. Там японцы серу добывали, что ли… Сейчас спустимся, пройдем километра два этой долинкой, поднимемся на сопочку и увидим горячее озеро… – Сержант запнулся. Олешко захохотал.

– Похоже, что свидание состоится, а, Новиков?

– Похоже, – пробормотал, смущенно улыбаясь, сержант. – А я, признаться, только сейчас о нем вспомнил.

– О чем это? – спросил Костенко, удивленно глядя на него.

– Так, об одном деле, потом расскажу. Ну, гляди, куда самурай нас вывел. Вот. Не думал, не гадал…

Это было огромным наслаждением – брести по колено в густой сочной траве, ощущая всем телом живительное тепло солнечных лучей, вдыхая полной грудью (пусть при каждом вдохе саднит рана в плече, для таких ощущений можно и потерпеть) чистый воздух, напоенный терпким запахом свежей зелени. Страшные катакомбы, обитающая в них фантастическая нечисть, вода, идущая по пятам, таинственный красный газ – все это казалось здесь нереальным и далеким, приснившимся после приключенческой книжки, сном, от которого осталась только тяжелая усталость, боль в ране и связанный диверсант. Олешко сорвал красивый цветок, поднес его к носу. К его удивлению, никакого аромата у цветка не было.

– Это уж так на нашем острове, – вздохнул почему-то Новиков. – Не пахнут наши цветы, хоть и красивые.

Перед подъемом на сопку отдохнули, лежа в траве. Видя, что японец совершенно выбился из сил, Олешко приказал развязать ему руки. На всякий случай сказал:

– Попытаетесь бежать – за последствия не отвечаю. От наших солдат не убежишь, а поймают, не будут, наверное, смотреть на ваше дворянское звание, господин Сунагава. Наложат по шее самым простонародным образом.

Японец сделал вид, что не расслышал или не понял. Повторять Олешко не стал. Воля врага была сломлена, и он знал это.

Когда они, запыхавшись, выбрались на гребень сопки, покрытый запыленным снегом, Олешко ахнул от восхищения. Далеко внизу синело ярко круглое озеро, окруженное желтыми и бурыми скалами. Кое-где из скал поднимались струйки белых паров. Свежий ветерок доносил слабый запах сернистых газов. Несколько десятков крохотных фигурок виднелись на берегах – молодежь из рыбацкого поселка не пожалела ног ради удовольствия выкупаться в целебных горячих водах, хотя мало кто нуждался в целебных свойствах этих вод. Озеро было поводом, а не целью для прогулки и веселого пикника.

– Отдохнули? – спросил Олешко.

– Отдохнули, товарищ капитан, – откликнулся Новиков. – Ну, ты, бандит, ступай вперед. – И он подтолкнул японца к спуску.

Путь их проходил по самому берегу озера, и парни и девушки с удивлением разглядывали почерневших от подземного праха пограничников и ободранного маленького японца, устало-равнодушно смотревшего себе под ноги.

– Поймали субчика? – крикнул кто-то.

– Молодцы, пограничники! Жаль только, что не пристукнули…

– И чего эта сволочь суется к нам?

– Глядите, чтобы опять не убежал…

– Убежит – поймаем да так дадим, что забудет, как бегать…

И Настя тоже была здесь. Увидев Новикова, она слабо охнула и шагнула было к нему, но сержант повел бровями, и она остановилась, прижимая руки к груди, глядя на него с немой преданностью и восхищением. Олешко улыбнулся, нагнал сержанта и проговорил вполголоса:

– Пропала теперь девка. Навеки приворожил ты ее сегодня.

Новиков растерянно оглянулся на него, хотел что-то сказать, но только вздохнул. Озеро осталось позади.

Вечером, с пристрастием расспросив доктора и фельдшера, полковник Крюков вошел в комнату, где лежал Олешко, и присел на край его койки.

– В состоянии? – спросил он.

– В состоянии, товарищ полковник, – сказал капитан. – Мне даже не терпится.

– Ну, лады. Нелюдин! Поставь здесь нам стол, дай бумагу, чернила, и веди японца сюда. Будем ковать железо, пока горячо. Ну, Олешко, удивил ты меня. Зарекусь теперь тебя вышучивать.

Олешко с трудом сдерживал счастливую улыбку.