Читать книгу Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет - Аркадий Красильщиков - Страница 11

Они не понимают, как здесь хорошо, думал Зеев, и все-таки они заботливы. Два одеяла из верблюжьей шерсти и кувшин с водой – вот и все, что мне нужно.

Одеяла утром он сразу отправлял наверх. Они мешали работе. Час начала трудов своих Зеев угадывал безошибочно. Он просыпался, открывал глаза и несколько минут наблюдал, как огромные звезды над его головой меркли, растворялись в свете неба. В тот момент, когда исчезала самая большая звезда, он складывал одеяла, садился на них и съедал ломоть хлеба с куском пресной брынзы. Глоток воды – и Зеев был готов к работе.

– Поднимай! – кричал он невидимому помощнику там, наверху. Иногда ему приходилось кричать несколько раз, прежде чем корзина с одеялами начинала медленно уходить в посветлевшее небо над головой.

Ворот скрипел нещадно. Раньше он не мог привыкнуть к этому скрипу, нервничал каждый раз и кричал вслед корзине, чтобы ворот наконец смазали. Но со временем Зеев вспомнил, как скрипел ворот колодца в местечке, где он родился, и скрип перестал терзать обнаженные нервы, а может, и сами нервы закалились и перестали реагировать на внешние раздражители любого толка.

Он, например, перестал читать записки жены, полные ворчливого раздражения и странных желаний. Фрида писала по-русски с чудовищными ошибками, и это казалось Зееву не меньшим проступком, чем само содержание писем.

Записки приносил ему напарник. Помощники регулярно менялись. Редко кто выдерживал два дня подряд этой проклятой, как они говорили, работы на дне колодца.

В письмах жены было, по обыкновению, категорическое требование подняться на поверхность. Она заклинала его детьми, сообщала о бедственном положении семейства и грозила уходом.

Поначалу люди наверху писали о том же, сообщая, что воды в колодце нет и не будет, что все сроки работ вышли, а наверху уже недостает хлеба, и бедуины отказываются привозить воду. Потом такие требования становились все реже. Наверх уходили корзины, полные земли и камней, и его молчаливое упрямство заразило колонию.

– Держись, – написал ему однажды один из стариков. – Мы сходим с ума вместе с тобой.

Пинхас спустился по веревочной лестнице. Корзина не выдерживала тяжести человека. Следовало заменить веревки цепью. Но достать пятидесятиметровую цепь они не могли. Пинхас принес еду и новый черенок для мотыги.

На родине, в Харькове, Пинхас работал конторщиком на сахарном заводе Бродского, но руки у него были сильные, и Зеев почему-то был уверен, что в тот день, когда рядом с ним будет Пинхас, они придут к воде или вода придет к ним. Как случилось в тот последний день зимы и последнего дождя, когда Зеев проснулся от радости и восторга, потому что вода лилась на него сверху и вода была под ним. Проснувшись, он не сразу понял, что происходит, и решил, что святая влага пробилась к нему со всех сторон. Он ловил ртом воду, он размазывал капли по грязному, худому телу. Он завопил так, что песок посыпался сверху, скрипнул ворот подъемника, и проснулись люди в развалине арабской хижины.

Потом он не увидел над головой звезды, и понял, что это был всего лишь случайный дождь, последний дождь зимы. Зеев лежал на мокрой земле и ждал, когда над его головой возникнет привычный ночной пейзаж.

Дождь ушел, вскоре появились звезды, и он заснул, все еще улыбаясь своей случайной радости и обману чувств. Тогда он копал на отметке двадцать пять метров, поселенцы наверху верили, что вода скоро придет из глубин земли, а не только с неба.

Пинхас сказал:

– Здесь холодно сегодня, как в могиле.

– Всегда так, – сказал Зеев.

– Нет, сегодня что-то уж слишком, – сказал Пинхас.

– Давай работать, – сказал Зеев. – И будет тепло.

И они стали работать. Пласт попался жесткий. Пинхас разбивал землю мотыгой, а Зеев загребал ее широкой лопатой, насыпая корзину доверху. Потом он дергал веревку, и земля уходила наверх. Он знал, что вокруг колодца растет холм. Он знал, что наверху люди тоже не сидят без дела.

– Ты помнишь, скоро шабат. Ты поднимешься? – спросил Пинхас и опустил мотыгу, чтобы перевести дыхание.

– Нет, – сказал Зеев, ожидая корзину. – У меня есть еще свечи, и молитвы я еще не забыл.

– Тебя ждут, – сказал Пинхас.

– Подождут, – сказал Зеев. – Осталось еще немного.

– Я бы не смог спать здесь ночью, – сказал Пинхас.

– Я тоже не сразу привык, – сказал Зеев. – Мне все казалось, что свод обрушится на меня, спящего.

– Там, наверху, многие думают, что ты спятил, – сказал Пинхас.

– Наверно, – согласился Зеев. – Я понимаю, что так нельзя… Только… если я вылезу, они перестанут копать и уйдут. Уйдут совсем, а многие уедут обратно.

– Нас нигде не ждут, – сказал Пинхас. – Ты знаешь, это и есть одиночество, когда тебя нигде не ждут.

– Наверно, – сказал Зеев. – Давай работать.

У них был бур. Странную машину подвезли к колодцу люди барона. Бур работал исправно два дня. Два дня пряморогий вол ходил по кругу, вращая ворот. Потом бур сломался. Его попробовали отремонтировать, но поломка оказалась существенной. Зеев спустился в колодец, когда кто-то сказал, что надо подождать новой машины.

– Будем копать, – сказал Зеев. – Вода близко.

В первый день он натер руки до крови. Было больно не только вгрызаться в мертвую землю, но просто держать древко лопаты. В первую ночь он не мог заснуть от боли. Зеев не знал профессии землекопа. В молодости у него был хороший голос, и он пел в синагоге. Он был кантором и пел на свадьбах и похоронах. А потом был погром. На глазах Зеева изнасиловали его невесту. Его держали крепко, но он кричал так, что потерял голос. Фрида молчала, и он, охрипнув, замолчал тоже, поняв, что любовь его уходит и на место любви приходит жалость. Он женился на Фриде из жалости. Их первый ребенок появился на свет с голубыми глазами, и волосы его были светлыми, как лен…

Утром он обмотал руки тряпками и продолжал работать. На тряпках выступала кровь, но он работал. И боль физическая постепенно излечила боль души. Он тогда был уверен, что вода появится совсем скоро, что в каждой земле есть вода, и в этом колодце она должна быть непременно, потому что они купили этот клочок суши в складчину, на последние гроши, нигде больше у них не было своей земли, и, потеряв эту, они снова могли стать обычными бродягами, чужими на планете, где у каждого есть свой надел. Только у евреев вот уже две тысячи лет не было своей земли. И вот они вернулись и купили эти дунамы, чтобы начать новую нормальную жизнь. Для этой нормальной жизни требовалось только одно – вода, но воды пока что не было, а была дыра в земле, и человек, решивший, что он лучше умрет, но не выйдет на поверхность, пока не ощутит живительную влагу под ногами и на своих губах.

– Арабы не пьют вино и не сажают виноградники. Они вообще не хотят вмешиваться в жизнь земли, – сказал Пинхас. – Может быть, и нам попробовать жить так… Вместе с ними.

– Мы – это мы, – сказал Зеев. – А они – это они.

– Земля диктует свои законы, – сказал Пинхас. – Они живут по законам этой земли, по законам пустыни.

– Нет, – сказал Зеев. – Они живут, как рабы земли. Нам это не подходит. Мы свободные люди. Давай работать.

Они снова стали грузить корзину землей, но на этот раз делали это долго, потому что Пинхасу попался большой валун. Камень испугал их своей огромностью. Твердь приходилось крошить ломом, чтобы поднять на поверхность. Но обошлось. Они вывернули валун из земли, подняли его вдвоем и погрузили в корзину. Зеев резко дернул веревку. Груз поплыл наверх, но вдруг что-то случилось, корзину перекосило, и камень рухнул на дно сухого колодца. Он чудом не убил их и упал гулко, будто толстяк, подпрыгнув до потолка, рухнул на перину.

– Земля стала мягкая, – сказал Зеев, когда они вновь отправили камень наверх. – Ты слышал, какой мягкой стала земля.

– Это вокруг камня, – сказал Пинхас. – Вокруг камня всегда так, а потом опять начнется… Вот увидишь.

– Увижу, – сказал Зеев, оставил лопату и тоже взялся за мотыгу. На размахе им трудно было работать вдвоем, да и корзина на этот раз вернулась быстро.

– Подожди, – сказал Зеев, оставив мотыгу. – Сердце бьется… Что-то не так со мной. Я полежу.

– Ты сдохнешь тут, – сказал Пинхас. – Тебя и закапывать не придется. Набросаем сверху землицы – и все… На этот шабат ты поднимешься, а вместо тебя останусь я.

Зеев промолчал. Он прислушивался к себе и гнал боль сердца всеми силами, потому что хотел жить на своей земле и со своим народом. Он прогнал боль одним нежеланием смерти.

– Мне все равно теперь не подняться, – сказал Зеев. – Слишком много ступенек.

– Мы поднимем тебя в этой люльке, – сказал Пинхас, бросая лопатой землю в корзину. – Ты уже ничего не весишь. Одни кости торчат.

– Здесь темно, – поднимаясь, сказал Зеев. – Ты мои кости не можешь видеть.

– Ну конечно, – сказал Пинхас. – Тебя видит только Бог. Все слепы. Только Он зряч.

– Не шути с этим, – сказал Зеев. – Я не знаю, кто меня видит, но Он помогает мне работать. Это точно.

– Перестань, – сказал Пинхас. – Тебе помогают Эли и Феликс, а еще твоя жена. Она печет лепешки из последней муки. Осталось чуть больше половины мешка. Мука кончится – и тебе не поможет никто, даже Бог.

– Когда она кончится? – спросил Зеев. – Мука эта?

– Дня через два, – ответил Пинхас.

Корзина, полная мягкой земли, ушла наверх. Зеев поднял глаза, провожая ее взглядом, и увидел солнце. Странно, он видел солнце, но горячие лучи не попадали на дно колодца. Он видел пылающий диск из вечной тени.

«Когда будет вода, – подумал Зеев, – солнце не сможет выпить ее. Это очень хорошо, что колодец получился таким глубоким».

И он сказал об этом Пинхасу. Пинхас только усмехнулся. Он сказал, что дыра в земле – это еще не колодец. А потом предположил, что они прокопают всю землю насквозь и выйдут наружу где-нибудь на Американском континенте. Только бы не прозевать момент, когда копать они начнут над головой, а не под ногами. Пинхасу очень понравилась идея туннеля, и он стал смеяться. Он смеялся так заразительно, что и Зеев невольно улыбнулся, наверно впервые за недели его жизни и работы под землей.

Они пообедали отваренными в соленой воде початками кукурузы, разделили на двоих круглую лепешку. Воду им спустили в глиняном кувшине с узким горлом.

– Как твое сердце? – спросил Пинхас.

– Стучит, – ответил Зеев. Есть ему не хотелось. Он ел, потому что знал: голодным он не сможет работать дотемна, до первой звезды шабата.

– Мы поставим здесь паровой насос, – сказал Пинхас. – Он будет качать воду на наши поля. Я видел такой насос во Франции.

– Ты хорошо говоришь, правильно, – сказал Зеев. – А еще мы устроим ванну для детей, большую и прямо в земле. Пусть купаются, сколько захотят. Пусть хоть целый день не вылезают из воды.

– Мой паршивец так и сделает, – сказал Пинхас. – Он даже спасибо отцу не скажет. Он просто залезет в эту ванну и будет там плескаться – вот и все.

– Арабы признают только молоко от скотины и мясо, – сказал Зеев. – Но скотину кормит земля. Земля кормит всех. Это понимать надо. Если не дать земле воду, она погибает. Пустыня – это смерть всему. Наша земля не будет пустыней. Ты слышишь меня?

Пинхас не слышал. Он спал. Он имел право на двадцать минут сна.

Зеев не стал будить друга. Он подумал, что совсем скоро наступит ХХ век, что хорошая цифра – 20: круглая и веселая, и технический прогресс сделает жизнь людей свободной от тяжелого, рабского труда. Он думал о судьбе своего народа. Зеев был убежден, что совсем скоро вся земля Палестины станет еврейской. Гонимые найдут пристанище и начнут жить счастливо, сытно и без страха перед чужой ненавистью… Так будет. Только нужно вырыть этот колодец до водоносного слоя. Вырыть обязательно. А это зависит от одного человека. Этим человеком оказался он, а мог на его месте быть Пинхас, Эли или Давид. Но так получилось, что жребий выпал на его имя.

Пинхас проснулся ровно через двадцать минут. Они работали молча до сигнала сверху.

– Я остаюсь, – сказал Пинхас на идише. – Лезь наверх.

– Нет, – сказал Зеев. – Осталось совсем немного. Я не прощу себе этого, если уйду.

– Сколько еще? – сказал Пинхас. – День, неделю, месяц, год?

– Не знаю, – ответил Зеев, опершись на черенок лопаты. – Это знает только Он.

– Ты – сумасшедший, – сказал Пинхас. – Но это не так опасно. Ты заставляешь и нас быть безумцами. На этой земле будут жить сумасшедшие евреи.

– Уходи, – сказал Зеев. – Скоро шабат. Я буду отдыхать целый день. Знаешь, как здесь хорошо. Наверху небось жара, дышать нечем, а здесь хорошо. Здесь мир субботней прохлады.

На это Пинхас ничего не сказал и полез наверх, кряхтя и отдуваясь… Лестница дергалась по-змеиному еще долго. Зеев держал руку на нижней ступеньке, словно провожая друга, потом лестница замерла.

Ночью Зееву приснилось, что большая собака облизывает холодным языком его пятку. В полусне он подумал, что подземные малые звери шуршат в углу, стараясь пробраться к корзине с едой. Потом он подумал, что снова пошел дождь. Дождь?! Летом?! Потом он проснулся окончательно, дрожащими руками зажег свечу. В колодец толчками пробивалась вода. Ее было немного, совсем немного, но становилось все больше. Вода на глазах набиралась сил, размывала, рушила, отталкивала землю. Зеев прижался лицом к луже на дне колодца. Потом он пил эту воду, жадно глотая ее вместе с песком. Потом он сел на дно колодца, обхватив колени руками. Так было неудобно петь, но он запел, легко выговаривая слова субботней молитвы:

– «Да сжалится милосердный Отец над народом, о котором заботится, и вспомнит Союз свой с праотцами, и спасет наши души в недобрые времена, и изгонит злое начало из сердец тех, кого опекает, и отмерит нам то, о чем просим мы, щедрой мерою, даруя спасенье и милость».

Поговорив с Богом, он вспомнил о людях. Он закричал так, с такой бешеной силой, будто и не было за спиной Зеева недель каторжного труда. Он выдыхал из себя с нечеловеческой силой одно-единственное слово:

– ВОДА!!!

Конечно, все было не так. И самого упрямого поселенца не так звали, и судьба его была другой, и думал он о другом, но по сей день существует тот колодец, как памятник первым хозяевам земли Израиля. И еще сохранились воспоминания тех, кто впервые испил воду из той шестидесятиметровой дыры к центру земли:

«Все от мала до велика устремились к колодцу… В воздухе стоял гул от оглушительных выстрелов, безумных криков “Ура!”, “Вода!”. Прыгали, танцевали, благодарили Бога, обнимались, рыдали, как маленькие дети… Удалось извлечь немного мокрого песку. Боже мой! Что делалось наверху с этой грязью: рвали друг у друга из рук и жадно, с неизъяснимым блаженством, глотали…»

2002 г.