Читать книгу Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский - Страница 11

Март в Москве – тяжелый месяц. Снег, выпавший еще в ноябре, превращается в серую кашу. На улицах по-зимнему зябко, ветер усиливается, и все вокруг выглядит как-то особенно безжизненно и враждебно. Холод, нехватка солнечного света и вечный снегопад изматывают и физически, и душевно. Осознание того, что где-то поют птицы и распускаются нарциссы, делает раннюю московскую весну особенно тоскливой. Но к 10 марта 1985 года, дню смерти Константина Черненко, подобной тоской была уже охвачена вся страна. Правда, и зима длилась очень долго – почти восемнадцать лет… В ту ночь Горбачева назначили руководить похоронами Черненко и, согласно неписаному правилу передачи власти, выработанному в последние советские годы, – всей страной. Вернувшись на дачу в четыре часа утра 11 марта 1985-го, Горбачев вышел с Раисой Максимовной в сад. Прогуливаясь по заснеженным дорожкам, он произнес фразу, очевидную по смыслу и радикальную по своим последствиям: “Так дальше жить нельзя”. Так дальше и не жили. Изменения обозначились задолго до программных речей.

Своего нового лидера с родимым пятном на темени страна разглядела поближе через два месяца, во время его первой поездки в Ленинград. Репортаж о визите генсека на родину революции привычно занял практически весь эфир программы “Время”. Ничто не нарушало ритуала: советские чиновники в серых костюмах встречали генсека у трапа самолета, пионеры в парадной форме отдавали ему салют на взлетной полосе, первым мероприятием в программе было возложение цветов к братской могиле. Но вдруг в череде знакомых картинок что-то изменилось: Горбачев быстро подошел к людям, собравшимся неподалеку. С улыбкой он рассказывал о том, как собирается оживить экономику и поднять уровень жизни. Женщина в толпе, ошеломленная таким непринужденным общением, выпалила заготовленное: “Будьте поближе к народу, и народ вас не подведет”. Горбачев, которого обступили со всех сторон так, что он едва мог повернуться, пошутил в ответ: “Да куда уж ближе!”. Толпа разразилась смехом – настоящим, не постановочным.

После чреды геронтократов, возглавлявших страну, относительно молодой и энергичный лидер, заговоривший живым человеческим языком, расположил к себе всю страну. В Ленинграде Горбачев повторил то, что сказал Раисе на даче: “Нам всем придется меняться”. Длинные речи о перестройке были позже, но началось все именно тогда – прямо перед телевизионными камерами. Свобода проявляла себя не в форме указов и манифестов, а в стиле общения и в восприятии нового генсека. Словно что-то вдруг сдвинулось с места – и страна начала медленно открывать окна, проветривать дом, впускать в себя другой воздух и другой звук. Горбачев объявил об эпохе “нового мышления”. Сами мысли, впрочем, были не новыми.

Дежавю и радость узнавания стали главными ощущениями первых лет перестройки. Подводя итоги театрального сезона 1985–86 годов, Анатолий Смелянский, театральный критик и заведующий литературной частью Московского художественного театра, выразил то, что чувствовали тогда многие: “Что-то изменилось в литературном климате. Открываешь очередной номер толстого литературно-художественного журнала, который многие годы и просматривать-то не хотелось, и не можешь оторваться. Будто время открутило назад свою ленту и вернуло нас лет на двадцать назад в эпоху «Нового мира» Александра Трифоновича Твардовского”[93]. В точном описании Смелянского заключался парадокс: энергия и чувство обновления середины 1980-х во многом определялись выходом книг, фильмов и спектаклей, которые создавались до перестройки и долго держались под запретом. Это была архивная революция: всего за четыре-пять лет были опубликованы ранее не печатавшиеся в СССР произведения Бориса Пастернака, Василия Гроссмана и Анны Ахматовой. Тиражи толстых литературных журналов взлетели до уровня западных таблоидов. К концу 1980-х “Новый мир”, где впервые в Советском Союзе были напечатаны “Доктор Живаго” и “Архипелаг ГУЛАГ”, выходил тиражом около трех миллионов экземпляров.

Воздух 1980-х снова наполнился идеями и идеалами Твардовского. В 1987 году сразу два литературных журнала опубликовали его антисталинистскую поэму, созданную в конце 1960-х, – “По праву памяти”. В качестве сопровождения публикации Юрий Буртин – тончайший литературный критик и бывший сотрудник “Нового мира” – написал очерк, который назвал “Вам, из другого поколенья…”. Духовные корни перестройки он искал и находил в эпохе Твардовского.

Как писал Буртин, Твардовский и его единомышленники образовали “социалистическую оппозицию”, которая исходила “из идеи социализма, открытого демократическому саморазвитию” и не нуждающегося в насилии. “Это была позиция внутренне прочная… Запас ее прочности оказался… настолько велик, что и сегодня… в своих надеждах на перестройку мы ведь живем именно этой идеей, никакой другой”[94]. В 1980-е эта “оппозиция” пришла к власти не путем выборов, а благодаря смене поколения, осуществив свое главное желание – влиять на будущее, которое теперь зависело от ее шагов и решений. Неудивительно, что эта “оппозиция” обратилась к идеям и ценностям, сформировавшим когда-то в юности ее взгляды.

Они начали с того момента, когда, по их мнению, страна пошла по неверному пути, – с августа 1968-го. Перестройка начиналась под лозунгами Пражской весны о “социализме с человеческим лицом”. Ее целью было возрождение ленинских принципов, искаженных, как казалось ее идеологам, вначале сталинизмом, а затем восемнадцатью годами брежневского застоя. Возрождались идеи, в которые горбачевское поколение шестидесятников поверило еще в эпоху хрущевской оттепели и которые затем были задавлены советскими танками в Праге. Горбачев надеялся завершить реформы, прерванные в 1968-м в Чехословакии. Одним из печальных последствий подавления пражских реформ было возникновение мифа о совместимости социализма в его советском варианте с демократией, мифа о том, что, если бы не тогдашнее военное вмешательство, “социализм с человеческим лицом” восторжествовал бы на всем пространстве советской империи. По сути, это была утопия. До тех пор, пока Чехословакия находилась в сфере влияния СССР, серьезные реформы были невозможны, а если бы их все же дали провести, то скорее всего дело закончилось бы выходом Чехословакии из советской политической и экономической системы и присоединением к капиталистическим странам Западной Европы. Сорвав эксперимент, советское правительство превратило чешские реформы в призрачный, недостижимый идеал, к которому двадцать лет спустя устремились перестроечные реформаторы.

Горбачева Пражская весна затронула лично. Правая рука Дубчека Зденек Млынарж был одним из его ближайших друзей, с которым они вместе учились в Московском университете. В 1967 году Млынарж навестил Горбачева в его родном Ставрополье, где тот работал секретарем обкома; старые товарищи обсуждали реформы в Чехословакии. В 1968 году, когда советские танки вошли в Прагу, Млынаржа и Дубчека доставили к Брежневу в Москву против их воли.

Через год после советского вторжения Горбачева отправили в Прагу в составе комсомольской делегации – для восстановления отношений с чешской молодежью. С Млынаржем (которого к тому времени уволили) он не встречался – это было бы политическим самоубийством. В Праге он увидел антисоветские лозунги и враждебно настроенных рабочих, которые отказывались разговаривать с посланниками из СССР. Поездка оказалась крайне неудачной. “Я понял, что с нашей страной что-то неладно”, – признался Горбачев Млынаржу во время одного из их более поздних разговоров[95]. И вот теперь у него появилась возможность исправить давние ошибки. Казалось, что все так просто: достаточно сдвинуть тяжелую глыбу мертвенной советской бюрократии – и народ воспрянет, ощутив невероятный прилив сил. Реформаторы эпохи Горбачева верили, что подлинный социализм позволит людям полностью реализовать свой потенциал.

Перестроечные реформаторы были буквально одержимы представлением об истории, как о кинопленке, которую можно отмотать назад до нужного кадра. В 1986 году они отматывали ее к 1968-му году и дальше – к эпохе ленинского НЭПа. В поисках здоровых сил, нужных для экономических преобразований, они обратились к фермерам и мелким предпринимателям. Одной из первых знаковых публицистических работ перестроечных лет был документальный фильм под названием “Архангельский мужик”, снятый режиссером Мариной Голдовской по сценарию писателя и журналиста Анатолия Стреляного. Главным героем фильма стал Николай Сивков, первый советский фермер с севера Архангельской области, взявший семейный подряд и наладивший крепкое семейное хозяйство вопреки советской бюрократии, истории и климату.

За кадром Стреляный неспешно рассказывал о хуторской жизни образцового русского фермера, сохранившего мышечную память, умения и здравый смысл крестьянства, истребленного коллективизацией и социалистическим хозяйством. По-северному окающий Сивков был в чем-то сродни солженицыновскому Ивану Денисовичу, имел ту же смекалку и привычку к труду. Сивков, что называется, на пальцах объяснял Стреляному свое понимание государственной пользы: “Ты, я, Петька, Митька – а мы государство. Петька, Митька, я, он будем жить хорошо, богато – значит, и государство будет жить богато. Ты думаешь, я один такой? Ты думаешь, мало таких?”. Для создателей фильма Сивков, родившийся в один год с Горбачевым, был человеком-матрицей, зерном той жизни, которая должна была восстановиться, если снять с нее гнет. За длинными кадрами северного пейзажа, медленной и широкой реки Двины, сенокосов и лесов, высоко поставленных деревянных домов звучал будто заклинающий голос Стреляного: “Есть Сивковы, есть. Не может не быть”.

Чудесного возрождения, тем не менее, не произошло. Историю нельзя отмотать назад. Сивков был редким экземпляром, чудом уцелевшим в условиях насилия и “отрицательной селекции”. Таких Сивковых еще можно было найти в конце 1950-х, но к середине 1980-х их уже почти не осталось. Сам Сивков умер в 1993 году в возрасте 62 лет.

Пару лет спустя после начала реформ Горбачев недоумевал: с 1985 года было принято больше шестидесяти постановлений о сельском хозяйстве, но ситуация не менялась. Проблема, однако, заключалась не в количестве постановлений, а в отсутствии людей, способных отозваться на них: корни, придавленные могильным камнем социалистического хозяйства, уже успели засохнуть. Настойчиво пытаясь отмотать назад пленку истории, реформаторы как будто разыгрывали сказку о Спящей Красавице. Они верили, что страна, заснувшая в 1960-е, могла очнуться через двадцать лет свежей и полной сил.

Горбачев официально объявил о начале перестройки в феврале 1986 года, на XXVII съезде КПСС – спустя тридцать лет после того, как Хрущев зачитал свой секретный доклад. За годы, которые прошли после хрущевской оттепели, страна оказалась измотана, деморализована, она переживала экономический упадок и, что самое главное, испытывала нехватку человеческих ресурсов. Она все меньше походила на хутор Сивкова и все больше напоминала дом, описанный Владимиром Высоцким:

В Кремле одним из немногих, кто трезво оценивал состояние страны и его опасность для всего мира, был Александр Яковлев. Его Горбачев назначил ответственным за идеологию и пропаганду. Яковлев лучше Горбачева понимал, что сложившуюся систему нельзя улучшить, а можно и нужно демонтировать.

С Яковлевым Горбачев познакомился за два года до своего вступления в должность генсека, в 1983 году, во время визита в Канаду, где Яковлев уже десять лет работал послом. Часами разговаривая о состоянии дел в стране, они сходились в том, что если так будет продолжаться, СССР долго не протянет. Все нужно менять. Вопрос заключался только в том, как именно это сделать.

За десять лет почетной канадской ссылки у Яковлева было достаточно времени, чтобы многое обдумать и переоценить. В отличие от шестидесятников, которые искали опору в идеях Ленина и Бухарина, Яковлев подверг сомнению то, на чем базировалась вся советская идеологическая конструкция, – марксизм и, в частности, один из его главных постулатов: “бытие определяет сознание”. Неужели, спрашивал себя Яковлев, то, как люди живут, продиктовано только материальными условиями жизни, а не их волей?

Сущность человека нельзя сводить к его профессии или образу жизни (так ли уж важно, что Иисус был плотником?): эту сущность определяет только его сознание. То же самое, заключал Яковлев, справедливо и по отношению к целым народам. “Сознание в большей мере определяет бытие. С моей точки зрения, в основе всего лежит информация, в том числе и в основе прогресса… Первична информация, материя и дух – вторичны… Без человеческого мозга – этого идеального информационного синтезатора – не могла взорваться атомная или водородная бомба…”[96]. Изменить советский образ жизни можно было только одним способом – открыть путь свободному потоку информации и поменять сознание людей. Средства массовой информации действительно сыграли гораздо более важную роль в трансформации страны, чем средства производства. Гласность, затронувшая советские СМИ, во многом воплощала эту идею превосходства сознания над бытием.

В декабре 1985 года, через несколько месяцев после своего назначения, Яковлев подготовил докладную записку. По своему содержанию она была гораздо более радикальной, чем все, что было написано в последующие несколько лет. “Догматическая интерпретация марксизма-ленинизма настолько антисанитарна, что в ней гибнут любые творческие или даже классические мысли. Люцифер он и есть Люцифер: его дьявольское копыто до сих пор вытаптывает побеги новых мыслей… В нашей практике марксизм представляет собой не что иное, как неорелигию, подчиненную интересам и капризам абсолютной власти… Политические выводы из марксизма неприемлемы для… цивилизации”[97].

Яковлев был убежден, что стране необходимы свободные рыночные отношения и частная собственность, чтобы вывести экономику из стагнации: “Социализм без рынка – это утопия, причем кровавая…”. Восстановление нормальной жизнедеятельности страны требовало открытого обмена информацией, который был возможен только при подлинной демократии.

Ложью отравлена общественная жизнь. “Руководством к действию” сделали презумпцию виновности человека. Двести тысяч подзаконных инструкций указывают человеку, что он потенциальный злоумышленник. Свою порядочность нужно доказывать характеристиками и справками, а конформистское мышление выступает как свидетельство благонадежности. Социализм тем самым отрезал себе путь в будущее – в вакуум дороги нет. И пошли назад в феодализм, а в… иных “местах, не столь отдаленных” опустились до рабства… Тысячу лет нами правили и продолжают править люди, а не законы… Речь, таким образом, идет не только о демонтаже сталинизма, но и о замене тысячелетней модели государственности[98].

Яковлев решил докладную записку Горбачеву до поры не показывать, опасаясь, что эти мысли покажутся ему слишком радикальными. Кроме того, положение Яковлева осложнялось еще и тем, что Горбачев, придерживаясь принципа “разделяй и властвуй”, назначил на должность, которую некогда занимал Суслов, сразу двух людей. Яковлев отвечал за пропаганду и занимался СМИ, в то время как Егор Лигачев, секретарь ЦК, заведовал идеологией. Формально их роли были равноценны, но Лигачев был старше и по возрасту, и по положению в партийной верхушке и занимал бывший кабинет Суслова. На византийском языке кремлевской топографии это означало, что именно он являлся наследником главного идеолога партии. Не желая отпугнуть Горбачева и раньше времени настроить против себя партийную номенклатуру, Яковлев решил действовать осторожно. “Парадоксально, но за гласность надо было воевать порой тайно, прибегать к разным уловкам, иногда к примитивному вранью”[99].

Результатом одной из таких “скрытых” операций Яковлева был выход на экраны “Покаяния”, одной из самых мощных художественных и философских картин о тоталитарном наследии страны. В политизированной атмосфере перестроечных лет многие восприняли фильм как политический памфлет, растащив его на цитаты и не уловив, кажется, главной мысли об универсальности зла. Фильм был снят за два года до начала перестройки, в 1984 году, грузинским режиссером Тенгизом Абуладзе под патронатом одного из ближайших союзников Горбачева Эдуарда Шеварднадзе, который в то время был первым секретарем ЦК Грузинской ССР.

Яковлев посмотрел “Покаяние” дома, на видеокассете. Фильм его поразил: “Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лицемерия и насилия… Надо было сделать все возможное, чтобы выпустить его на экран”[100]. Тогда он стал убеждать Политбюро, что фильм чересчур сложный и широкая публика его не поймет, а потому не будет вреда, если напечатать несколько пробных копий для показа в 5–6 крупных городах. На деле же Яковлев договорился с председателем Государственного комитета по кинематографии сделать гораздо больше копий для показа по всей стране. Премьера фильма была запланирована на апрель 1986 года, но ее пришлось отложить из-за внезапной катастрофы.

В ночь на 26 апреля 1986 года на четвертом энергоблоке ядерного реактора Чернобыльской атомной электростанции произошел мощный взрыв, который привел к разрушению реактора, пожару и выбросу в окружающую среду радиоактивных веществ, в 400 раз превышавшему выброс при взрыве атомной бомбы в Хиросиме. Реактор строился в 1970-е годы с серьезными нарушениями правил безопасности. ЧАЭС успешно прошла осмотр иностранных специалистов только потому, что накануне инспекции инженеры временно заменили советскую электронику шведскими и американскими приборами. Авария была системной и обнажила главные проблемы советской системы управления. Как говорил Филипп Бобков, первый заместитель председателя КГБ, на заседании Политбюро два месяца спустя, “беспечность, неграмотность, неготовность поражают. Опасность АЭС – еще и в том, что и там главное – «выполнить» план любой ценой, в ущерб безопасности, за ее счет… как на обычном заводе у нас”[101].

Как это часто бывало с подобными авариями, попытки скрыть масштабы и последствия катастрофы потрясали не меньше самого взрыва. Несмотря на призыв Политбюро “предоставить честную и взвешенную информацию”, чиновники все равно действовали, повинуясь приобретенному инстинкту избегать ответственности.

Советские СМИ традиционно служили не для сообщения, а для сокрытия фактов. В 1962 году, когда бунт рабочих в Новочеркасске был жестоко подавлен правительственными войсками, главная задача СМИ состояла в том, чтобы не проронить об этом ни слова. Залитые кровью улицы принялись мостить заново, а частоты, которые использовали радиолюбители, были намертво заглушены. Проницательные читатели делали выводы о фактах не из того, что писалось в газетах, а из того, о чем газеты умалчивали: пробелы оказывались важнее напечатанных слов. Если газеты писали о некоем событии, что его не было, народ понимал, что все обстояло ровно наоборот. В более поздние годы роль универсальной затычки, которая не давала фактам просачиваться наружу, стало играть телевидение.

Официально о Чернобыльской аварии сообщили только два дня спустя, причем это сообщение заняло всего двадцать секунд в вечернем выпуске новостей на государственном телеканале. “На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Поврежден один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий аварии. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия”. В Москве люди восприняли это как сигнал настраивать приемники на иностранные радиостанции – те передавали, что произошел чудовищный взрыв и что радиоактивное облако движется в западном направлении. Тем временем в близлежащем городе Припять дети играли на улицах в футбол, а в эпицентре аварии под открытым небом справляли шестнадцать свадеб. Эвакуация началась лишь спустя тридцать шесть часов после катастрофы. 1 мая, пока партийная верхушка спешно эвакуировала собственные семьи, сотни тысяч простых граждан вышли на праздничный первомайский парад в Киеве, где уровень радиации уже превышал норму в 80 раз. Многие пришли на парад с детьми, одетыми совершенно по-летнему – в рубашки с коротким рукавом.

Лгать было бессмысленно: о происходящем уже знали во всем мире. Тогда “Московские новости” – пропагандистская газета, выходившая на двенадцати языках, – опубликовала статью под заголовком “ОТРАВЛЕННОЕ ОБЛАКО АНТИСОВЕТИЗМА”. Она перечисляла аварии на атомных станциях в других странах и винила Запад в разжигании “антисоветской истерии”. “Да, речь идет о преднамеренно раздутой и хорошо оркестрованной шумихе с целью до предела загрязнить политическую атмосферу в отношениях Восток – Запад миазмами антисоветской истерии и этим отравленным облаком прикрыть цепь преступных акций милитаризма США и НАТО против мира и безопасности народов”[102].

В политическом смысле попытка скрыть случившееся нанесла гораздо более сокрушительный удар по репутации Горбачева, чем сама катастрофа. И советская интеллигенция, и Запад симпатизировали Горбачеву, но его обещание сделать страну открытой и поставить на первое место человеческие ценности не выдержало первого же серьезного испытания на прочность. Из расшифровки стенограммы специального заседания Политбюро следует, что полного доступа к информации не имел даже Горбачев, и это приводило его в ярость: “Мы не получали информации о том, что происходит. С такими порядками в стране мы будем кончать. От ЦК все было засекречено. […] Во всей системе царил дух угодничества, подхалимажа, групповщины, гонения на инакомыслящих, показуха, личные связи и разные кланы вокруг разных руководителей. Этому всему мы кладем конец”[103].

Чернобыльская авария во многом стала катализатором гласности – открытости СМИ. “Секреты тут – во вред самим. Открытость – это и огромный выигрыш для нас. Проиграем, если не скажем все с должной полнотой. Дать миру максимум информации”[104]. Горбачев даже представить себе не мог, к чему спустя пять лет приведет страну гласность. Он лишь хотел дать Советскому Союзу новую жизнь. Чернобыль же как будто стал дурным предзнаменованием: эта новая жизнь и в самом деле оказалась очень короткой.

Раскрепощение СМИ происходило вовсе не так стремительно, как это отложилось у многих в памяти. Гласность не означала полной отмены цензуры и резкого всплеска свободы слова. Кроме того, она не была абсолютной: по сути, она стала “ограниченной лицензией” для избранных СМИ, рассчитанных на определенную аудиторию, наиболее восприимчивую к перестройке, – на студентов, молодых специалистов и городскую интеллигенцию. Цель гласности в понимании Горбачева состояла в том, чтобы оживить социализм; следствием ее, в представлении Яковлева, должно было стать преображение страны.

Главным орудием перестройки была печать. Чтобы мобилизовать интеллигенцию и расположить к перестройке Запад, были выбраны два печатных органа. Первым стал “Огонек” – одиозный цветной еженедельный журнал, главным редактором которого все еще оставался старый драматург-сталинист Анатолий Софронов, зачинщик борьбы с критиками“ космополитами”, травивший в свое время Твардовского и нападавший на Яковлева. У “Огонька”, выходившего тиражом 1,5 миллиона экземпляров, было одно очевидное преимущество: журнал давно зарекомендовал себя как крайне реакционное и антизападное издание, поэтому его поворот в сторону прозападных либералов наверняка не остался бы незамеченным. На пост главного редактора Яковлев предложил Виталия Коротича – второстепенного поэта из Киева, который не побоялся вслух говорить о намеренных попытках директора Чернобыльской АЭС скрыть информацию об аварии.

Одновременно с назначением Коротича главредом “Огонька” Егору Яковлеву предложили возглавить те самые “Московские новости”, или Moscow News, целью которых было распространение советской пропаганды за рубежом. Газета выходила с 1930 года и изначально предназначалась для американских рабочих, приехавших в СССР воплощать великий план строительства новой страны. Ее основателем и первым главным редактором была американская социалистка Анна Луиз Стронг, первым редактором международного отдела – британская коммунистка Роза Коуэн, расстрелянная в 1937 году. К середине 1980-х газета выходила на всех основных иностранных языках и распространялась преимущественно за пределами СССР. Она была частью Агентства печати “Новости” (АПН), пропагандистского органа, тесно связанного с КГБ, поэтому ее штат состоял в основном из неудавшихся разведчиков, завербованных экспатов (в основном из арабских стран) и их кураторов из КГБ. Русскоязычную версию издания, которую теперь поручили выпускать Егору, запустили лишь в 1980 году к Московской летней олимпиаде – как рекламу советских достижений.

Теперь задача газеты была сформулирована иначе: широко освещать перестройку для западных читателей и всячески продвигать ее повестку. Все это Егор прекрасно осознавал, когда соглашался на новую должность. Тираж издания заметно вырос, и уже через год после своего назначения на заседании местного парткома газеты Егор заявил: “Сообща нам удалось создать газету, которую читают и цитируют, которой доверяют. [Теперь] у нас появилось издание, которое можно использовать для очень важных событий/проектов, имеющих отношение к международному общественному мнению”[105]. Егор не возражал против того, чтобы его использовали: ведь это и ему давало шанс использовать перестройку и Горбачева в собственных целях. Именно этого шанса поколение Егора дожидалось целых восемнадцать лет.

“Московские новости” не отвечали западным представлениям о том, что такое газета. Новости продолжали жестко цензурироваться. Газеты в то время сами вообще не собирали материал – его распространяло советское телеграфное агентство ТАСС. Для мировой прессы одним из самых громких событий первых перестроечных лет стало возвращение из ссылки Андрея Сахарова. В “Московских новостях” эта новость была изложена в сорока словах и помещалась на третьей странице внизу – там, где обычно печатали поправки к предыдущим номерам.

Новостных репортажей в ранней перестроечной прессе почти не было. Главное место занимали публицистические очерки и мнения. Эти публикации становилась вехами, на которые люди ориентировались, оценивая происходившие в стране перемены. Самый популярный раздел назывался “Мнение трех авторов”: в нем собственными взглядами на какую-нибудь злободневную тему делились три видных общественных деятеля – писатели, ученые, режиссеры.

Через пару лет после того, как Егор пришел в “Московские новости”, газета стала самой востребованной в СССР. Тираж ее при этом по-прежнему строго регламентировался цензурой, а не спросом. Газета выходила раз в неделю, и каждую среду, начиная с пяти часов утра, у киосков Союзпечати выстраивались длинные очереди. К девяти утра все экземпляры уже расходились. Те, кому удалось приобрести свежий выпуск, прочитав, передавали его друзьям. Те же, кому не повезло, читали газету на застекленных стендах у Пушкинской площади в центре Москвы. Со временем это место стало центром политических дебатов, наподобие лондонского Гайд-парка. “Московские новости” нужны были людям не для того, чтобы в прямом смысле слова узнавать новости, а для того, чтобы понимать, куда движется страна.

Листая сейчас толстые подшивки старых выпусков “Московских новостей”, сложно понять, из-за чего было столько шума тридцать лет назад. Почему кому-то было не лень подниматься ни свет ни заря, чтобы холодным декабрьским утром стоять в очереди за газетой, которая не сообщала почти никаких новостей, зато писала, например, об Анне Ахматовой? Но в ту пору каждый выпуск “Московских новостей” становился политическим событием. Ничего нового в том, о чем писала газета, не было – об этом давно уже говорили и спорили на московских кухнях. Главной новостью было само существование газеты, печатавшей статьи на животрепещущие темы, да еще под собственными именами авторов, и миллионные тиражи журналов, в которых можно было прочитать то, что до недавнего времени ограничивалось самиздатом.

По Москве тогда ходил такой анекдот:

Один приятель звонит другому:

– Читал последний номер “Московских новостей”?

– Нет, а что там?

– Ну, это не телефонный разговор.

В это же время перестали глушить иностранные радиостанции. Александр Яковлев был убежден, что аудиторию нужно завоевывать не запретами, а новыми современными проектами, способными конкурировать с Би-би-си и “Голосом Америки”. Одним из первых таких проектов стала телепрограмма “Взгляд”, которая выходила в эфир в пятницу вечером и по времени совпадала с популярной передачей Севы Новгородцева “Программа поп-музыки из Лондона”, звучавшей в коротковолновом диапазоне Русской службы Би-би-си.

Чтобы привлечь молодежную аудиторию, ведущие “Взгляда” должны были одеваться и говорить так же, как зрители, которых они надеялись завоевать. От них требовались легкий цинизм, осведомленность и способность разбираться в западной поп-культуре. Вместе с тем они должны были вызывать доверие. В советской телерадиовещательной империи существовал только один возможный источник подобных кадров: радиослужба иновещания, которая на десятках языков транслировала всему миру советскую пропаганду. Именно сюда стекались выпускники престижных вузов, говорившие на иностранных языках, но мало верившие в то, что они, собственно, вещали. Как и “Московские новости”, служба иновещания была тесно связана с КГБ. Брали сюда, по большей части, детей из семей привилегированной советской элиты.

Одним из главных ведущих “Взгляда” был Александр Любимов, сын легендарного агента КГБ в Великобритании, выдворенного оттуда в 1960-е годы. Любимов-младший родился в Лондоне, принадлежал к советской “золотой молодежи” и учился в Московском институте международных отношений – престижном питомнике будущих дипломатов и сотрудников разведки.

В отличие от советских диссидентов, которые слушали “вражеские голоса” тайком у себя дома, рискуя, что на них кто-нибудь донесет, люди вроде Любимова делали то же самое открыто, “по долгу службы”. Они желали западной жизни и понимали ее лучше, чем люди, работавшие на советском телевидении. У них был доступ к западным СМИ, они знали иностранные языки и читали иностранные газеты. Профессионально занимаясь советской контрпропагандой, они обязаны были знать, кому и в чем противостоят в идейном споре. Им полагалось дезинформировать других, но сами они отлично понимали, что происходит.

“У нас дома были произведения Солженицына. Я прекрасно знал, кто такой Сахаров. Как там говорят? Жандарм – самый свободный человек в России”, – говорил сам Любимов[106]. Когда перестройка развернулась по-настоящему, он и его ровесники оказались лучше всех подготовлены к тому, чтобы переделывать советское телевидение на западный манер. В итоге это принесло им огромную пользу. “Взгляд” стал инкубатором для телевизионных деятелей, которые получат особое влияние в следующие 20 лет. Они научились использовать систему с максимальной эффективностью.

Первые выпуски “Взгляда” хотя стилистически и отличались от набивших оскомину программ советского телевидения, в том, что касалось содержания, границ дозволенного особенно не нарушали: молодой человек, выросший в детдоме, декламировал собственные стихи, ведущий объяснял телезрителям, как отличить настоящие джинсы Levi’s от поддельных или как открыть свой кооператив. Сюжеты отделялись друг от друга музыкальными номерами. И все же каждая передача испытывала на прочность и все шире раздвигала рамки допустимого, заводя разговор о том, чего до сих пор якобы вовсе не существовало в СССР: о гомосексуализме, наркотиках и СПИДе, коррупции.

“Взгляд” заговорил о том, что нужно убрать Ленина из мавзолея, и показал интервью с капитаном подводной лодки, затонувшей в Северном Ледовитом океане, заявив во всеуслышание, что советские подлодки – это смертельные ловушки. Именно в этой программе появилось первое публичное интервью с Сахаровым после того, как ему позволили вернуться из ссылки в конце 1987 года. Тускло освещенная студия программы выглядела совсем как московская кухня, где друзья разговаривают о моде, музыке и политике, слушают свежие записи любимых рок-групп и смотрят видеоклипы.

Рост потребления в начале 80-х годов привел к тому, что во многих советских квартирах – особенно если эти квартиры были кооперативными – имелось по два телевизора, один из которых жил на кухне. Кухня, таким образом, была одновременно и местом просмотра, и декорацией телепередачи. При этом сам формат программы “Взгляд” напоминал скорее толстый журнал, а не развлекательное шоу.