Читать книгу Конец прекрасной эпохи. Эссе и переписка с друзьями - Аркадий Ровнер - Страница 5

Писателя можно сравнить с человеком, переходящим поле. У него двойная задача: перейти самому и оставить путеводные знаки. Есть три возможности для искусства: искусство как путь, искусство как остановка в пути, и третья – искусство как перейденное поле. При этом искусство всегда несет в себе знание других измерений, то есть метафизику, иначе его просто нет, пример чему современное «массовое искусство» – деградировавшее ремесло.

Искусство как перейденное поле – это искусство Священных книг Востока и Запада, это полное осуществление знания, где слово не символ, а живая эманация Бога. Свет, идущий от этого искусства, был постоянным искусом русской литературы, которая, собственно, началась с переживания Библии и в своем дальнейшем развитии постоянно концентрировалась на идеях поэта-пророка и писателя-учителя. Страдая от невозможности войти в «чистое знание», она болезненно сосредоточилась на вопросах нравственности и совести, пытаясь через них вызвать доступное ей видение.

Вторая возможность – остановка в пути в самом его начале – неизбежно задает искусству провинциальный тон и псевдо-эзотерический характер, какой бы «несгибаемой чудовищной волей к трансцендентному[2] ни наделял себя писатель.* Когда миазмы низших астралов и болезненные напряжения первых встреч со своими двойниками приводят писателя к универсальным обобщениям, это становится тем самым и концом пути. Писатель, который останавливается на этой стадии и, «саморасширяясь»,* накладывает такое видение на весь космос, превращается в транслятора низших клише, хотя сам он воспринимает свой опыт как высшую и единственную духовность. Как бы не интерпретировал он СБОКУ ситуацию, намекая на тонкую связь самых высоких планов с самыми низкими или утверждая, что «не стоит отдавать предпочтения ни свету, ни мраку»,* – для такого писателя «ариманизм оказывается неизбежным».*

История эзотеризма знакома с «саморасширениями», захватывающими в свою орбиту доверчивых. Как правило такого рода претензии апеллируют к некоей высшей реальности по ту сторону света и тьмы или же их сторонники объявляют себя бесстрашными духовными путешественниками:

Н. Гоголь, с его романтизированным ведовством, а затем суетным христианством, и В. Брюсов – два классических случая кармического легкомыслия с трагическими результатами.

Духовный космос не гомогенен, и выход в трансцендентное может иметь различные значения. В наше время притупившегося внимания к цветам и оттенкам духовных настроений легко смешивать свет с тьмою, божественное с ариманическим. Между тем, драма высокого и низкого, жертвенности и эгоизма лежит в основе всех мировых традиций, как бы далеко и как бы глубоко мы ни смотрели в прошлое. Уже самые первые шаги неофита связаны с духовным агентом вполне определенного качества и, как правило, со способностью различать его природу, как бы она не маскировалась. Мы знаем, кто вел Данте, кто вел Мухаммеда и кто вел Моисея. Встреча со своим «Я» также не однозначна, ибо как известно, есть вечность блаженная и есть вечность плачевная. Никакая интеллектуальная интуиция не способна выйти за пределы области низших эфирных и астральных образований, пока не сгорит весь ариманизм, эгоизм страстей и соблазнов, гравитация тяжести, накопленная личной и предшествующей кармой. Божественное Ничто потому лишь «ничто», что весь внешний мир тому, кто им ослеплен, кажется «нечто». Когда же внешнее «я» обнаружит себя полным «ничто», «слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют». (Матф., XI, 5).

Пробуждение для бодрствования от сна и для жизни от смерти – эта цель побуждала эзотериков-аскетов уходить в пустыню, неважно была ли она египетской, московской или нью-йоркской. Переход в пустыню был не анархическим выходом в свободу от нравственной и социальной ответственности, а принятием на себя всей полноты и всего веса космических законов. И прежде всего, это было связано с ограничением самоволия, а не с саморасширением. «Саморасширение» было всегда «расширением» низкого – ариманического и гордого – люциферического в себе. Писатель, рассматривающий свое творчество как духовный путь, постоянно видит дистанцию, отделяющую его от Источника. Тогда у искусства появляется возможность развития, как это было у писателей-гностиков, суфийских поэтов, Платона, Данте. «Возлюбленный брат мой пришел ко мне с просьбой приоткрыть ему Истину, скрытую от него множеством завес, которые сам он не в силах раздвинуть», – так начинает свои трактаты суфийский мистик XII века аль-Газали.

Духовные клише времени открыты духовидцу и писателю. Показать истину может только живущий в истине. Искусство, а особенно литература, представляющая собой жизнь в слове – одну из наиболее таинственных форм жизни, – есть движение, путь. И для писателя его личная судьба как внутренний путь оказывается сплетением вечного с образами временного, абсолютным выражением чего был путь Христа, внешняя канва жизни Которого явилась моделью истины, инспирировавшей самое высокое искусство многие столетия. Утверждение же себя «через акт саморасширения и абсолютный эгоизм», добровольное избрание «черной короны и инфернального холода» среди «темных невоплощенных остатков»* в мистической тени окружающих в лучшем случае является свидетельством духовной неразборчивости. Писатель, ясно осознающий свою миссию, не может не понимать, что его усилия встречаются с космическими и что подобное притягивает подобное: свет – свет, тьма – тьму.

Журнал «Оккультизм и Йога» № 64

Нью-Йорк, США, декабрь 1976 г.