Читать книгу Мемуары - Арман Жан дю Плесси де Ришелье - Страница 5

В 1600 году великий король Генрих, достойный жить столько же, сколько была жива его слава, укрепив на своей главе корону, принеся Государству успокоение, смирившись перед чаяниями и нуждами своего народа, имевшего на него огромное влияние, после многих побед, одержанных над врагами отечества, решил, что настала очередь и ему покориться законам природы и вступить в брак, дабы оставить государству наследников своей короны и добродетели.

В поисках подруги под стать своей славе он окинул взором всю Европу и, не пропустив ни единого уголка, где бы мог отыскаться предмет его мечтаний, остановился на Флоренции, где жила та, существование которой делало дальнейшие его поиски бессмысленными. Местная принцесса, внучка Императора по матери, а по отцовской линии из рода, давшего миру многих знаменитостей и государственных мужей²⁹, тронула его душу, к тому же у нее была безупречная репутация. Цветущая дева обладала самыми зрелыми добродетелями: казалось, Господь создал ее настолько совершенной, что искусство, завидующее природе, едва ли смогло бы добавить хоть что-то к ее достоинствам.

Любовь, как известно, не терпит проволочек, и монарх тотчас отправляет к ней гонцов, чтобы предложить ей свою корону. Господь, который часто создает браки на небесах, задолго до того, как об этом узнаю́т на земле, делает так, что принцесса, которая уже отвергла императорскую корону³⁰, с радостью принимает корону, предложенную Генрихом, показывая тем самым, сколь важны для нее заслуги самого человека, а не его положение, а также то, что муж исключительных качеств, пусть и не слишком родовитый, превосходит самого знатного из смертных.

Стоило г-ну Де Сийери, канцлеру Франции, взяться за подготовку брачного контракта, как тот уже был заключен и вступил в силу во Флоренции на основании королевской доверенности, переданной герцогом де Бельгардом великому герцогу³¹, при соблюдении всех почестей, полагающихся столь родовитым особам, вступающим в брак.

И вот уже готовится отъезд принцессы, она покидает родные места: ее отвага, удача и стремление к счастью оказываются сильнее моря и ветра, стремящихся удержать ее.

Она прибывает в Марсель, где убеждается в том, что сердца французов открыты для нее так же, как и сама Франция.

По настоятельным просьбам своего нетерпеливого жениха принцесса не задерживается в Марселе и следует в Лион, где Государь – подлинный лев на войне и агнец в мирное время – встречает ее с неописуемой радостью и любовью, равными почтению, питаемому ею к нему. Желая сперва украдкой взглянуть на нее, Король скрывается в толпе, но то, что таится в сердце, попадает туда через глаза: любовь, которую небо заронило в ее сердце, безошибочно указывает ей на него.

Всевышний, истинный творец этого брака, так соединил их сердца, что с самого начала они жили в полном доверии друг к другу, будто всегда были вместе.

Двор восхищался ею и прославлял ту, что была призвана осчастливить Францию, которая предвидела, что принцесса несет ей с собой высшее благословение.

Мирный договор, заключенный в это же самое время с герцогом Савойским³², был воспринят как доброе предзнаменование.

Она прибыла в Париж – столицу великого Королевства, в знак восхищения отдавшего ей свое сердце.

Уже в первый год ее жизни во Франции Господь, благословляя сей брак, одарил ее сыном, что вовсе не было знамением бури, а, напротив, признаком того, что каждый испытает на себе умиротворяющее присутствие Королевы.

Год спустя, родив дочку, она дает Франции возможность со временем укрепить себя брачными узами.

Вслед за тем, желая одарить Королевство таким же количеством принцев и принцесс, сколько лилий в его гербе³³, Господь подарил ей трех сыновей и трех дочерей.

Король выказывает ей свою привязанность, она ему свою.

Однажды королевская чета направлялась в Сен-Жермен, и при переправе на пароме неловкий кучер опрокинул их в реку, причем карета свалилась с парома той стороной, где сидела Королева: не избежать бы ей верной гибели, если бы не господин де Ла Шатенрэ, который тут же бросился в воду и вытащил ее за волосы. Но и этот случай оказался исключительно счастливым – ведь все убедились, что даже река, чуть было не поглотившая Королеву, не смогла погасить ее горячего чувства к Королю, о судьбе которого она справилась, стоило ей прийти в себя.

Поскольку главным для нее было нравиться Королю, она приучилась быть терпеливой даже в том, в чем нетерпеливость не только простительна для самых сдержанных женщин, но и вполне пристойна.

Однако великий Государь многих дарил своим вниманием.

Иные лукавые либо трусливые людишки доносили ей об опасных последствиях непостоянства супруга; и хотя эти попытки подорвать ее доверие к супругу и увенчались некоторым успехом, все же она продолжала ему верить: за исключением некоторых чрезмерных увлечений Короля, она считала ревность слишком болезненным испытанием, чтобы прислушиваться ко всем наветам.

Она не раз пыталась уговорить Короля перестать огорчать ее, не вредить своему здоровью, своей репутации – впрочем, последняя была вне подозрений, – наконец, не идти против совести, убеждая, что она бы смирилась с его похождениями, если бы они не были противны Богу. Но все ее самые убедительные доводы были не в состоянии отвратить Государя от страстей, чью серьезность, ослепленный ими, он не осознавал.

Порой она прибегает и к другим средствам: заявляет, что займется его любовницами, угрожает расправой с ними, утверждая, что никто не осмелится упрекнуть в чрезмерных поступках женщину, преданно любящую своего мужа. Через доверенных лиц она доводит до Короля свои угрозы.

И эти средства, хотя и более слабые, чем первые, оказываются куда более действенными, чем нравоучения, ибо касаются интересов его любовниц, к которым он прислушивается в большей степени, чем к ней.

Как-то раз Король велел маркизе де Вернёй³⁴ покинуть Париж с надежной охраной, узнав от Кончини³⁵, что Королева заручилась поддержкой надежных людей, желая отомстить маркизе, – впрочем, то была лишь уловка, он был уверен, что в данном случае она хотела припугнуть его, а вовсе не причинить зло.

По этому поводу случалось немало треволнений, но все они не имели последствий. Подобно тому, как ревность толкала Королеву на всевозможные ухищрения, неумеренная любвеобильность Короля настолько ослабляла его, что, будучи умным и великодушным монархом, он, казалось, терял порой рассудок.

В остальном брак Их Величеств ничем не омрачался. Следует все же признать, что похождения Короля и ревность Королевы в совокупности с ее силой духа часто порождали ссоры. Герцог Сюлли не раз рассказывал мне, будто не проходило недели, чтобы они не бранились. По его словам, однажды Королева, стоя подле Короля, пришла в такую ярость, что тот, опасаясь с ее стороны худшего, так непочтительно, хотя и непроизвольно, поднял и опустил руку, что позже Королева утверждала, будто он ударил ее, впрочем, это не мешало ей оправдывать его, ведь и сам жест, и предусмотрительность Короля не были излишними.

От графа Граммона я узнал о том, что однажды Король, взбешенный выходками Королевы, оставил ее в Париже и перебрался в Фонтенбло, ей же велел передать: если она не научится уживаться с ним и не изменит своего поведения, ему придется отправить ее обратно во Флоренцию со всем, что она привезла оттуда, имея в виду супругу маршала д’Анкра³⁶ и самого маршала.

От людей, игравших тогда важную роль в управлении государством, я узнал, что недоброжелательность, вспыхивавшая иногда между Их Величествами, дошла до того, что Король неоднократно говорил им о своей готовности просить ее жить отдельно, не в одном с ним доме; и все же, верно, не сердце, а гнев, часто принуждающий говорить то, что ничто в мире не заставит сделать, исторгал такие слова из его уст.

Как тут не поверить в то, что ревность Королевы подогревалась зловредными советчиками, и не только в этом. Тот же герцог Сюлли, мнением которого Королева в то время весьма дорожила, ведь он считался самым близким к монарху человеком, рассказывал мне, что однажды она послала за ним, чтобы сообщить ему о решении, которое заставил ее принять Кончини, – предупредить Короля о тех придворных, кто доносил ей о нем. Кончини, присутствовавший при ее разговоре с Сюлли, утверждал, что таким способом Королева могла бы дать понять Королю, что ничего не утаивала от него. Сначала герцог ответил ей, как обычно резко и не очень учтиво, что подобное поручение настолько отличается от тех, к которым он привык, что он ничем не может быть ей полезен, но стоило Кончини удалиться, как он изменил тон и сказал, что, будучи ее верным слугой, обязан предупредить ее: она приняла неудачное в данных обстоятельствах решение, способное возбудить у Короля самое большое и обоснованное подозрение, которое жена может вызвать у мужа его положения, тем более что любому здравомыслящему человеку было ясно, что никто не осмелился бы заговорить с Королем на такие темы, не будучи уверен, что тому это приятно: Король мог подумать, что причины, побудившие ее к этому открытию, объяснялись либо опасением, что эти сведения могли дойти до него иным путем, либо ее неприязнью к тем, кого она хотела обвинить, поступая так под влиянием людей более приятных ей либо людей, способных склонить ее к такому решению.

Эти доводы подействовали на нее, и она решила последовать советам герцога Сюлли, хотя в других случаях находила его малопригодным для роли советчика, к тому же она с юности так дорожила собственными желаниями, что ее тетка, великая герцогиня³⁷, которой было поручено ее воспитание, частенько жаловалась на ее непреклонность в принятых решениях.

Расхождения были нередки между Их Величествами; но не успевали отгреметь грозы, как Король, пользуясь хорошей погодой, снова был так предупредителен с ней, что после его смерти я не раз слышал, как Королева расхваливала прожитое с ним время и его доброту по отношению к ней.

Он никогда не отказывал ей в обоснованных просьбах, если же отказывал, то объяснял, что та или иная ее просьба может привести к нежелательному для нее самой результату.

Однажды она попросила его пожаловать одному из ее слуг право на занятие некой должности, когда та окажется вакантной; Король отказал ей и объяснил почему: Природный ход вещей приведет к тому, что Вы заступите на мое место, и тогда на собственном опыте узнаете, что тот, кто предоставляет право на занятие какой-либо должности, по мнению получающего это право, ничего не дает, ведь то, что не освободилось, отдать нельзя.

После взятия под стражу маршала Бирона³⁸, чьи заслуги и добродетели снискали ему всеобщее сочувствие, она завела о нем речь с Королем, не с какой-то конкретной целью, а скорее чтобы понять его отношение к этому событию, поскольку оно интересовало ее близкого друга – герцога де Сюлли.

Король ответил ей, что преступления Бирона были доказаны и имели слишком серьезные последствия для Государства, чтобы он мог простить его. Вот если бы он знал, что не умрет раньше маршала, то охотно помиловал бы его, будучи уверенным, что гарантирован от его козней, но он слишком любит ее и своих детей, чтобы оставить им такую занозу, тем более что закон на его стороне. Уж коли маршал осмелился организовать заговор против него, Короля, зная о его отваге и могуществе, то что говорить о его детях, против которых тот действовал бы еще смелее.

Кроме того, добавил Король, он сознает: прости он маршала, многие оценили бы его милосердие, но в народе распространился бы ложный слух о том, что неприязнь к маршалу оказалась сильнее преступлений того. А между тем в государственных делах следует быть выше лживых сплетен, поскольку милосердие иной раз оборачивается жестокостью, кроме того, для него неприемлемо быть жестоким по отношению к невинному и он заслужил бы Божью кару, поступая так, ведь Господь не благословляет сильных мира сего, прибегающих к подобному насилию.

Королева, которая по любому поводу ссылалась на авторитет Короля, тотчас признала его правоту, в которой никому не позволено было усомниться, тем более принцессе ее кровей, которая не оставит безнаказанным преступление против Государства.

В другой раз, когда герцог де Сюлли дал ей знать, что могущественный и своенравный герцог Буйонский будет представлять опасность для ее детей, если ей придется остаться без Короля, она рассказала Его Величеству об этом как раз в тот момент, когда герцог впал в немилость и Его Величество срочно направлялся в Седан, чтобы подавить поднятый им мятеж. С присущей ему находчивостью Король ответил ей, что и впрямь действия и настроения этого человека угрожают спокойствию Франции и потому он без колебаний отправляется покарать его, тем более что герцог уверен, что он не осмелится на это. Его Величество был убежден, что ему удастся лишить герцога возможности вредить ему в дальнейшем.

С таким намерением Король отправился в путь, но на самом деле планы его были иные. Он сказал Королеве, что мог и не делать этого, ведь герцог Буйонский бессилен оказать ему сопротивление, кроме того, пощади он герцога, всякий понял бы, что он сделал это исключительно по своему милосердию.

Большая осторожность заставляет иногда заглядывать в будущее. Дабы предупредить зло, осторожность обрекает порой правителей на пассивность из страха поколебать милый их сердцу покой.

Вскоре после этого Королева принялась настойчиво выпрашивать у Короля должность для герцога де Сюлли, которому выпала честь пользоваться ее доверием; не желая идти у нее на поводу, Король ответил ей, что Сен-Мексан – захудалая крепость королевства, но, пока существует партия гугенотов, даже самые скромные крепости Франции важны, если же когда-нибудь гугеноты потерпят поражение, то даже самые лучшие крепости потеряют всякое значение. Он не хотел дать герцогу это место, поскольку лишь распорядителю финансами не нужно было, пока он оставался на этой должности, предоставлять пенсию. Предложить же герцогу денежное место фактически означало бы заставить его принять его.

К тому же поместить его среди гугенотов означало помешать герцогу стать католиком, а это привело бы к тому, что он стал бы помогать гугенотам.

Он же желал, напротив, оторвать герцога, насколько это было в его силах, от этой партии, помочь ему справиться с заблуждением.

Он признался Королеве, что в самом начале, когда он сам только принял католичество, он сделал это неискренне, лишь для того, чтобы заполучить корону, но после встречи в Фонтенбло³⁹ кардинала дю Перрона⁴⁰ с дю Плесси-Морней⁴¹ он сознательно возненавидел веру гугенотов и их партию, но уже исходя из государственных интересов.

Не раз потом он говорил Королеве, что гугеноты – враги Государства, что когда-нибудь их партия может причинить зло его сыну, если не принять против них меры.

Она также должна иметь в виду, что иные, движимые набожностью люди могли своим неумеренным рвением сыграть на руку Испании, если бы отношения между двумя королевствами испортились. Осторожность толкала католических королей всегда оправдывать свои самые неправедные действия интересами веры.

Ей до́лжно с неизменной осторожностью относиться к хитрости одних и щепетильности других.

Если Королю случалось испытать огорчение, он изливал ей душу, пусть и не получая в полной мере утешения, которого мог ожидать от ума, сильного сочувствием и деловым опытом; и все же он охотно обращался к Королеве, считая, что она умеет хранить секреты.

Сознавая свой возраст, он нередко просил ее ознакомиться с делами, поприсутствовать на заседании совета, чтобы вместе вести этот большой корабль; но то ли потому, что тогда ее тщеславие не было велико, то ли потому, что она исходила из принципа: женщине – женское, мужчине – мужское, Королева не оправдывала в этом его ожиданий.

Он берет ее с собой во все поездки, и, против принятого в королевских семьях обычая, они не спят в разных комнатах и не держатся порознь днем.

Королева настолько ему по душе, что Король часто повторяет своим доверенным лицам, что если бы она не была его женой, то он постарался бы сделать ее своей любовницей.

Дважды он отдает ей должное наиболее подобающим образом.

Однажды – расчувствовавшись, когда они едва не утонули вместе, и еще раз – когда ревность из-за им самим вымышленного повода привела его в ярость; в первом случае он высоко оценил ее искренность – в минуту опасности она вспомнила именно о нем, ее смелость – она не растерялась, ее признательность – она настойчиво просила его за того, кто рисковал жизнью ради их спасения.

Воспользовавшись этим случаем, чтобы подчеркнуть другие ее достоинства, Король хвалил ее за скрытность, а ведь частенько он сам страдал от этого ее качества, пытаясь, впрочем, безуспешно, узнать имена тех, чьи мнения порой доходили до него.

Он добавил, посмеиваясь, что Королева была неравнодушна к почестям, была неподражаема в умении тратить деньги, исключительно смела, и если бы не старание сдерживать свои чувства, была бы мстительна: он не раз видел ее до такой степени уязвленной страстью, которую он испытывал к другим женщинам, что становилось ясно: не было ничего, на что бы она не пошла в своей жажде мести.

Король упрекнул ее в лености или по крайней мере в стремлении уклониться от дела, если только оно не увлекает ее.

Он ставил ей в вину неласковость, излишнюю подозрительность, а заканчивал перечисление ее недостатков упреком в том, что она доверяет лишь своим ушам и словам, любит послушать сплетни и сама позлословить.

Как-то, будучи недовольным ею, Король усмотрел в ее храбрости тщеславие, в ее стойкости – упрямство. Он часто говорил своим доверенным людям, что никогда не видел более цельной натуры, которая бы так трудно отказывалась от принятых решений.

Однажды она высказала Королю свое неудовольствие тем, что он называл ее «госпожа Регентша», на что тот ответил: «Вы правы, желая равенства наших лет, ибо моя кончина будет началом Ваших тягот: Вы плакали, когда я наказывал, возможно, излишне строго, Вашего сына, но придет день, когда Вы заплачете еще горше от зла, которое причинят ему или Вам самой.

Вам не по нраву, что у меня есть любовницы, но Вам едва ли удастся избежать оскорблений от тех, кто завладеет сыном.

Могу заверить Вас в одном: зная Ваш характер и предвидя, каким он может быть при Вашей настойчивости и его упрямстве, Вам наверняка с ним не поладить».

Это было сказано после того, как наследник престола наотрез отказался, как его ни уговаривали, перепрыгнуть через ручей в парке Фонтенбло, что привело Короля на глазах придворных в такое бешенство, что если бы ему не помешали, он схватил бы его и стал макать в воду.

Десять лет прошло, как принцесса приехала во Францию. Она была довольна, а трудности, с которыми она сталкивалась в это время, были столь незначительны, что кажется, Всевышний попустил их, скорее дабы пробудить ее разум, чем испытать его.

Настоящие переживания начались для нее в 1610 году, когда Король открыл ей свое намерение подчинить себе Милан, Монферрат, Геную и Неаполь; отдать герцогу Савойскому большую часть миланских и монферратских земель в обмен на графство Ниццы и Савойи; объединить в одно королевство Пьемонт и области Милана, добиться признания герцога Савойского королем Альпийским и после отделения Савойи и Пьемонта возвести крепость на границе этих королевств, оставив за собой доступ в Италию.

Он хотел заинтересовать всех государей Италии своими завоеваниями, Республику Венецию – некоторым расширением ее территории за счет его владений, великого герцога Флоренции – передачей ему крепостей, которые, по его словам, были отняты у него испанцами, а герцогов Пармы и Модены – увеличив их владения, герцога же Мантуи – щедро вознаградив за Монферрат кремонскими областями.

Для выполнения этого великого замысла он полагал отправиться во Фландрию, положить конец беспорядкам, вспыхнувшим в Клеве и Жюлье после смерти герцога Клевского, разжечь войну в Германии, но не с тем, чтобы овладеть землями за Рейном, а с тем, чтобы отвлечь своих врагов от своего замысла.

Затем аппетит его разыгрался: помимо своих итальянских планов, он решился напасть на Фландрию, о которой подумывал время от времени; помышлял он и о том, чтобы сделать Рейн границей Франции, возведя на нем три или четыре крепости. Но на тот момент его целью было послать в Италию маршала Ледигьера⁴² с пятнадцатью тысячами пеших воинов и двумя тысячами всадников: они уже были почти полностью сосредоточены в Дофинэ. Маршалу предстояло соединиться с герцогом Савойским, который со своей стороны должен был выставить десять тысяч пехотинцев и тысячу конных, и вместе приступить к осуществлению королевского замысла в Италии. Самому ему в это время предстояло находиться во Фландрии и Жюлье с армией из Шампани, состоящей из двадцати пяти тысяч пеших воинов и трех тысяч конных.

Жюлье был сам по себе достаточным поводом для его предприятия: покойный герцог Клевский оставил наследницами двух дочерей, старшая из которых была замужем за курфюрстом Бранденбургским, а младшая – за герцогом Нейбургским. Император – это была обычная практика для Австрийского дома, не упускавшего случая под благовидным предлогом расширить свои владения, – тотчас после смерти герцога Жюлье послал туда солдат эрцгерцога Леопольда, который и захватил одноименную крепость, словно отсутствие наследников мужского пола оправдывало появление там всех сановников Империи.

Поскольку речь шла о том, чтобы защитить слабого от сильного, поддержать дело, правота которого была настолько явной, что не оставляла никаких иллюзий его противникам, я с полным основанием заявляю, что этот повод был достаточно весом, чтобы послужить Королю единственной причиной собрать такие большие силы. Однако, дабы не поступиться ни в чем правдой, помимо вышеупомянутых военных планов, в основе которых лежало законное право Государя вернуть себе свои владения, я не могу умолчать и о том, что любовь сыграла не последнюю роль в этой знаменитой кампании. Король хотел использовать этот повод, чтобы отобрать у эрцгерцога принцессу⁴³. Как тут не обмолвиться, что страсть, свойственная мужскому полу, может быть опасной для государей, поскольку последствия ее могут быть губительны и для них самих, и для их государств.

Именно ослепившая его любовь вела Короля в этом великом предприятии. Вполне вероятно, что после того, как он покончил со спором о Жюлье и вырвал из рук иностранцев принцессу Клевскую, эта же любовь остановила его. Тот, кто ведом слепцом, часто сбивается с пути и никогда не идет прямо к цели.

Королева была застигнута врасплох и вовсе не готова расстаться со своим любезным супругом. Ее пугает не только разлука, но и возможный успех его замысла, и она пытается переубедить Короля, напоминая ему о юном возрасте их сына, о своем недостаточном опыте в делах, о его собственных годах, когда уж можно было бы пользоваться плодами побед, доставшихся ему такой дорогой ценой, но все напрасно. Мало кто из государей, и даже просто среди мужчин, прислушался бы к голосу рассудка, не позволив любви и славе увлечь себя; человеческий разум часто оказывается не в силах противостоять этим двум мощным страстям.

Король упорствует и поднимает в ружье такое войско, что удивляет этим своих врагов, восхищает друзей, держит в страхе всю Европу и даже Восток, где турецкий султан заключает мир с персами, готовясь обороняться и задержать в случае необходимости продвижение французов.

Следует упомянуть и о нескольких важных и вполне правдивых фактах, известных очень немногим: я узнал о них от Королевы и президента Жанена, а они услышали из уст самого Короля.

Этот великий Государь подумывал о проведении значительных перемен в управлении Государством, но не знал, как их осуществить.

Г-н де Сюлли не совсем устраивал Короля, он хотел отставить его от управления финансами и передать эту должность Арно. Не раз говорил он Королеве о том, что устал от дурного нрава де Сюлли, что, если тот не изменит поведения, ему придется на своей шкуре испытать его справедливый гнев. Недовольство его вызрело, но момент для увольнения де Сюлли еще не пришел. Великие замыслы, которые вынашивал Король, заставляли его думать, что еще не время для подобных изменений, с другой стороны, ему все труднее становилось выносить как возражения герцога де Сюлли, так и подозрение не столько в неискренности, сколько в нечистоплотности, повод к которому тот подавал.

Если де Сюлли вызывал недовольство Короля, то Де Сийери не во всем его устраивал: обладая связями, опытом, сообразительный и ловкий в дворцовых делах, он, на свое несчастье, был недостаточно решительным и неспособным справиться с поручением, в которое требовалось вложить и частичку души, и изобретательность.

Король не раз хотел лишить его должности и удалить от двора, но пересиливал свою неприязнь к нему, и она бы уже выплеснулась наружу, если бы не его намерение отправиться воевать: приходилось сдерживаться и оставить канцлера при Королеве – помогать ей управляться с делами во время его отсутствия; что же до президента Жанена, чья честность, последовательность в мыслях и делах были общеизвестны, то его он хотел держать при себе.

Все эти передряги, поселившаяся в нем страсть, величие его замысла очень занимали мысли Короля, но не могли отвлечь от цели.

Не ведая, как Господу будет угодно распорядиться им, он решил оставить Королеву регентшей, дабы сохранить корону для своих детей. Он многажды толковал с ней о своих планах; помимо общих и неоднократно напоминаемых им истин, следование которым должно было обеспечить счастливое царствование, Король дал ей несколько особых наставлений по управлению государством.

Первое касалось смены министров, в чем следовало проявлять выдержку, учитывать при их выборе предыдущие заслуги, а при увольнении убеждаться в справедливости обвинений по их адресу.

Дело не только в том, говорил он ей, что вновь пришедшие меньше смыслят в делах, зачастую они принимают решения, прямо противоположные решениям своих предшественников, чтобы выставить себя в лучшем свете, в результате чего в Государстве происходят перемены. Хуже всего, что неудачи их предшественников внушают им мысль о непостоянстве монарха. Следует опасаться и их интриг в целях защиты: ее они должны видеть лишь в своем господине.

Второе: не след попадать под влияние иностранцев⁴⁴ и уж ни в коем случае не делиться с ними государственной властью, ибо это отвратит от нее сердца французов, пусть даже среди иностранцев и найдутся люди, способные понять подлинные интересы Франции и готовые предложить свои услуги. Французы никогда не будут доверять им.

Третье: поддерживать авторитет судов, призванных осуществлять правосудие, но Боже упаси подпускать их близко к государственным делам, давать им предлог для претензий на роль опекунов королей. У него самого было немало споров с судебной властью, в этом он не был удачливее своих предшественников, и потому ей и их сыну нечего рассчитывать на то, что им повезет больше.

Четвертое: страсть – плохой советчик, следует принимать решение лишь на холодную голову, это он познал на собственном опыте.

Пятое: быть в хороших отношениях с иезуитами, но препятствовать, насколько это будет в ее силах, росту их могущества, особенно в пограничных областях, делая это незаметно для них. Эти добрые католики полезны для обучения молодежи, но часто, спекулируя своей набожностью, отказываются подчиняться государям, особенно когда затрагиваются интересы Рима. Он уверен, что они всегда готовы способствовать мятежам и освобождать его подданных от данной ему клятвы верности.

Эти настроения были отголоском того времени, когда он был далек от католической Церкви. Пасторы в меру своих сил открыто убеждают всех в том, что иезуиты – эти добрые служители Бога, которых они ненавидят более других, – враги королей, а их проповеди опасны для королей и их государств.

Министры ненавидят иезуитов за то, что их орден обязывает своих адептов заниматься литературным трудом, всячески помогая им совершенствоваться в этом, оттого-то иезуиты лучше прочих умеют маскироваться.

Для хулы этих великих служителей Бога они пускают в ход все средства, лукавят, ссылаясь при этом на королей, утверждают, что иезуиты обучают тому, что светская власть находится в зависимости от воли пап; ставят им в вину учение святого Фомы⁴⁵ и всех других богословов, включая и их собственных авторов, учащих, что подданные не обязаны подчиняться государю, если он намерен помешать им исповедовать истинную религию.

Шестое: ни в чем не поощрять сильных мира сего, если это может нанести урон Королю, подорвать его авторитет, но в делах менее значительных, не влекущих таких последствий, стараться удовлетворить их, дабы отказы в их просьбах не сказались на их преданности, ведь если они убедятся, что им нечего ждать от королевской власти, государство окажется в большой опасности.

И последнее: рано или поздно ей придется дать бой гугенотам, но не стоит раздражать их по пустякам. Иначе они развяжут войну раньше, чем она будет в состоянии вести ее. Ему самому довелось немало вынести от них, но он нуждался в их поддержке, впрочем, добавлял он, придет день, когда его сын отплатит им за все.

Когда речь заходила о женитьбе наследника престола, он неизменно утверждал, что самой выгодной партией была бы наследница Лотарингии, если только у герцога не будет других детей, добавляя, что для него было бы бальзамом на сердце, если бы его королевство приросло не только за счет добытого на полях сражений ценой неисчислимых жертв.

Король часто давал понять, что его вовсе не прельщает брак его старшей дочери с королем Испании⁴⁶; впрочем, впоследствии этот брак состоялся. Он справедливо полагал, что отношения между двумя государствами складывались таким образом, что возвышение одного означало унижение другого, и это делало доброе согласие между ними вовсе не возможным. Родственные связи тут были бессильны, поскольку обе стороны были озабочены лишь собственными выгодами.

Примером ему обычно служил брак Елизаветы с Филиппом II, приведший единственно к несчастной смерти этой добродетельной принцессы⁴⁷.

Король добавлял, что если бы и желал для одной из своих дочерей супруга из испанского королевского дома, то предпочел бы младшего отпрыска, провозглашенного герцогом Фландрии, а не наследника короны. Есть основания думать, что, проживи он еще с десяток лет, в его планы входило бы обескровить Испанию войной с Голландией, чтобы та, дабы избавиться от непомерных расходов, связанных с усилиями по сохранению Фландрии, решила бы отдать одного из своих младших наследников за одну из дочерей Французского дома. Тогда он заключил бы выгодный мир с Провинциями и крепил бы его в интересах зятя и дочери, руководствуясь при этом самыми высокими государственными интересами Франции, будучи уверен в том, что отделение Фландрии от испанской монархии было бы величайшим благом для Франции и всего христианского мира.

За семь месяцев до смерти, в Фонтенбло, желание выдать м-ль де Вернёй за внука герцога Ледигьера заставило его завести на эту тему с герцогом в присутствии г-на де Бюльона разговор, в ходе которого Король помянул большинство вышеизложенных наставлений, а также планы относительно будущего своих детей.

В частности, он сказал ему, что намерен действовать подобно архитектору, который, берясь за возведение здания, думает прежде всего о надежности его фундамента и желает укрепить его мощными подпорами;

что стремится таким образом устроить царствование наследника престола, чтобы его власти подчинялась вся мощь остальных его законных и внебрачных детей, служа поддержкой и опорой его величию, и чтобы он выдержал натиск Лотарингского дома, постоянно стремящегося ослабить Государство;

что, с учетом этого, он предполагает женить своего второго сына, носившего титул герцога Орлеанского, на м-ль де Монпансье, как в силу того, что она богатая наследница, так и для того, чтобы он не заключил внешнего союза, подрывающего спокойствие в Королевстве;

что он настолько заботится о благе Государства, что сомневается, отдаст ли сыну герцогство Орлеанское на правах собственности; но даже если и сделает это, то лишит его права жаловать бенефиции и должности, так как сын еще не научился пользоваться этим правом, не нанося ущерба королевской власти, и не усвоил того, что власть должна предоставляться тем, кто умеет повиноваться;

что в его планы не входит наделять властью второго сына. Если бы Бог даровал ему еще несколько лет жизни, он выставил бы его за пределы Франции, в какое-нибудь полезное для нее место, которое не стало бы предметом зависти для его союзников;

что он всегда думал о своей старшей дочери в связи с Савойей, считая, что королю более выгодно заключать союзы со знатными людьми – пусть не королевского достоинства, однако способными защищать его интересы, – чем с теми, кто претендовал бы на равенство с ним;

что относительно двух других дочерей у него еще нет планов, которые со временем Господь внушит ему;

что ему хотелось бы, с соблюдением вышеуказанных условий, выдать одну из них за наследника Фландрии, а другую за наследника английской короны⁴⁸, с тем чтобы она смогла послужить там интересам религии.

Король добавил, что надеется на то, что его внебрачные дети не предадут его сына – будущего Короля, будучи связанными с ним узами крови и долга;

что он хочет противопоставить их всему Лотарингскому дому, постоянно имевшему перед собой пример короля Сицилии, а также выходцам из княжеских родов – Савойского и Гонзагов, которые пустили корни в этом государстве, да и всем остальным вельможам Королевства, которые могли бы воспротивиться справедливым требованиям Короля;

что герцог Вандомский⁴⁹ имеет неплохие наклонности и его воспитание настолько добротно, что и поведение не может быть плохим; к тому же он женил его на самой богатой наследнице Королевства, доверил управление Бретанью, чтобы он мог с наибольшей пользой служить Королю. Он намерен поставить его впереди герцогов Немурского, Гизского, Неверского, Лонгвильского, чтобы еще крепче привязать его к суверену, чего не сделал бы, усомнившись в его верности. В связи с этим он высказал свое мнение об этих четырех княжеских домах, которые были признаны главными домами в королевстве как его предшественниками, так и им самим.

Первый из этих княжеских домов свелся лишь к герцогу Немурскому, который, по всей видимости, не оставит потомства. От него не приходилось ждать никаких неприятностей: музыка, карусели, балеты отвлекали его от мыслей, которые могли оказаться вредными для Государства.

От Мантуанского дома также не стоило ожидать подвохов, поскольку герцог Неверский, возглавлявший его, намерен строить воздушные замки на Востоке, где мечтает разгромить турецкого султана и передать власть в его империи роду Палеологов⁵⁰, из которого он, по его словам, происходит по материнской линии, и ничего не замышляет у себя на родине.

Относительно герцога Лонгвильского Король говорил, что хотя тот и был сыном человека, вера которого казалась сомнительной, а слова и чувства часто расходились, все же он был мелкой фигурой и не мог даже помыслить о крупном заговоре в размерах государства, а его дядя, граф Сен-Поль, обладал разумом столь же глухим, как его слух, – полная глухота делала его почти неспособным услышать что-либо, кроме охотничьих труб и рожков, и заняться чем-нибудь, помимо охоты.

Больше всего следовало опасаться дома Гизов, как по причине его многочисленности, так и вследствие близости Лотарингии, откуда он происходил. Гизы всегда вынашивали козни против Франции, поддерживая сумасбродные претензии графства Прованс, расхваливая его без всякого на то основания.

Среди тех, кто во Франции носил имя Лотарингии, самыми значительными фигурами были герцог Гиз и его дядя, герцог Майенский. Первый был скор более на словах, чем на деле, пользовался кое-каким успехом и людям малосведущим казался способным на многое, однако его лень и праздность были таковы, что он думал лишь, как бы потешить себя, ум же его был короток.

Герцог Майенский, напротив, был человеком умным, опытным и рассудительным, хотя еще недавно в его голове теснились все злые помыслы, которые подданный может иметь против своего Короля и страны, в которой родился. Вряд ли герцог и впредь останется таким: перенесенных им страданий достаточно, чтобы у него не возникало более желания снова испытывать судьбу. Была надежда, что безумства молодости сделают его мудрее.

Поодиночке эти принцы не представляли собой опасности, чего нельзя было бы сказать, вздумай они объединиться.

Он не хотел связать себя с ними родственными узами через своих внебрачных детей, предназначая тех скорее дворянам, для которых это было бы большой честью. К чему раздувать и без того непомерное тщеславие этих принцев, которым могло бы взбрести в голову, что его законные дети им обязаны, хотя бедственное состояние их дел было известно. Он не благословил бы брака герцога Вандомского, если бы жена, которую он ему дал, не стала богатой наследницей.

В разговоре с герцогом Король признал, что шевалье Вандомский добр, приятен и любезен, а потому он желает всеми силами способствовать его продвижению: помимо сана верховного приора Франции, который он уже получил, он мог бы без труда сделать его богатым, значительно увеличив его доходы. К тому же он не прочь назначить его командующим флотом и королевскими галерами, доверить ему управление землями Лиона и Прованса, что позволило бы ему в будущем лучше служить его законному сыну – будущему Королю.

Он сообщил также о своем намерении связать судьбу сына госпожи де Вернёй с Церковью и сделать из него кардинала: располагая рентой в сто тысяч экю, тот смог бы быть очень полезен Риму, где требовался человек таких качеств, дабы достойно отстаивать там интересы Франции.

В его планы входило выдать м-ль де Вандом за герцога де Монморанси. Прежде он хотел выдать ее за маркиза де Росни, следуя совету кардинала дю Перрона, который убеждал его в том, что благодаря этому браку тот станет католиком, но Бог распорядился иначе. Когда-то он желал отдать ее герцогу де Лонгвилю: был заключен контракт об этом с его матерью и герцогиней де Бофор, но они так мало значения придавали этому союзу, что он уже не возвращался более к этому замыслу. А вот герцог де Монморанси, которому он ее предназначал, был красавец и душа-человек. К тому же де Монморанси так хотел удостоиться чести породниться с Королем, что отверг богатую наследницу де Шемийи.

О его дочери де Вернёй речи не было, поскольку знали: она предназначалась старшему сыну де Креки, внуку Короля, которому он хотел передать в управление Дофинэ, желая видеть его главным губернатором провинции, где он был лишь королевским наместником.

После этой речи он дал знать герцогу, что часто говорил обо всем этом с Королевой, желая, чтобы она была в курсе его намерений. Ему было бы спокойней, если бы она не была так зависима от принцессы Конти⁵¹, чьи ухищрения невероятны; эта принцесса и ее мать отравляли рассудок Королевы, и хотя он и старался предупреждать ее об их уловках, всего предвидеть он все же не мог.

Он рассказал герцогу, что однажды для того, чтобы открыть глаза Королеве, уговорил ее, когда ее особенно настраивали против маркизы де Вернёй, притвориться, будто она замышляет что-то против маркизы, и сообщить им об этом, чтобы проверить, не предупредят ли они об этом тотчас маркизу, хотя при Королеве они метали громы и молнии против нее. Королева последовала его совету и сообщила им о том, что якобы было намерение похитить ее на паромной переправе в Аржантее. Дамы клюнули на приманку и через герцога де Гиза предупредили маркизу: тот исполнил поручение с таким рвением, что после того, как маркиза пожаловалась Королю, Королева была вынуждена признать ум и изобретательность этих женщин, которых при дворе занимали лишь интриги.

Из всего вышесказанного следует, что разум и рассудительность Короля имели глубокие корни; но поскольку в дальнейшем события приняли совсем иной оборот, становится ясным, насколько справедливо распространенное мнение: человек предполагает, а Бог располагает. Зачастую своим Провидением Он вызывает действие, обратное человеческим вожделениям.

Хотя Король был настолько мудрым, что по праву мог бы считаться величайшим королем своего века, однако справедливости ради следует признать, что он был ослеплен отцовскими чувствами, не ведал о недостатках своих детей и был настолько снисходителен по отношению к ним, что зачастую поступал совсем не так, как следовало.

Так, он расхваливает воспитание герцога Вандомского и его природную доброту, хотя невежество того было всем очевидно, как и его злоречивость, от которой мало кому удавалось спастись.

Король считает, что высокое положение, которое он ему обеспечил, вкупе с должностью, предназначенной его брату⁵², должны были заставить их впоследствии хранить верность его сыну – Королю, однако можно утверждать, что оба приложили немыслимые усилия, чтобы поколебать авторитет его сына; и если бы не его осторожность и удачливость в делах, эти два брата могли нанести непоправимый ущерб королевству.

Свадьбы, которых Король не хотел, состоялись, те, что он задумывал, расстроились⁵³; то, в чем он хотел видеть надежное основание для будущего благоденствия, породило немало смут, а Господь позволил, чтобы его осторожность была сведена на нет, и все это для того, чтобы научить нас, что проку в рассуждениях нет вовсе, а людям свойственно ошибаться, причем скорее в силу неумеренности страстей, чем в силу рассудительности.

Словом, думается, что мудрый Всевышний замыслил показать, насколько ограничена человеческая мудрость, насколько несовершенно все человеческое, в какой степени лучшие качества лучших из смертных неотделимы от худших.

Как Король Генрих был наделен высокими качествами, как отец – большими слабостями, как человек, подверженный страстям, – полной слепотой.

Достаточно бросить взор на последние годы его жизни, чтобы убедиться в том, что на глазах у него была повязка: он ввязался в войну, словно ему было не под шестьдесят, когда на склоне лет и самые сильные задумываются о конце. А жить ему и впрямь оставалось недолго.

В разгар подготовки к войне он зачастую доказывал, что обязанности коннетабля и полковника ему в тягость, говорил, что и без того партия гугенотов погрузила Королевство в сплошные распри, если же они распространят свою власть, которую захватили в силу попустительства Королей, на всю территорию страны, их вожди будут небезопасны.

От тех, кто пользовался его доверием, он не скрывал, что, если бы Бог призвал к себе герцога де Монморанси (а он считал, что вскоре это должно произойти по причине его преклонного возраста), он навсегда упразднил бы первую из его должностей, что же касается герцога д’Эпернона, которому было еще далеко до кончины, должность которого его раздражала, а сам он был ему неприятен, то он не собирался дожидаться его смерти, чтобы, использовав любой предлог, предельно ограничить его обязанности и в конце концов свести их на нет.

Ему хотелось лишить герцога всего того, что тот приобрел за годы, когда был в большой милости у Генриха III, доверившего ему снабжение армии, что было чревато очень опасными последствиями.

После стольких мудрых и важных советов, которые он давал по разным поводам Королеве, он вознамерился короновать ее и оставить во Франции на время своего отсутствия в роли второй королевы Бланки⁵⁴.

Никогда еще не собиралось столько знати, как на этой церемонии⁵⁵, стольких разодетых принцев крови, стольких украшенных драгоценностями придворных дам и принцесс; многочисленные кардиналы и епископы почтили ее своим присутствием; музыканты очаровывали слушателей своим искусством; ко всеобщему удовольствию, раздавались щедрые подарки из золота и серебра.

Одновременно с большой помпой готовится церемония явления Королевы народу, назначенная на следующее воскресенье; повсюду видны триумфальные арки, геральдические изображения, трофеи, подмостки, на которых будут даны представления. Повсюду – искусственные фонтаны, струи которых образуют фигуры граций; готовится множество торжественных речей, сердца желают поспорить в красноречии с языками; весь Париж украшен гербами; никто не скупится на расходы, чтобы достойно предстать перед великой принцессой – супругой почитаемого Короля, которого все боятся; она должна будет появиться на триумфальной колеснице.

Итак, приготовления идут полным ходом, но неожиданно прерываются: цареубийца лишает жизни великого Короля⁵⁶, под управлением которого вся Франция жила счастливо.

Поскольку покойный Король не предвидел близкой смерти, он не дал Королеве полных и исчерпывающих наставлений, как он непременно поступил бы, знай он о том, что случится.

Изложенное выше собрано воедино из его бесед с Королевой, принцами и сановниками королевства по разным поводам и на разные темы; поэтому читатель не удивится тому, что на эту важную тему еще немало можно добавить, но, как я и пообещал, я не стараюсь писать о том, что было бы возможно, но лишь правду о том, что было.

Монарх сражен накануне дня, обещавшего ему великие победы, сгорая от нетерпения стать во главе армии; так, одним ударом сорваны его замыслы и прервана его жизнь, и тотчас враги, заранее признавшие себя побежденными, буквально восстают из праха.

От этой печальной вести даже самых уверенных в себе людей охватила паника, весь Париж попрятался за наглухо закрытыми дверьми, ошеломление заставило людей впасть в немоту, и уж потом воздух огласился стенаниями, самые суровые – и те не смогли сдержать слез, впрочем, как ни описывай траур и боль, не получится передать внутреннего потрясения, охватившего весь народ.

Шум толпы и удрученные лица министров, явившихся в Лувр, донесли печальную новость до Королевы; гибель того, с кем она составляла одно целое, сразила ее, она разразилась рыданиями, в которых могла скорее задохнуться, чем утопить свою боль, настолько сильную, что ничто не могло ее утишить.

В этой крайне тяжелой ситуации министры объясняют ей, что, поскольку короли не умирают, ей пристало приглушить на время боль, дабы подумать о своем сыне – Короле, который не может обходиться без ее забот. И добавляют, что причитания не только бесполезны, но и вредны для страданий, нуждающихся в быстродействующих лекарствах.

Она уступает их увещеваниям и, хотя не в состоянии совладать с собой, собирается с силами, чтобы последовательно защищать интересы сына и повелеть разыскать авторов ужасного преступления.

В этих условиях каждый считает необходимым явиться в Лувр, дабы засвидетельствовать ей свою верность и готовность служить; однако среди них не видно герцога де Сюлли, который больше других обязан покойному Королю.

Его настолько напугало известие о смерти господина, что он заперся в Арсенале и довольствовался тем, что послал к Королеве жену, желая понять, какая встреча уготована ему самому, и умолять ее простить подданного, сраженного горестной вестью и почти лишившегося рассудка.

Герцог знал о том, что многие недовольны им, мало доверял министрам, которых покойный Король призывал на совещания с ним, открыто не доверял Кончини, имевшему слишком большое влияние на Королеву и от которого он натерпелся, когда тот находился в фаворе, – именно это и привело его к подобному промаху.

Некоторые из его друзей делали все возможное, дабы убедить его выполнить свой долг, превозмочь страхи и опасения; но ведь самые смелые умы зачастую и наименее уверены в себе, поэтому не сразу удалось внушить ему необходимую для этой цели решительность.

Герцог вспомнил о том, как в недалеком прошлом открыто выступал против Кончини. Дело в том, что Кончини не желал снимать шпоры, входя во дворец, и писцы, возмущенные этим и науськиваемые исподтишка некоторыми людьми, считавшими, что пользуются поддержкой Короля, собирались в городе, делая вид, что ищут Кончини, чтобы объясниться по поводу якобы нанесенного им оскорбления. Всплывавшие в его памяти сцены, а также память о том, что во время ссор между доном Жоаном, дядей Королевы, и тем же Кончини он принимал, во всяком случае – на словах и следуя примеру и привычкам покойного Короля, сторону первого против второго, приводили его в такое смятение, что он все никак не мог собраться с духом.

Вечером Сен-Жеран, который многим был ему обязан и у которого было немало друзей, уговорил его оставить Арсенал и отправиться в Лувр.

Дойдя до Трагуарского креста[5], он получил некое предупреждение, и чувство опасности снова овладело им, да так, что он вернулся со свитой в пятьдесят – шестьдесят всадников в Бастилию, комендантом которой был, и попросил г-на де Сен-Жерана представить Королеве его извинения и заверить ее в своей преданности и готовности служить.

Пока герцог де Сюлли пребывал в растерянности, канцлер, г-н де Вильруа и президент Жанен размышляли в Лувре о том, что необходимо предпринять в этой сложной обстановке.

Немного укрепив дух Королевы, они удалились в библиотеку, где находились также государственные секретари и г-н де Бюльон, которому покойный Король давал множество поручений.

Они подготовили свои предложения относительно того, что необходимо сделать, дабы обеспечить безопасность Государства в новой и совершенно неожиданной для всех ситуации.

Все сошлись в том, что регентство Королевы – самое верное средство спасения будущего Короля и Королевства, как и в том, что после смерти великого Короля необходимо продолжить то, что он начал.

Не было среди этих господ никого, кто бы хоть в какой-то степени не ведал о намерении покойного государя оставить Королеву регентшей на время своего отсутствия.

Он не забыл объявить ее регентшей на тот случай, если бы Всевышнему захотелось призвать его к себе во время похода.

Поступить именно так требовала обычная практика, да и здравый смысл, ведь Король был уверен: его воля должна исполняться и после его смерти. Он слишком хорошо знал разницу между связью, которую природа устанавливает между матерью и ее малолетними детьми, и связью, существующей между несовершеннолетним королем и принцами – его наследниками, считающими, что они заинтересованы в его гибели, как мать в его жизни.

Словом, Король так часто именовал Королеву «госпожа Регентша», столько раз публично заверял ее в том, что начало ее правления было бы началом ее несчастий, что нельзя было не знать, кого именно предназначал он для управления Королевством после своего ухода, в том случае если Господь призвал бы его раньше, чем наследник стал бы достаточно взрослым, чтобы заступить на его место⁵⁷. Речь шла лишь о том, чтобы исполнить волю великого государя перед народом, делая заявление в пользу Королевы, причем каждому было ясно, что ее супруг собирался его сделать прежде, чем отправиться в поход.

Все согласились, что это был лучший выход. Г-да де Вильруа и Жанен утверждали, что не следует медлить, Вильруа вызвался составить публичное заявление и скрепить его печатью; но канцлер с его сердцем из воска так и не подписал его. Он знал так же хорошо, как и другие, что следовало предпринять, но не был способен на это. Он откровенно поделился своими опасениями с теми, кому доверял, объяснив, что не мог отделаться от мысли, что, скрепи он его своей восковой печатью, граф Суассонский выступил бы против него. В таких обстоятельствах следовало бы поставить на карту свою жизнь ради спасения Государства, но Всевышний не каждому оказывает такую милость. То, что предстояло делать, основывалось на справедливости и истине, и никакая опасность не должна была отвлечь от столь доброго намерения; тот, у кого сердце и рассудок были в ладу, хорошо знал, что опасаться нечего.

Но престарелый канцлер предпочел скорее подвергнуть государство опасности, чем отказаться от того, что могло обеспечить его собственную безопасность; слишком заботясь о своих интересах, он пренебрег интересами Короля и народа.

Парламент избрал другой путь⁵⁸: интересы страны заставили его сделать почти невозможное, чтобы обеспечить регентство Королеве, хотя прежде парламенты не вмешивались в подобные дела.

Среди всех этих волнений и трудностей, характерных для первых дней после столь крутого поворота событий, Королева подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, тайком послала распоряжение первому президенту д’Арлэ, человеку умному, храброму и обожавшему ее, собрать придворных и сделать все возможное для обеспечения регентства.

Едва получив послание Королевы, измученный подагрой старик покинул постель и велел доставить его к августинцам, где тогда заседал парламент, так как Большой зал дворца готовили к торжеству по случаю вступления в права Королевы.

Палаты были собраны лишь тогда, когда туда прибыл герцог д’Эпернон, подтвердивший, что Король всегда желал сделать Королеву регентшей.

Самые мудрые из собравшихся представляли себе смуты, которые могли случиться, если бы в королевской власти хоть на миг образовалась пауза и появилось опасение, что Бог, отняв у нас покойного Короля, лишил нас порядка, необходимого для существования государства.

Было единогласно решено, что в этой обстановке опасно сидеть сложа руки и лучше сделать больше, чем ничего. Кроме того, кто бы посмел упрекнуть парламент в том, что воля Короля выполнена, ведь все, кто имел честь быть приближенными к нему, знали о ней?

Основываясь на подобных соображениях, парламентарии весьма разумно превысили пределы своей власти скорее для того, чтобы показать пример в признании регентства Королевы, чем свое право заставить королевство признать его в силу принятого ими в тот же вечер постановления.

На следующий день, 15 мая, Королева явилась в это высокое собрание вместе со своим сыном – Королем, который, восседая в королевском кресле, решением принцев, герцогов, пэров и высших коронных чинов Королевства, следуя намерениям покойного Короля – своего отца, доверил воспитание своей персоны и управление своим Государством Королеве-матери, а также одобрил ордонанс, данный парламентом по этому поводу днем ранее.

Королева не столько говорила, сколько плакала; ее воздыхания и слезы свидетельствовали о непоправимой утрате, а немногие вырывавшиеся у нее слова – о страстной любви к сыну и государству. Из дворца она прошла в кафедральный собор, чтобы передать в руки Бога и Пресвятой Богородицы сокровище, которое когда-то получила, и просить их о защите.

Граф Суассонский, перед смертью Короля удалившийся в одно из своих поместий, не пожелав мириться с тем, что жена герцога Вандомского, незаконнорожденного сына Короля, явилась на церемонию коронования, словно была одной из принцесс крови, в платье, усеянном цветами лилий – что самому Королю, впрочем, очень нравилось, – тронулся в обратный путь, как только получил печальное известие.

И все же он не поспел за подданными, объявившими Королеву регентшей: о том, что это уже свершилось, он узнал в Сен-Клу. Это и удивило, и раздосадовало его. На следующий день он был в Париже.

Сперва он метал громы и молнии, сетовал на то, что столь важное решение приведено в исполнение в его отсутствие, что подобная поспешность лишила его возможности дать на это согласие в соответствии с данным Королеве давным-давно обещанием.

Суть его негодования сводилась к тому, что регентство вообще вещь бесполезная, что не дело парламента вмешиваться в управление государством, а уж тем более в назначение регентов, что может быть осуществлено лишь в соответствии с завещанием Короля, либо прижизненным его заявлением, либо признанием этого факта Генеральными Штатами. Если же парламент и претендует на подобные прерогативы, это возможно лишь после решения должным образом созванного совета принцев крови, герцогов, пэров и прочих вельмож Королевства, а этого не произошло.

Продолжая в том же духе, он заявил, что со времен установления французской монархии не найдется ни одного примера, подобного этому, что власть парламента ограничивается судопроизводством и не распространяется на управление государством, что обычно матери довольствуются воспитанием подрастающих монархов, предоставляя право управления страной принцам крови.

Министры самым мягким образом, который только был возможен, возражали на его претензии: мол, и они, и Королева признавали за человеком столь высокородным право предъявлять счет и возмущаться и желали возместить причиненный ему ущерб.

По мере возможности они снимали с себя вину, перекладывая ее на парламент, который на самом деле поддерживали, и утверждали, что тот сделал заявление о назначении Королевы регентшей по собственной воле, не посоветовавшись ни с кем.

Одновременно они оправдывали парламент, приводя следующие доводы: тот не вправе был превышать свою власть, к этому его подвигла одна лишь забота о предупреждении бед, которые могли случиться в безвременье. К тому же, видя, что Господин Принц находится за пределами страны, а Господин Граф удалился от дворца недовольный и остался лишь принц Конти, который что есть, что нет – все едино по причине его глухоты и слабоумия, о чем знают все, парламент просто не мог поступить иначе: дожидайся он возвращения принцев, государство уподобилось бы кораблю, долгое время пребывающему в море без руля. Еще они добавляли, что благополучие государства превыше всего, а оно только выиграло от этой поспешности, ведь стоило собрать всех принцев крови вместе, и спорам не было бы конца.

К тому же парламент не столько объявил своей властью о назначении Королевы регентшей, сколько выразил волю покойного Короля, состоявшую в том, что власть должна перейти к его супруге – и не только на время его отлучек, но и на тот случай, если Богу будет угодно призвать его к себе, и что поступок парламента, рассматриваемый под этим углом зрения, – в порядке вещей и не выходит за рамки принятого в подобных обстоятельствах. Кроме того, парламент всегда регистрировал заявления о регентстве, делавшиеся королями, покидавшими Королевство на время или навсегда.

Да и сами короли, коль скоро корона сваливалась на них в малолетстве, объявляли себя совершеннолетними лишь в присутствии парламента.

Наконец, юный Король, окруженный матерью и другими высокопоставленными родственниками, на следующий после несчастья день заявил, сидя в парламенте, о желании, следуя завету своего отца, видеть бразды правления в руках матери, а тут уж ничего не скажешь.

И все же, ничуть не подтрунивая над недовольством и сетованиями Графа, Королева дала понять, что если до тех пор не вмешивалась в дела, то не потому, что была на это не способна, и что теперь она берется за руль огромного корабля и поведет его до тех пор, пока ее сын не сможет добавить к титулу, данному ему от рождения, еще и титул кормчего. Принимая во внимание, что сила Государя не только в его армии, но и в советчиках, и дабы следовать во всем, что возможно, по стопам почившего супруга, она окружает себя теми, кто был избран им, и оставляет их при особе сына.

Вся Франция молилась за того, кого потеряла; в Лувре служили молебен за молебном, Королева прилежно присутствовала на всех и почти девять ночей кряду лишена была возможности отдохнуть.

Занялась она и розыском пособников того, кто, убив Короля, лишил ее радости всей ее жизни. Несчастного убийцу нарочно спасли от ярости толпы, с тем чтобы, вырвав его сердце, обнажить источник мерзкого преступления.

Президент Жанен и г-н де Буассиз, самые близкие к Королю люди из совета, которых он всегда призывал к себе в самых важных государственных делах, сами допрашивали это чудовище.

Некоторое время спустя он был передан Парижскому парламенту, где было проведено тщательное дознание.

Однако из него не могли вытянуть ничего, кроме того, что Король терпел в государстве две религии и хотел воевать с Папой⁵⁹, и потому он считал, что совершает богоугодное дело, убивая того, но с тех пор он осознал, насколько велик его проступок.

Его допрашивали на разный лад: подавали надежду, угрожали, говорили, что Король не умер, чтобы вырвать у него истинную причину, пытали, – трудно представить себе более серьезное дознание.

Поскольку речь шла о переходе в мир иной и о бессмертии души, из Сорбонны вызвали двух богословов – Ле Клерка и Гамаша, непревзойденных эрудитов отменной честности, – и они объяснили убийце, чем особенно ужасно содеянное им: убив Короля, он нанес смертельную рану всей Франции, погубил самого себя в глазах Всемогущего, от которого ему теперь нечего ожидать милости, если только его сердце не теснимо раскаянием и он не сознается, кто были его сообщники.

Они подробно обрисовали ему, что его ждет: запертые врата рая, ад с уготованными ему пытками. Они убедили его сразу в двух противоположных вещах: в том, что он получит отпущение грехов, если он как следует раскается и назовет сообщников, и в том, что его ждет вечное проклятие, если он скроет хоть малейшее обстоятельство происшедшего и не поступит так, как они приказывают ему от имени Всевышнего.

Под пытками он высокомерно заявил: если он скрывает что-то, что хотят от него узнать, тогда он рад тому, что будет лишен прощения и навечно пребудет виновным в отвратительном покушении, в котором раскаивается. Он объявил себя единственным автором содеянного, признал, что это намерение было внушено ему лукавым, что однажды некий черный человек пришел к нему и убедил его, что он должен это сделать.

Сказал, что это мучило его, пока он не исполнил задуманного, что после несчетное число раз раскаялся, и разрешил, чтобы его исповедь была оглашена, дабы всем стала известна правда.

Словом, его ответы и поведение привели к тому, что высокий суд, изучивший его жизнь с целью вынесения смертного приговора его телу, и два почтенных богослова, взявшиеся за него ради спасения его души, пришли к убеждению, что он один виноват, а его пособниками были его безумие и дьявол.

На мой взгляд, было что-то неподвластное объяснению, сверхъестественное в смерти этого великого суверена: некоторые обстоятельства, которые нельзя оставить без внимания, свидетельствуют о том. Жалкое состояние, в котором пребывал убийца – его мать и отец пробивались подаянием, а он сам зарабатывал, давая уроки чтения и письма маленьким детям в Ангулеме, – должно быть принято во внимание, как и низость его ума, подверженного меланхолии и кормившегося лишь химерами и фантастическими видениями. От этого несчастье, постигшее нас, становилось еще больше. Можно ли было помыслить, чтобы столь гнусный тип распорядился жизнью великого человека, имеющего на границах своего государства мощную армию и оказавшегося беззащитным перед презреннейшим из своих подданных в самой его сердцевине!

До тех пор Бог берег его как зеницу ока. И было отчего.

В 1584 году для покушения на него из Нидерландов прибыл капитан Мишо.

То же и Ружмон в 1589 году.

В 1593 году на него покушался Барьер.

В 1594 году Жан Шатель ранил его ударом ножа.

В 1597 году Давен из Фламандии и лакей из Лотарингии по этой причине были казнены. Были и другие покушения, но все неудачные: Бог не попустил к тому. И вот, после стольких опасных случаев, счастливо избегнутых им, в расцвете сил, на пике славы, когда, кажется, он вне досягаемости смертных, Бог вдруг по какой-то непонятной причине возьми да и покинь его, позволя жалкому червю без роду без племени, умалишенному, предать его смерти.

За пятьдесят шесть лет до этого прискорбного события, в такой же день, 14 мая 1554 года, король Генрих II, попав в донельзя запруженную улицу де ла Ферронри – так что не было никакой возможности следовать далее, – издал ордонанс снести все лавки, что располагались у кладбища СентИнносан, дабы путь для королевского кортежа всегда был свободен, но злой гений все одно распорядился иначе.

Камерариус⁶⁰, известный немецкий математик, за несколько лет до смерти короля издал книгу, в которой среди иных предсказаний было и такое: насильственная смерть короля через покушение одного из подданных.

За пять лет до цареубийства жители Монтаржи послали Королю записку, найденную их священником под аналоем во время мессы: в ней был указан год, месяц и день, а также улица, где должно произойти убийство.

В 1609 году в Мадриде было опубликовано предсказание на 1610 год для различных частей света, и в частности для Барселоны и Валенсии. На пятой странице сего труда, составленного Жеромом Оллером, астрологом и богословом, посвященного Королю Филиппу III⁶¹, изданного в Валенсии с позволения королевских чиновников и докторов богословия, читаем:

Dichos daños, empeçaran los primeros de henero el presente anno 1610, y durara toda la quarta hyernal y parte del verano señal la muerte d’un principe o rey el qual nacio en el anno 1553, a 14 decembre a t. hora 52 minutes de media noche: qui rex, anno 19 aetatis suae fuit detentus sub custodia, deinde relictus fuit: tiene este rey 24 grados de libra por ascendente y viene en quadrado preciso del grado y signo donde se hizo eclipse que le causara muerte o enfermedad de grande consideracion[6].

За пять или шесть месяцев до смерти Короля г-ну де Вильруа прислали из Германии предуведомление о том, что его Господину грозит смертельная опасность в день 14 мая. В этот день он и был убит.

12 мая золотых дел мастеру и камердинеру Королевы Роже пришло из Фландрии письмо, в котором оплакивалась смерть Короля, последовавшая лишь два дня спустя.

Подобные послания пришли из Кёльна, других мест Германии, а также из Брюсселя, Антверпена и Малена.

За несколько дней до 14 мая в Кёльне уже обсуждалось, что Король был заколот ударом кинжала; испанцы в Брюсселе передавали это друг другу по секрету; в Майстрихте один из них убеждал прочих, что если это еще не случилось, то неминуемо случится.

В первый день мая Король, наблюдая, как сажают майское деревце, и видя, что оно трижды упало, сказал, обращаясь к маршалу Бассомпьеру и другим придворным: «Немецкий король усмотрел бы в этом дурной знак, а его подданные уже считали бы его нежильцом, я же не тешу себя подобными суевериями».

Также за несколько дней до рокового дня Ла Бросс, врач графа Суассонского, знакомый к тому же с математикой и астрологией, обратился к Королю с просьбой окружить себя охраной и предлагал ему назвать час дня, представляющий для него опасность, а также приметы того, кто посягнет на его особу. Король, сочтя, что тот говорит это, рассчитывая на вознаграждение, с пренебрежением отказался.

За месяц до смерти он несколько раз – семь или восемь – назвал Королеву госпожой Регентшей.

Примерно в то же время Королева, возлежа возле Короля, очнулась от сна в слезах. Король спросил, что с ней, она долго отказывалась говорить, но потом все же созналась: ей приснилось, что он убит. Он посмеялся над ее сном, сказав, что в снах правды нет.

За пять или шесть дней до коронования Королевы она, будучи еще принцессой, отправилась в церковь Сен-Дени посмотреть, как идет подготовка к церемонии, и, войдя туда, была охвачена такой невыразимой тоской, что не смогла сдержать слез, хотя для них не было ни малейшего повода.

В день коронования Генрих IV взял дофина на руки и, показав его всем присутствующим, заявил: «Господа, вот ваш Король!» – хотя можно с уверенностью сказать, что не было на свете другого монарха, которому бы больше, чем ему, претила мысль о конце своего правления. Во время церемонии камень, закрывающий вход в королевскую усыпальницу, без каких-либо видимых причин раскололся.

Герцог Вандомский в день безвременной кончины Короля с утра просил его быть в этот день особенно осторожным, поскольку Ла Бросс указал на это число, но Король не внял совету, посмеялся над ним и заявил, что Ла Бросс – старый, выживший из ума дурак.

В свой последний день, собираясь отправиться в Арсенал, он трижды попрощался в Лувре с Королевой, в беспокойстве выходя и вновь возвращаясь в ее покои, пока она не попыталась удержать его: «Вы не можете ехать, останьтесь, умоляю, отложите до завтра встречу с де Сюлли». На что он ответил, что не заснет, если не переговорит с тем и не сбросит с себя груз различных забот.

Около четырех дня 14 мая один городской голова, де Питивье, играя в короткий мяч, вдруг ни с того ни с сего остановился, задумался, а затем изрек, обращаясь к тем, с кем играл: «Короля только что убили».

Поскольку позже захотели выяснить, откуда он мог это знать, его взяли под стражу и доставили в Париж, а некоторое время спустя он был найден задушенным и повешенным в темнице.

Монашенка из ордена бенедиктинцев, аббатства Святого Павла возле Бовэ, сорока двух лет от роду, сестра г-на Виллар-Удана, довольно известной личности тех времен – он принимал участие во всех военных кампаниях Короля, – в обеденный час не вышла к столу. За ней послали, как это принято в монастырях, сестру, та застала ее в слезах, а на вопрос, почему она осталась в келье, ответила, что, если б та могла, как и она, провидеть зло, которое должно свершиться, у нее бы тоже отпала охота есть и что она не может прийти в себя от видения смерти Короля, представшего ее очам. Видя, что она упорствует, и нисколько не сомневаясь, что такие мысли порождены унынием, сестра ушла ни с чем и доложила обо всем настоятельнице. Та распорядилась, чтобы бедняжку не трогали, подумав, что надо бы дать ей слабительное, и, не веря услышанному, сочла это за выдумку.

Когда пришел час вечери, монахиня вновь не вышла из кельи, настоятельница направила к ней двух сестер, которые вновь застали ее в слезах. Она твердо заявила им, что видела, как Короля закололи кинжалом, что и подтвердилось вскоре.

В тот же день другая монахиня из ордена капуцинок, разрыдавшись, спросила у сестер, не слышали ли они погребального звона по покойному Королю. Тотчас после того звон колоколов достиг их ушей в неурочный час, они опрометью бросились в церковь и увидели, что колокола звонят сами без чьего-либо участия.

Юная пастушка четырнадцати-пятнадцати лет по имени Симона из деревни Патэ, что между Орлеаном и Шатоденом, дочь мясника, в тот же день, пригнав стадо домой, спросила отца, что такое Король. Отец ответил ей, что это тот, кто поставлен управлять всеми французами. Тогда она воскликнула: «Боже мой! Я слышала голос, который сказал мне, что его убили».

С тех пор девица преисполнилась такой набожности, что обрезала волосы, не желая привлекать мужских взоров, и пошла в монастырь, хотя отец просватал ее одному богачу. Со временем она стала настоятельницей монастыря Сестер Милосердия в Париже.

Предрассудки – удел язычников, христиане не должны им поддаваться. Я при́вожу здесь все эти случаи прови́дения не для того, чтобы доказать, что в них нужно верить. Однако, поскольку они сбылись, надо признать, что на свете существует много необъяснимого: нам видны лишь последствия и неведомы причины. Истинно, что, если конец и скрыт от нас, мы знаем: Бог, держащий в руках сердце королей, не оставляет безнаказанной их смерть. Исполняющий Его волю имеет некое право и на Его славу; но злоупотребляющий Его доверием не избежит Его суда.

Убийце Короля было назначено парламентом самое суровое из наказаний, хотя для свершенного им вообще трудно подыскать подходящую кару.

Всем стоит призадуматься над тем, сколько появилось предвестников смерти – я заверяю всех в их истинности, поскольку имел честь самолично участвовать в их разборе, – и какой страшный конец оборвал течение столь славной жизни.

Очевидно, что история заставляет нас понять: появление на свет и смерть великих людей часто отмечены из ряда вон выходящими предзнаменованиями – кажется, Бог желает подать ими известие миру о своей милости к ним уже в момент их рождения – ведь они призваны многое свершить для людей – либо предупредить, что прекращает распространять на них свою милость, если они более не нуждаются в ней.

Эта тема достойна целого исследования, я бы мог еще многое сказать по этому поводу, если бы рассказ мой позволил мне отклониться от повествования не только мимоходом. Но разумнее ограничить себя, добавив лишь следующее: тому, кто получает самые великие милости от Бога, часто выпадает и самое великое наказание, если он злоупотребляет этими милостями.

Многие считают, что малое значение, которое Король придавал покаянию, наложенному на него, когда он получил отпущение грехов при переходе из еретической веры в католичество, – одна из причин его гибели.

Иные думают, что его снисходительное отношение к дуэлям, против которых он издавал вердикты и законы, в гораздо большей степени послужило его смерти.

А кто-то рассуждает так, что он мог навлечь на себя гнев Всевышнего и тем, что, будучи в состоянии отстоять интересы своих союзников в справедливой войне, имея законный предлог взяться за оружие, он брался за него лишь для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие на виду у всего честно́го народа.

Еще кто-то считает причиной его гибели то, что он не положил предела ереси в королевстве.

Я же охотно выскажу свое мнение: не удовольствоваться свершением зла, которое усугублено обстоятельствами худшими, чем само зло, предаваться распутству, сопровождая его святотатством, рвать узы браков, чтобы под сенью самых святых таинств потакать своей необузданной похоти, и вводить в привычку нарушение святых таинств, с презрением относиться к тому, что составляет зерно нашей религии, – суть преступления, караемые Вседержителем скорее, чем мелкие, достойные снисхождения грехи.

Но не нам проникать законы бесконечной мудрости Божией, неисповедимые и для самых провидящих, и потому, смиренно склонившись пред их величием и признавая, что лучшие умы мира тут бессильны, продолжим рассказ. Мир был избавлен 17 мая от убийцы: ему отрезали руку, терзали калеными щипцами в различных частях города, лили на него раскаленный свинец, затем его четвертовали, сожгли, а пепел развеяли.

В те времена поветрие замышлять убийство Короля так распространилось, что кое-кто, охваченный яростью, подобной той, что двигала и Равайаком, собирался покуситься на жизнь его сына. Нашелся даже двенадцатилетний ребенок, заявивший, что у него достанет храбрости расправиться с юным принцем. Его приговорили к смерти, но природа смилостивилась и сама прибрала к рукам это исчадие ада, не дожидаясь приведения в исполнение приговора.

Королева еще пребывала в горе, которого ждала от нее вся Франция, но уже подтвердила Нантский эдикт: это произошло 22 мая и было сделано для успокоения гугенотов и удержания их в рамках обязанностей, оговоренных в эдикте.

Кроме того, испуг, в котором пребывали все провинции после сообщения о смерти Короля, побудил кое-кого, убежденного, что его смерть равнозначна гибели Государства, овладеть крепостями. 27 мая Королева издала обращение, в котором содержался приказ вернуть крепости в прежнее их состояние под страхом быть обвиненным в оскорблении Ее Королевского Величества и заранее прощались те, кто исполнит ее волю.

Не сыскалось никого, кто ослушался бы.

В то же время парламент, желая предупредить распространение губительных помыслов, охвативших разум Равайака, своим постановлением от 27 мая предписал факультету теологии вновь поставить на обсуждение декрет, вышедший из его стен 13 декабря 1413 года⁶², в котором преподаватели числом сто сорок один вынесли приговор безумию и дерзости тех, кто осмелился выдвинуть тезис о дозволенности подданным покушаться на жизнь правителя без вынесения на то судебного определения.

Два года спустя, в 1415 году, Констанцский Собор⁶³ подтвердил этот декрет и заявил, что прежнее положение было ошибочным по отношению к вере и нравам, открывало путь к распре, предательству и святотатству и что поддерживать его означало впадать в ересь.

Согласно предписанию парламента, факультет собрался 4 июня, возобновил обсуждение и подтвердил свой прежний декрет, добавив к нему, что отныне преподаватели и студенты будут давать клятву излагать содержание декрета своим ученикам и распространять это знание в народе. Следствием этого декрета было то, что 8 июня парламент осудил книгу «De Rege et Regis institutione»[7] испанского автора Мариана⁶⁴, приговорил ее к публичному сожжению и под страхом суровых наказаний запретил печатать и продавать во Франции, поскольку в ней содержались идеи, совершенно противоположные вышеуказанному декрету, и прославлялось убийство короля Генриха III.

Враги отцов-иезуитов добавляли, что учение Мариана присуще всему их сообществу, но отец Коттон⁶⁵ сделал разъяснение по этому поводу для Королевы и совета, заверив их, что, напротив, в 1606 году они уже осудили подобную точку зрения на одной из провинциальных конгрегаций, что их глава ордена Аквавива⁶⁶ приказал уничтожить все экземпляры этой книги как весьма вредной, что они признают истинным учение, обоснованное в декрете и на XV сессии Констанцского Собора, и везде и всюду поддерживают заявление, сделанное в Сорбонне в 1413 году, как и заявление от 4 июля сего года, считая последние непреложными для всех христиан.

Этот наскок на иезуитов, способный поколебать и самые твердые умы, не лишил их смелости, и они продолжали открывать коллежи и устраивать публичные лекции в Париже.

Они не осмеливались открыто заявить о своем намерении преподавать теологию, но в 1609 году получили жалованные грамоты от Короля, в которых содержалось разрешение делать это в открытых ими учебных заведениях.

Казалось, это никак не затрагивало Университет, в котором лояльно относились к любому преподаванию гуманитарных наук и философии. И все же Университет выступил против, основываясь на убеждении, что отцы-иезуиты преследуют иную цель и стремятся к большему, чем просто преподавание неких дисциплин, и тогда они отказались от своего намерения.

Теперь, когда не стало Короля, когда его смерть все поставила под вопрос, они не столько преодолели волну негодования, поднявшуюся против них, сколько продолжали добиваться своего и прежде всего разрешения преподавать в их коллеже в Клермоне. 26 августа они вновь получили жалованные грамоты.

Университет выступил резко против, но, несмотря на то что иезуиты завоевали различными способами на свою сторону многих университетских, в этом году им все же пришлось приспустить паруса, чтобы переждать бурю, вновь поднявшуюся против них, на сей раз из-за книги кардинала Беллармина⁶⁷, отклика на книгу Барклэ «De Potestate Papae»[8].

Парламент счел эту книгу содержащей положения, противоречащие независимости, присущей королевской власти, от какой-либо другой силы, кроме Господа Бога⁶⁸, и потому постановлением от 26 ноября запретил под страхом обвинения в оскорблении Его Королевского Величества получать, печатать либо выставлять на продажу сей труд. Папский нунций был очень недоволен таким решением, и тогда Король из почтения, с которым его предки относились к папскому престолу, велел отсрочить выполнение постановления.

А 3 октября испанский Король своим эдиктом запретил печатать, продавать и иметь в своем государстве одиннадцатый том «Анналов» Барониуса⁶⁹, поскольку они содержали, по его мнению, положения, противоречащие его власти и его правам на Сицилию. Его воля была неукоснительно исполнена, невзирая на протесты нунция.

Христианский мир имел случай убедиться в различии, существующем между подлинными чувствами, которые французы питают к религии, и внешней показной религиозностью испанцев; но многие сочли, и не без оснований, что наше легкомыслие заставляет нас уступать другим в тех вопросах, где требуется твердость.

Однако я не хочу, чтобы рассказ о книге Мариана увел меня в сторону от событий, которые иезуиты пережили в этом году, к тому же пора вернуться ко двору, где мы оставили Королеву перед лицом вернувшегося графа Суассонского.

Истощив все запасы доводов, чтобы заставить его вести себя подобающим образом, не надеясь уж подействовать на его ум, но хоть завладеть его волей, де Бюльон как-то отправился навестить графа после того, как тот вновь обрушил на Королеву упреки. Де Бюльону удалось смягчить его настрой и искусно перевести разговор в иное русло, после чего граф сказал ему: «Если для меня будет сделано нечто значительное, я мог бы закрыть глаза на происходящее».

Де Бюльон поинтересовался, что бы могло его удовлетворить. Граф попросил 50 000 экю пенсиона, губернаторство в Нормандии – в то время место пустовало в связи с кончиной герцога де Монпансье, случившейся еще до убийства Короля, – назначение его преемником губернатора Дофинэ, должность ректора Университета для своего сына, которому тогда было четыре или пять лет, и, помимо этого, чтобы за него заплатили 200 000 экю, которые он задолжал герцогу Савойскому за герцогство Монтафья в Пьемонте, принадлежащее его жене. Эти просьбы были непомерными, но канцлеру, как и г-дам де Вильруа и Жанену, да и Королеве, они показались ничтожными: стоило Бюльону передать их Ее Величеству, как она послала за графом, чтобы самолично засвидетельствовать ему свое согласие.

После этого граф некоторое время поддерживал Королеву.

Министры поспешили заручиться его согласием по поводу договора о двойном браке между Французским и Испанским королевскими домами.

В то же время графу взбрело в голову помешать Господину Принцу, бывшему в Милане, вернуться ко двору. У Королевы и министров также было подобное желание, но оно было трудноосуществимо, тем более что он намеревался вернуться: время не позволяло приказывать ему.

Граф де Фуэнтес, губернатор Милана, пообещал все устроить.

Начал он с того, что стал настраивать Принца претендовать на власть, обещая помощь своего Господина. Но Принц отвечал, что скорее умрет, чем станет претендовать на трон, что у него нет иного намерения, как быть возле Короля, которому по праву принадлежит корона, и служить ему; тогда граф де Фуэнтес стал отговаривать его возвращаться и честно признался, что не может отпустить его без разрешения Испании, которого нужно во что бы то ни стало дождаться.

Когда разрешение было получено, Господин Принц выехал из Милана во Фландрию, где находилась в то время его супруга. Причем он отправил ко двору одного дворянина, присланного к нему до того Королевой, дабы засвидетельствовать ему свое расположение и выразить уверенность, что он займет рядом с ней и ее сыном достойное место.

Он не успел еще добраться до Брюсселя, как ему вновь были сделаны те же предложения, что и в Милане, но он не желал ничего слышать, чем весьма разочаровал испанцев, страстно желавших втянуть его в интригу, так что даже их посол в Риме уже добивался аудиенции у Его Святейшества, чтобы подкрепить намерения Принца, которые ему пытались навязать.

До приезда Господина Принца Королева занималась упорядочением органов управления Государством. Чтобы втайне вершить важные дела, ей было вполне достаточно узкого круга самых близких людей, составлявших тайный совет, однако и большой совет был необходим, ведь все сановники желали туда войти и всех их нужно было приласкать, не исключая никого, кто мог бы помочь или навредить.

Министры, дабы никого не раздражать, по очереди с глазу на глаз беседовали с Королевой и поучали ее, что до́лж но довести до сведения тех, кто допущен в королевский совет.

Иные, то ли по незнанию, то ли желая польстить ей, предложили ей делать все отправления – письма, депеши, грамоты, эдикты, заявления – от своего имени, а также выбить ее изображение на монетах, чеканившихся в годы ее правления.

Вопрос этот был поднят на заседании совета: министры доложили Королеве о том, что, согласно установлению, в каком бы возрасте король ни вступал на престол, пусть еще лежа в люльке, управление государством должно вестись от его имени. Королева приняла решение следовать той форме, которая сохранилась со времен Екатерины Медичи⁷⁰: отсылать все грамоты и свидетельства от имени Короля, но с припиской: с согласия Королевы-матери. Для депеш как за пределы государства, так и внутри его предусматривалась подпись государственного секретаря и приписка: от имени Королевы, также за его подписью.

В это время герцог д’Эпернон, посчитав, что несовершеннолетие Короля – удобный момент, чтобы вытащить из ноги занозу, весьма беспокоившую его, решил убрать из цитадели Меца г-на д’Аркьена, назначенного покойным Королем: д’Аркьен мешал ему стать полновластным хозяином города.

Он добился от Королевы, вероятно, застав ее врасплох, приказа на имя д’Аркьена передать цитадель в его руки.

Д’Аркьен тут же исполнил приказ Королевы, но она спохватилась и попеняла ему: мол, не стоит так скоро следовать полученным приказам.

Тот расстроился от того, что хотел сделать как лучше, а вышло плохо, однако Королева была ему столь признательна за его слепое повиновение, что вручила ему губернаторство Кале, осиротевшее в связи с кончиной г-на де Вика, не пережившего смерти своего любимого Государя.

Надобно сказать, этот г-н де Вик был весьма низкого происхождения, но обладал качествами столь высокого свойства, что поднялся над своей средой и прославился.

Долгое время он был капитаном гвардейского полка и столько раз отличился в бою, что Король в день сражения при Иври пожелал повысить его в звании, и он сполна оправдал надежды Его Величества. Стоило ему овладеть крепостью Сен-Дени, открытой со всех сторон и близкой к столице, как король назначил его тамошним губернатором, да и кому другому мог вверить он столь важный рубеж, как не этому отважному и великодушному вояке? Незащищенность крепости давала сторонникам Лиги повод думать, что она может стать легкой добычей, и они совершили вылазку уже на вторую ночь после назначения туда де Вика. Шевалье д’Омаль вошел в крепость со своим отрядом под покровом ночи. При первых звуках тревоги де Вик в одной рубашке вскочил в седло и с дюжиной солдат устремился на врага, да так лихо, что тот немало удивился; тут подоспело подкрепление, и незваных гостей выпроводили из города, при этом шевалье д’Омаль был убит.

Слава де Вика была такова, что больше атак на СенДени не предпринималось; Король призвал его и отдал под его начало Бастилию. Захватив Амьен, он вновь поручил его своему любимцу, то же и Кале, как только испанцы возвратили его согласно Вервенскому договору. Де Вик правил Кале столь безукоризненно, в войсках царил такой порядок, что лучшие дома Королевства посылали к нему своих отпрысков, не желая для них лучшей военной подготовки.

После его смерти де Валансэ, женившись на дочери жены де Вика, прибрал цитадель к рукам и послал Королеве депешу с заверением, что не хуже своего свекра станет бдить за ней.

Подобный способ испрашивать позволения на губернаторское место был сочтен весьма недостойным, и Королева повелела ему не только освободить это место, но и отказалась назначить его послом в Англию, как предполагалось ранее.

Герцог д’Эпернон, освободившись в Меце от д’Аркьена и назначив на его место Бонуврие, своего ставленника, добился того, что цитадель охранял не слуга Короля, а его собственный. Ставки его при дворе весьма повысились.

Тогда казалось, что регентство прочно, насколько это вообще возможно: Парижский парламент, а вслед за ним и парламенты провинций были в этом заинтересованы; все города и общины принесли клятву верности юному Королю и добровольно подчинились Королеве-матери, как и полагалось согласно последней воле Короля; все главные губернаторы и просто губернаторы поступили так же; вельможи – по разным соображениям – свидетельствовали, что у них нет иных устремлений, кроме спокойствия в королевстве и службы Королю под началом Королевы. Дом Гизов особенно выказывал свою приверженность королевской власти, герцог д’Эпернон, вошедший в большой почет, смотрел Королеве в рот. Министры сплотились. Кончини и его супруга, к которым Королева благоволила, заверяли, что будут мудры и станут руководствоваться лишь интересами короны. Граф Суассонский получил желаемое и на время умолк. Намеревались таким же способом удовлетворить и запросы принца Конде, который был на пути к столице: знание его склада ума давало надежду, что с ним удастся договориться, главным образом потому, что по приезде ему предстояло убедиться, что все уже бесповоротно и вряд ли возможно что-либо изменить. Надеялись с помощью подтверждения уже выпущенных эдиктов задобрить и гугенотов, и герцогов Буйонского, Роанского и де Ледигьера – главных вождей партии гугенотов.

Однако дальнейший ход событий показал истинную картину непостоянства французов, даже тех, кто должен был бы проявить наибольшее благоразумие и сдержанность, а также оборотную сторону так называемой верности знати, которая, как правило, ненарушима ими лишь при соблюдении собственных интересов и которая словно флюгер поворачивается туда, откуда им светит выгода. Все, кто был с юным Королем и его матерью, покинули их один за другим ради собственных страстей или интересов.

Принцы крови сперва будут разобщены, затем объединятся и так и не выполнят то, что им предписывал долг. Дом Гизов восстановит свое единство и отделится от двора, беспрестанно обманывая возложенные на него надежды. Парламенты будут потакать смутам. Министры будут смотреть в разные стороны, примкнут к различным партиям и своими руками сотворят свою погибель.

Маршал д’Анкр, казалось бы, навеки связанный с той, что донельзя возвеличила его – иностранец не может претендовать во Франции на более высокое положение, – будет настолько ослеплен, что станет действовать против воли Королевы в интересах партии, которую сочтет способной поддержать его. Во многом повредят Королеве различные капризы его супруги. Пока казна не оскудела и удовлетворяет необузданные аппетиты, совет и двор еще будут что-то делать, покой французов не будет в открытую нарушаться, но когда сундуки опустеют, раздор охватит провинции и Франция будет раздираема, да так, что тень королевской власти, которая может находиться лишь в одном месте, станет появляться в различных уголках королевства – там, где взявшиеся за оружие выступят против королевской власти, на словах убеждая всех в обратном.

Такого количества перемен на театре военных действий прежде не бывало: война и мир будут приходить на смену друг другу, лихорадя страну. И все же можно утверждать, что никогда еще юные годы Короля не были столь безмятежными и счастливыми.

Чтобы лучше понять обрисованные мною изменения, нужно отдать себе отчет, что регентство Марии Медичи познало за время своего существования четыре различных этапа.

Первый: какое-то время сохранялось величие, оставшееся от правления Генриха Великого, и Королеве служили те же самые министры, не выступавшие открыто друг против друга. Этот период длился до тех пор, пока не впал в немилость и не отошел от дел герцог де Сюлли.

Второй: еще сохранялась некая видимость силы при уже заметном ослаблении власти. Союз канцлера, президента Жанена и Вильруа при чрезмерной расточительности президента Жанена – человека неплохого, но не способного сопротивляться неоправданно завышенным запросам – привел к тому, что вельможи, удерживаемые непомерным вознаграждением, некоторое время вели себя послушно, но лишь до тех пор, пока не оскудела казна. Этот период окончился со смертью жены г-на де Пюизьё, дочери Вильруа.

Третий: полный беспорядок и смятение при дворе, причина которых кроется в открытом противостоянии министров, в разрыве союза между канцлером и Вильруа, коего не случилось бы, будь канцлер и его брат менее неосторожны и тщеславны и не захоти они понравиться маршалу д’Анкру и потакать его необузданным страстям, многим из которых они прежде противостояли и могли бы продолжать это делать, когда бы раздоры между ними не ослабили их. Верх одержали придворные, Вильруа пал, канцлер на время уцелел, подпав под влияние тех, кто прежде противился примирению с его сторонниками. После свадьбы Короля, по возвращении из путешествия, предпринятого с этой целью, после того, как одни вознеслись, а другие были ниспровергнуты, каждый из них был разжалован и удален, и повинно в том не столько всесилие маршала д’Анкра и его супруги, сколько их собственное недобросовестное поведение.

Четвертый: правление маршала и его жены, частенько своим могуществом ниспровергавших добрые советы, получаемые Королем.

Это время было отмечено множеством событий, которые, если в них получше вглядеться, были не такими страшными, как казались, и которые были полезны государству в той же степени, в какой представлялись излишне тяжкими тем, кто пострадал в них, понеся заслуженное наказание.

Самым насущным из всех дел государственной важности, вставшим перед Королевой в самом начале регентства, было продолжение политики ее почившего супруга в отношении покровительства штатов Жюлье и Клевского. Смерть герцога Клевского, не оставившего наследников, случившаяся до смерти Генриха Великого, и последовавший вслед за ней спор за наследование его владениями, привели партии, претендующие на них, к тому, что они взялись за оружие. Католические государи Германии благоволили к одним, протестантские государи – к другим; вмешались Испания и Голландия, Англия поддержала исповедующих ее религию и захватила несколько городов. Появилось опасение, что передышке конец и христианский мир вот-вот вновь будет объят огнем. Одни советовали Королеве сменить в отношении этих штатов политику: мол, со смертью ее супруга намерение это стало неосуществимым. При этом дело представляли так: негоже дразнить Испанию до восшествия на престол сына Генриха Великого, лучше дружить с ней и скрепить дружбу узами двойного брака, что упрочит позиции будущего Короля. Другие, напротив, были того мнения, что, если не следовать политике покойного Короля, наши союзники заподозрят нас в том, что мы хотим бросить их, что опасно выказывать свою слабость в самом начале регентства, что испанцы могут осмелеть и напасть на Францию и что подлинный путь к двойному брачному союзу лежит только через сохранение репутации Франции как мощной державы.

К тому же, если мы хотим выбить из-под ног Испании основание для зависти к нашей армии, лучше распустить войско в Дофинэ, которое для них в большей степени как заноза в глазу, чем войско в Шампани. Поскольку войско в Дофинэ возглавляет маршал Ледигьер, гугенот, Король получит дополнительное преимущество, обезопасив себя от внутреннего врага.

Королева последовала второму совету, однако ей пришлось нелегко при выборе командующего армией. Маршал Буйонский был не прочь стать им, но его религиозная принадлежность и беспокойный нрав помешали его назначению на пост главнокомандующего армиями Короля, которым надлежало присоединиться к армии Генеральных Штатов и армии немецких протестантов. Был назначен маршал де Ла Шатр.

Так Королева приступила к исполнению воли усопшего Короля: чтобы подкрепить доводы, она послала мощную армию.

Император, Испания и Фландрия сделали вид, что хотят помешать прохождению войск, но, зная, что королевская армия намерена захватить то, в чем нет оснований ей отказать, они сменили гнев на милость и пропустили французские войска, а те сделали все, что было в их силах, дабы оставить за французской короной славный титул арбитра христианского мира, добытого для нее Генрихом Великим. В остальном Королева получила немало похвал за то, что заботилась о сохранении и поддержании католической религии во всех уголках Европы, где та была и прежде.

В этой связи герцог Буйонский не скрывал своего огорчения тем, что ему предпочли маршала де Ла Шатра. Подозревая, что этому способствовали граф Суассонский, кардинал де Жуайёз и герцог д’Эпернон, тесно связанные друг с другом, герцог с нетерпением дожидался прибытия Принца, намереваясь создать некую партию при дворе, которая включала бы дом Гизов, герцога де Сюлли и некоторых других вельмож.

Королева ради увековечивания памяти усопшего Короля решила перенести его тело в Сен-Дени, чтобы там воздать ему последние почести. К тому же она сочла, что и его предшественники на троне должны находиться в той же усыпальнице, и послала за телами Генриха III и его матери – королевы Екатерины Медичи, приказав доставить их в СенДени.

В этом месте повествования мне хотелось бы напомнить об одном предсказании, сделанном покойному Королю, ведь именно оно помешало ему предать земле своего предшественника. Как только он пришел к власти, ему сказали, что сразу после предания земле тела Генриха III его собственное окажется в ней же, а потому он решил, что отсрочка захоронения его предшественника на троне продлит его собственную жизнь, не догадываясь, что страх и предрассудки, помешавшие ему отдать последний долг тому, кто оставил ему корону, способны лишь подтвердить истинность предсказанного. Предсказание сбылось: как только король Генрих III был предан земле, покойный Генрих IV был похоронен вслед за ним в первый день июля при строгом соблюдении церемонии, подобающей похоронам персоны его ранга.

Понадобилось бы слишком много времени, чтобы пересказать все похвалы, которых удостоился этот великий Король в ходе прощальных церемоний по всей Франции и во многих странах христианского мира. Его оплакивали, о его кончине скорбели все добрые люди, даже враги, для которых его смерть стала лишним поводом оценить его добродетели и задним числом опасаться его могущества. У него была благородная осанка, он был смел и отважен, силен и крепок, удачлив в своих начинаниях, добродушен, мягок и приятен в беседе, быстр и резок в репликах, милосерден к врагам.

Когда были отданы последние почести этому великому монарху, Королева серьезно задумалась о том, как позаботиться о своем сыне – Короле и о государстве. Она ослабила налоговое бремя, 22 июля повелела остановить деятельность четырнадцати специальных судов, оказавшихся бесполезными, распустила пятьдесят восемь судов, получивших поддержку парламента, на четверть уменьшила цену на соль. Велела продолжать строительные работы, предпринятые покойным супругом, начала обустройство Венсенского замка, чтобы обеспечить Королю покой и безопасность в окрестностях Парижа, по совету кардинала дю Перрона приказала приступить к сооружению королевских коллежей.

В это время Господин Принц выезжает из Брюсселя и направляется ко двору. Королева срочно отправляет к нему г-на де Баро, тот встречает его на границе и заверяет от имени Их Величеств, что его примут со всеми положенными ему почестями.

Лотарингский дом, герцоги Буйонский и де Сюлли, желавшие объединиться с ним, едут ему навстречу до Санлиса, граф Суассонский и его союзники собирают в это же время своих друзей. Опасаясь, как бы такие сборища не вызвали беспорядков, Королева следует совету вооружить народ. 15 июля Принц вступает в Париж в сопровождении более полутора тысяч дворян; это беспокоит Королеву: Господин Принц, располагая благодаря герцогу де Сюлли пушками, Бастилией и деньгами покойного Короля, да к тому же если парламент и народ утратят верность, смог бы предпринять действия, таящие большую опасность для ее сына. Впрочем, их недоверие было взаимным. По прибытии он получил несколько предупреждений о том, что Королева, подстрекаемая графом Суассонским, замыслила схватить его и герцога Буйонского, а потому, несмотря на щедрый стол, приготовленный для него Их Величествами, он провел три тревожные ночи, готовясь покинуть Париж при первых же признаках заговора против него. Как только он уверился в беспочвенности своих опасений, он, как и Господин Граф, изложил свои требования.

Если бы он осмелился, то смог бы оспаривать регентство, но любезный прием заставил его отказаться от этого; ему назначили пенсион в 200 000 ливров, подарили дворец Гонди в парижском пригороде Сен-Жермен, купленный за 200 000 франков, графство Клермон и много чего еще.

Следуя совету своих министров, Королева широко и щедро одаривала всех принцев крови и знать; она не скупилась, дабы завоевать их симпатии и обеспечить мир своему народу.

Многие сочли, что разумнее было бы проявить сдержанность, что страх гораздо надежнее любви, да к тому же благодеяния забываются скорее, чем наказания. Впрочем, совет держать в некоторых случаях, сходных с регентством, слишком неуемные умы при помощи золотых цепей также не плох, правда, при этом можно и потерять достигнутое. Самая надежная рента для королей – их щедрость, покоящаяся на любви подданных, поощрения приносят свои плоды в нужное время и в нужном месте. Они вытекают из монарших рук, словно из артерий тела, которые наполняются, расширяясь.

Господин Принц и граф Суассонский неизменно враждовали. Нельзя сказать, чтобы их вражда не была на руку Королеве и министрам; напротив, она была выгодна маршалу Буйонскому, который благодаря своему опыту интригана и свойственной ему хитрости терпеть не мог покоя в государстве. Благодеяния, полученные им от Королевы, скорее обнаружили, чем утолили аппетит, разжигаемый в нем несовершеннолетием Короля. Он воспользовался маршалом де Кёвром, которому весьма доверял граф Суассонский, чтобы создать столь желаемый им союз; ему нетрудно было заручиться его поддержкой, ведь он поклялся ему в верности Королю, в ненависти к смутам и войнам внутри страны.

Помимо этого, маршал убедил его в том, что распри между Принцем и Графом, а также их сторонниками были выгодны лишь министрам, еще более укрепляя верность тех Королю, а также в том, что при дворе необходим противовес, способный удержать их в рамках долга, что в противном случае они окажут добрые или худые услуги Королеве, станут продвигать своих, оттирать порядочных людей.

Господин Граф уже вызвал к себе отвращение Королевы, что, впрочем, не мешало ему подружиться с Господином Принцем, что, по словам маршала, было настолько полезно и необходимо для Государства, что он вовсе не боялся того, что Королева могла узнать об этом, и даже, напротив, желал, чтобы она в конце концов с этим согласилась.

Маркиз де Кёвр едва успел сообщить обо всем этом Графу, как тот тут же предупредил Королеву и весьма деликатно предложил ей рассчитывать на него, она же дала понять, что ей приятно его предложение.

Кардинал Жуайёз и самые умудренные люди с обеих сторон сочли, что следует добиться от Королевы более четкого согласия и что следует разговаривать с ней об этом в присутствии министров: те не посмеют возражать, опасаясь навлечь гнев принцев крови и остальной знати.

Так и было сделано. Министры одобрили примирение на публике и настолько преувеличили его последствия перед Королевой, Кончини и его супругой, что не забыли упомянуть ни о чем, что могло помешать ему.

С этой целью г-на де Гиза убедили в необходимости выдать м-ль де Монпансье замуж, Господину Принцу сообщили о множестве надуманных ожиданий, которые заставили на некоторое время отложить этот брак, не ставя на нем окончательно крест, в чем мы убедимся в конце года.

Тем временем в Париж прибыли послы, которых бо́льшая часть королей христианского мира направила к Королю, дабы выразить ему соболезнования в связи с кончиной его отца и поздравить со вступлением на трон. Короля Испании представлял герцог Ферия. Как мы уже упоминали, граф де Фуэнтес и министры Фландрии просили Господина Принца стать возмутителем спокойствия государства. А герцог Ферия пообещал содействовать всеми силами, имеющимися в распоряжении его Короля, в борьбе с теми, кто желал помешать регентству Королевы.

Он также поднял вопрос о двойном браке, договор о котором был тогда же заключен между Францией и Испанией; по секретному соглашению, заключенному им с государственными министрами, его господин – король Испании, отказывался поддерживать бунтовщиков соседнего с ним королевства, мы же не должны были вмешиваться в дела Германии, осложненные соперничеством между императором Рудольфом и восставшим против него родным братом Матиасом⁷¹, отнявшим у императора часть его наследных провинций и других земель.

Это восстание Матиаса против престарелого брата, корону которого он, казалось, вскорости должен был унаследовать, показывает, что честолюбие не имеет границ, что нет ничего уважаемого и святого, на что бы оно не было готово посягнуть ради своих целей.

Матиас оправдывает политику Испании, которая держит братьев-королей в таком состоянии, что у них не возникает никакого желания вредить Королю: они знают, что лишены возможности править.

Герцог Савойский, зная об идее двойного бракосочетания, поручил своим посланникам решительно воспротивиться этому. Он представил дело таким образом, будто покойный Король говорил, что в интересах его сына свекры должны быть ниже его, а не равны. Но на его протесты не обратили внимания, а посланнику наказали утешить его хотя бы словами, раз не могли удовлетворить его желания.

В это время Королева решила короновать своего сына в Реймсе, куда они и отправились. Герцог де Гиз остался в Париже из-за иерархического спора с герцогом Неверским, который, находясь под его командой, собрался явиться в Реймс раньше его.

Коронация состоялась 17 октября, а 18 октября Короля наградили орденом Святого Духа. Кардинал де Жуайёз и Господин Принц также должны были получить эту награду, но кардинал вежливо отказался под предлогом того, что из состояния дел вытекало, что Господин Принц более важная персона, чем он сам, а посему он не желал быть арбитром в споре между ними по вопросу о первенстве, считая, что это могло сослужить плохую службу либо Королю – и разочаровало бы Господина Принца, если бы он оказался в проигрыше, – либо Церкви, если бы кардинал де Жуайёз лишился того, в чем кардиналы всегда были впереди суверенов, за исключением королей⁷².

Герцог Буйонский, намереваясь создать союз между принцами крови и знатью Королевства, поддерживающей их интересы, не отказался от своих замыслов и вернулся к ним во время пребывания Короля в Реймсе, тайком от Королевы и министров, которым эти замыслы пришлись бы не по душе. Когда Король выехал из Реймса в Париж, куда он прибыл 30 октября, герцог Буйонский, чтобы усилить этот союз, отправился в Седан – вместе с принцами крови и герцогами Лонгвильским, Неверским, маркизом де Кёвром и некоторыми другими персонами, – где скрепил союз двойным узлом, чтобы сделать его нерушимым.

Затем, чтобы достичь своих целей и положить конец покою, он уговорил гугенотов потребовать созыва Генеральной ассамблеи; это не составляло большого труда: он призывал их воспользоваться малолетством Короля и потрясением, которое испытало государство, потеряв его отца. Они согласились на это тем более охотно, что заканчивалось время, в которое, согласно эдикту от 1598 года, они могли созвать ее⁷³.

Королева, рассудив, что они не упустят случая предъявить чрезвычайные и необоснованные требования, которые в силу их неисполнимости могут накалить обстановку до крайности, попыталась выиграть время и отсрочить созыв ассамблеи; но их требования были столь настойчивыми, что оказалось невозможным помешать им собраться. Ассамблея была назначена на следующий год в городе Сомюр.

Ссора, случившаяся во время поездки в Реймс между маркизом д’Анкром и г-ном де Бельгардом, обершталмейстером Франции, по поводу их старшинства, позволила герцогу д’Эпернону проявить свою неизменную враждебность по отношению к маркизу, а тот, узнав об этом, решил помириться с Господином Графом, чтобы помешать ему использовать своего союзника – герцога д’Эпернона – против него.

Господин Граф сообщил ему, что у него есть все основания быть недовольным предполагаемым браком м-ль де Монпансье с герцогом де Гизом, решение о котором было недавно принято им самостоятельно: министры дали ему понять, что не имели к этому никакого отношения. Он добавил, что не может быть ему другом, пока он не исправит эту ошибку, убедив Королеву согласиться на брак м-ль де Монпансье с принцем д’Эгийонским, его сыном. По его мнению, г-жа де Гиз, завладев наследством м-ль де Монпансье, вполне может передать его своим детям от второго брака. Он считал также, что стоит опасаться того, что у нее появится желание выдать замуж эту наследницу – принцессу крови – за кого-нибудь из младших детей дома Гизов; и в итоге у него не было желания договариваться с ним о чем бы то ни было без ведома Королевы и министров.

Тем временем в присутствии Королевы вышел весьма острый спор между герцогом де Сюлли и Вильруа по поводу трех сотен швейцарцев, которых последний запросил для охраны Лиона, приобретенного незадолго до этого его сыном Аленкуром под свое управление у герцога Вандомского и уступившего королевское наместничество в Сен-Шамоне. Герцог де Сюлли позволил себе высказаться в столь резком тоне, что смертельно обидел Вильруа.

Здесь следует заметить, что во время коронации, на которой герцог де Сюлли не присутствовал по причине своих религиозных убеждений, удалившись в свои поместья, Вильруа, стремящийся навести порядок в делах, посчитал, что все уже свыклись с выходками герцога де Сюлли, и был готов использовать все свои возможности, чтобы убедить Королеву в том, что в ее интересах сохранить за герцогом его должность и предоставить ему на время несовершеннолетия Короля полномочия, которых он не мог иметь при покойном Короле.

Буйон получил приказ встретиться с герцогом де Сюлли в Париже после его возвращения и убедить его в расположении и доверии Королевы не меньших, чем покойного Короля.

Он принял предложение Королевы настолько учтиво, насколько могла ему позволить его грубая натура. И все же он не был удовлетворен, ведь он претендовал на руководство финансами, однако в этом ему было отказано, поскольку и во времена покойного Короля эта должность не была ему пожалована. Этот отказ заставил его относиться с большим недоверием к канцлеру и Вильруа, а Кончини он считал своим врагом.

Он продолжал исполнять свою должность в течение почти двух или трех недель, истекших с коронации, после чего спор по поводу швейцарцев из Лиона, о котором я уже упомянул, вспыхнул с новой силой в связи с желанием Вильруа оплачивать их содержание из местных доходов. Эта история разозлила герцога де Сюлли, считавшего, что неоправданно взваливать на корону такие расходы, когда привычные к этому горожане могут и сами нести охрану Лиона, и он напал на канцлера, который покровительствовал Вильруа, обвинив их обоих в желании подорвать дела Короля. Поскольку это оскорбление касалось всех министров, они сговорились уничтожить этого упрямца.

Аленкур, имевший свой интерес в этом деле, обратился к маркизу де Кёвру, зная его неприязнь к герцогу де Сюлли, заполучившему пост командующего артиллерией еще при покойном Короле, хотя право преемственности на нее было у маркиза, и предложил ему добиться удаления герцога от двора, намекнув, что все министры охотно посодействовали бы этому, если бы Господин Граф пожелал, чтобы эта должность досталась маркизу д’Анкру.

Стоило маркизу де Кёвру получить это предложение, как он тут же обратился к Господину Графу, убеждая его, что этот случай поможет ему убедить министров согласиться со свадьбой своего сына и м-ль де Монпансье; он тотчас же решил побеседовать с маркизом д’Анкром, пообещавшим ему сопровождать министров на этой встрече.

Затем речь зашла о том, как успокоить министров по поводу замужества, желаемого Господином Графом. Маркиз де Кёвр, изворотливый и авторитетный в делах двора, посодействовал этому: то ли министры сами этого захотели, то ли малый возраст жениха и невесты привел их к заключению, что у них будет еще немало возможностей помешать исполнению этого замысла.

Таким образом, Господин Граф и маркиз д’Анкр стали союзниками, а в деле, касающемся герцога де Сюлли, к ним присоединились и министры. Однако удаление герцога де Сюлли было отложено в связи со следующими событиями.

Граф Суассонский, будучи губернатором Нормандии, был обязан выехать туда, чтобы возглавить заседания Провинциальных Штатов, а в его отсутствие герцог де Сюлли накануне Рождества вновь затеял очередную ссору в совете с Вильруа все по тому же поводу и дошел при этом до такой брани, что Вильруа был вынужден удалиться в Конфлан до возвращения Господина Графа. Историю впадения в немилость герцога де Сюлли мы закончим чуть позже.

Однако не могу не упомянуть о том, что еще до истечения этого года в Испании состоялся самый дерзкий и варварский совет из всех известных в истории предшествующих веков, что дало Франции повод подтвердить свое человеколюбие и свою набожность.

Испания была заполнена мавританцами, называемыми так потому, что они происходили от мавров, которые когда-то завоевали Испанию и семь веков подряд управляли ею.

Преследования со стороны короля, презрение, с которым к ним относились христиане, привели к тому, что большинство из них тайно сохранили веру своих предков, направленную против Бога, поскольку они чрезвычайно ненавидели людей.

С ними обращались как с рабами, и они стремились найти способ вернуть себе свободу; подозрение в том, что все к тому и идет, привело к их поголовному разоружению, особенно в королевствах Гранады и Валенсии, где почти весь народ был заражен этим ядом; им не разрешалось носить даже кинжалы, если они не были затуплены.

Испанский совет, посчитав, что покойный Король затевал большой поход против них, опасался также, что потомки мавров воспользуются случаем, чтобы разжечь войну в сердце их государства. Дабы предупредить эту опасность, вполне реальную, король-католик в начале этого года повелел всем этим людям покинуть Испанию с их семьями, дав на это всего месяц, в течение которого им было разрешено продать скарб и увезти с собой его стоимость, но не в деньгах, а в товарах страны, не запрещенных к вывозу; жилища же их были конфискованы в пользу короля.

Те, кто жил рядом с морем, погрузились на корабли и отправились в земли варваров – кстати говоря, все иностранные корабли в портах были арестованы; остальные направились к границе Франции.

Невозможно представить себе жалость, которую внушал этот несчастный люд, лишенный всего своего имущества, изгнанный из страны, ставшей ему родиной; те из них, кто исповедовал христианство, а таких было немало, были достойны еще большего сострадания, поскольку, как и другие, они были изгнаны в страны варваров, где над ними нависла опасность насильственного обращения в иную веру.

Женщины с грудными младенцами, с четками в руках рыдали и рвали на себе волосы под грузом обрушившихся на них бед, призывали на помощь Иисуса Христа и Деву Марию, с которыми их заставляли расстаться.

Герцог де Медина, командующий флотом андалузского побережья, высказал свое мнение совету Испании по поводу этого плачевного исхода, но получил новый приказ – не считаться ни с возрастом, ни с полом, ни с положением, так как государственный интерес заставлял добрых страдать за злых. Герцогу пришлось повиноваться, но он открыто заявил, что легко приказывать то, что невозможно исполнить без крайнего сострадания, когда видишь собственными глазами подобные муки.

Число изгнанных превысило восемьсот тысяч; по своему размаху это изгнание не уступало исходу евреев из Египта. Правда, между ними было два различия: первое – израильтяне вынудили египтян отпустить их, мавританцев же принудили покинуть страну; и второе – израильтяне ушли из чужой страны, чтобы обрести землю обетованную, а мавританцы покинули родину, чтобы очутиться в неведомых землях, в которых им предстояло стать иностранцами и, возможно, отказаться от своей веры.

Король Генрих Великий, предупрежденный о том, что некоторые из этих несчастных направляются в его королевство, заслужившее повсюду репутацию убежища для страждущих, опубликовал в феврале ордонанс, обязывающий должностных людей и чиновников объяснять людям на границе, что пожелавшим жить в католической вере и подтвердившим это в присутствии епископа Байонского впоследствии будет разрешено проживать в его государстве, по эту сторону рек Гаронна и Дордонь, где их примут после совершения акта веры перед епископом той епархии, в которой они пожелали бы остаться на жительство.

Остальным, избравшим магометанство, предоставят корабли, чтобы они могли добраться в земли варваров.

Смерть этого великого Короля опередила исполнение его воли, но Королева тщательно выполнила ее.

Нашлись чиновники, злоупотребившие властью при выполнении этого богоугодного дела и совершившие множество преступлений и даже несколько убийств несчастных, пожелавших отправиться в земли варваров; но их так наказали, что это отбило охоту у других творить подобное.

В этом же году скончался курфюрст Пфальцграфский, чья смерть заслуживает быть отмеченной как предзнаменование многих бед, случившихся в следующие годы из-за неуемного честолюбия его сына, который, следуя советам герцога Буйонского и некоторых других его союзников, был, по мнению многих беспристрастных людей, справедливо лишен своего государства за то, что захотел слишком несправедливо захватить другие.

Этот случай разжег пожар в христианском мире⁷⁴, он горит до сих пор, и одному Богу известно, когда удастся его погасить.