Читать книгу О чем молчат мужчины… когда ты рядом - Армандо Перес - Страница 7

– Приветствую героя, вернувшегося на щите! – Лео с ироничной усмешкой поднимает рюмку в мою честь. На столе перед ним царствует большая бутылка. Водка.

– Как ты понял, что я вернулся победителем? – спрашиваю я, швыряя в угол сумку.

– Синяки под глазами. Вид измочаленный, будто тебя выжали до последней капли, – с притворным сочувствием произносит он. – Или, может быть, высосали? Завидую.

– С чего бы это? Неужто в мое отсутствие вел жизнь затворника? Кстати, какого черта ты тут делаешь?

Действительно, странно, что Лео торчит в моей мастерской воскресным вечером. Обычно он проводит его в своей квартире. Я же, как оставил его здесь, здесь же и застаю, с той только разницей, что сейчас он явно навеселе.

– Лаура грозилась навестить меня. Я сказал, что меня нет дома, но кто знает, вдруг ей взбредет в голову проверить. – Он с мрачным видом вперяется в свою пустую рюмку. – Если я у себя дома, с улицы виден свет.

– То есть, если я правильно понял, ты здесь в компании с бутылкой водки, чтобы сачкануть от необходимости трахать Лауру? Лео, ты что, сдурел? Какой в этом смысл?

– Тебе этого не понять, Луис. – Он проводит рукой по коротко стриженной голове. – Она вчера звонила мне четыре раза. Тащила меня посмотреть какую-то выставку, потом спрашивала, свободен ли я, чтобы поужинать вместе. Потом ей пришла в голову идея отправиться сегодня на озеро с какими-то ее друзьями, и если я желаю, то могу присоединиться к их компании. Я отлично знаю, что не будет никакой компании, что под каким-нибудь предлогом мы окажемся в машине одни. Она что, за идиота меня держит? – На этих словах он опять наполняет свою рюмку.

Его рука слегка дрожит, и я понимаю, что эта макси-бутылка еще час назад была полной.

– Твою мать, Лео, тебе же плохо будет, – качаю я головой, стараясь не показать, насколько я встревожен.

Обычно Лео пьет мало: пианисту надо иметь крепкие нервы и уверенные руки. Хотя с его метром девяносто роста и ста десятью килограммами веса он легко переносит алкоголь.

– У нас только одна рюмка?

– Откуда я знаю, это ты домохозяйка. Я нашел эту.

Я шарю по полкам в поисках водочных рюмок, которые, хорошо помню, где-то были. Эту он принес из дома. Натыкаюсь на набор миниатюрных керамических горшочков, изготовленных и расписанных Рамоной, художницей, которая пользовалась этой мастерской до меня. Надеюсь, что у них дно без дырки. Надежда оправдывается. Я наливаю немного водки в горшочек, на котором нарисовано что-то вроде лиловых верблюдов. Рамона – мексиканка, и с красками у нее были явно психоделические отношения.

Как, черт побери, Лауре всего за сорок восемь часов удалось довести Лео до такого состояния? Барышня вроде покладистая, без проблем.

Я сажусь верхом на один из деревянных разнокалиберных стульев, окружающих стол, кладу подбородок на спинку и поднимаю импровизированный кубок в жизнеутверждающем тосте:

– Будем здоровы!

Лео внимательно разглядывает найденный мной сосуд и, несмотря на свое состояние, расплывается в улыбке:

– Это что за хреновина? Одна из вещиц Рамоны, угадал?

– Я думаю, она лепила их для того, чтобы проращивать в них рассаду фасоли, – критически оцениваю я маленький горшочек. – А получилась прекрасная емкость для выпивки.

– А на хера ей понадобилось прары… прыра… тьфу, твою мать! – Выговорить слово проращивать – слишком сложная для него задача после такой дозы алкоголя.

Лео опустошает свою рюмку и ставит ее на стол.

– Мне понравился твой лиловый верблюд. Я хочу такого же. – Он поднимается и идет рыться в шкафчике с керамикой Рамоны.

– Ты мне скажешь, что с тобой случилось на самом деле? Ни за что не поверю, что ты прячешься в мастерской, как японец в бункере, только из-за четырех звонков Лауры.

– Друг мой, на пятом звонке японец выбрал бы смерть. – Лео тяжелым шагом возвращается к дивану и опять тонет в нем. – Я предпочел водку.

– Слава богу. Избавил меня от необходимости смывать кровь с подушек. – Опережая его, я хватаю бутылку и наполняю принесенный им горшочек лишь наполовину. – Что это на этом нарисовано? Кактус?

– Кактус кобальтового цвета, – подтверждает он. – В шляпе. Чин-чин!

– За тебя.

Заглотнув водку, он откидывает голову на спинку дивана и закрывает глаза. Я надеюсь, что он не заснет раньше, чем расскажет, какие у него нелады. Сижу молча, жду. Как, черт побери, Лауре всего за сорок восемь часов удалось довести Лео до такого состояния? Барышня вроде покладистая, без проблем.

С Лео познакомил ее я, чуть меньше месяца назад, на одной из дружеских вечеринок, какие я иногда устраиваю здесь, в мастерской. Лаура когда-то была актрисой, а сейчас театральная костюмерша и, где ни появляется, привлекает к себе всеобщее внимание тем, как двигается, как смеется, как одевается. Хотя лично я предпочитал смотреть, как она раздевается. Некоторое время она выходила в свет вначале со мной, потом с Лео, а позже я потерял ее из виду, тогда как он с ней время от времени встречался. Она внезапно прорезалась прошлым вечером, предложив отметить его возвращение. Вот и все, что мне известно.

– Пятый раз она позвонила ночью, – произносит Лео, не открывая глаз. – Это был звонок типа: «Что не так я думала что между нами что-то есть». Она была хорошо поддатой.

– Люди всегда поддают, прежде чем сделать подобный звонок, – комментирую я.

Обычно так и бывает, когда они тебе звонят, чтобы вывалить на тебя свое разочарование тем, что, по их мнению, что-то не так в ваших отношениях, после чего грузят своей фрустрацией подруг на какой-нибудь бабской вечеринке. А те, вместо того чтобы успокоить несчастную, настраивают ее против тебя, утверждая, что ты полное дерьмо и что ты ее используешь. Так что, когда они слегка подопьют, оказываясь дома в одиночестве, они уже на пределе. И хватаются за телефон.

Кто бы объяснил, почему пустой дом оказывает на них такое угнетающее воздействие. Я, например, возвращаясь в свою квартиру, абсолютно не нуждаюсь в том, чтобы найти там еще кого-то. За исключением тех случаев, когда я привожу кого-то с собой. Но нет, стереотип счастливой жизни требует, чтобы кто-то ждал тебя, сидя в домашних тапочках перед телевизором, глазея на последнюю серию американского мыла, а если по возвращении тебя встречает только темный экран телевизора, тебе предписано впасть в панику.

Уверен, что причина хандры Лео не в этом. На эти глупости он реагирует точно так же, как и я, то есть никак.

– Ну и что такого экстраординарного она тебе сказала?

– Ничего. Сказала, что нам так хорошо вместе, что между нами есть что-то, только я боюсь признать это…

– …что ты не можешь постоянно исчезать…

– …что она сыта по горло тем, когда с ней встречаются только чтобы потрахаться, а после пропадают на месяц; что так хорошо один раз, два раза, но когда это становится привычкой, это значит, что что-то не так…

– …что она чувствует себя использованной…

– …и ей не кажется, что она претендует на многое, что, если я проведу с ней вечер, я от этого не умру, что она вовсе не требует от меня вести ее под венец…

– …и что ты эгоист…

– …и подлец, что я боюсь ответственности, боюсь собственных чувств, что не хочу взрослеть…

– …что именно для такого случая придуман синдром Питера Пэна[6], – хором заключаем мы.

Я не знаю, что за светило психоаналитики дало имя этому синдрому, чьи ослиные уши десятки лет торчат из каждой претензии женской половины человечества, но если я его поймаю, подам на него в суд. Ссылка на мужской инфантилизм стала для женщин идеальным оправданием, когда они распинают тебя на кресте всего-навсего из-за того, что ты не желаешь больше иметь с ними дела. Вся эта теория в корне неверна. Это не нам присущ синдром Питера Пэна, а им присущ синдром Вэнди[7]. Спасать нас, запереть нас дома, нависать над нами этакой клушей-мамашей. С какой стати?

– Лео, но ты сказал мне не всю правду, – улыбаюсь я, помахивая пальцем перед его носом. – Подобных звонков у тебя сто на день. Так что вряд ли это причина надираться в одиночку.

Я молчу.

«Нам надо поговорить» – это запрещенный удар.

– Не, ну, конечно, я сразу стал говорить ей то, что говорят в таких случаях: мне очень жаль, что она все так понимает, что я и в мыслях не имел использовать ее, что для меня она самая лучшая подруга, но сегодня я устал и хочу побыть дома один… Блин, я же сказал ей все как есть! Может человек не хотеть никого видеть? Или уже только потому, что я ее трахал, я на следующий день обязан сопровождать ее на выставку в Палаццо Реале?

– А знаешь, выставка на самом деле неплохая.

– Ладно, в следующий раз я отправлю туда тебя. Короче, на этом наш телефонный разговор закончился. Сегодня утром я был в хорошем настроении, даже прокатился на велике вдоль канала. Чувствовал себя прекрасно! – Он открывает глаза и поворачивается ко мне.

– А дальше?..

– А дальше я вернулся домой и увидел на мобильнике эсэмэску от нее: «Может быть, сегодня вечером я зайду к тебе, нам надо поговорить».

Я молчу. «Нам надо поговорить» – это запрещенный удар.

Меня больше не удивляет, что он забаррикадировался здесь, в мастерской.

– Я расположился здесь почитать, потом достал водку, потом у меня понемногу прошло желание читать, и я начал думать. Луис, истина в том, что в этой истории все как всегда. Начинается с «ты мне нравишься», переходит в «давай переспим», затем в «как это было здорово, давай повторим», а дальше в «нам надо поговорить». Ничего не меняется. И от этого нет спасения. Сперва все они кажутся такими симпатичными, а потом – словно обухом по голове. Единственная возможность изменить этот сценарий – жениться на ком-нибудь из них. Но об этом я даже и думать не хочу! – Он опять принимает вертикальное положение, дотягивается до бутылки и наливает себе еще водки. – Все. К черту, а то я своей хандрой и тебя заражу.

– Не заразишь, но и я считаю, что тебе лучше прекратить думать об этом, – говорю я, вздыхая с облегчением.

Мне довольно часто случается рисовать женщин, с которыми я занимаюсь любовью. Иногда до, и это своего рода эротическая игра, но чаще всего после. Потому что после они более естественные и искренние.

Я-то опасался, что с ним и впрямь приключилось что-то серьезное. Конечно, если человек сидит один, ему может померещиться все что угодно, например, что кто-то покушается на его свободу, а водка доделает остальное. Лео демонстрирует по временам такую странную уязвимость.

– Тебе элементарно хреново, – заключаю я.

– Еще как хреново, – соглашается он. – Так что в следующий раз своих баб держи при себе.

– Хочешь сказать, что я во всем виноват? Ну ты даешь! Может быть, в следующий раз ты постараешься держать при себе свое проклятое обаяние пианиста? – Я озираюсь вокруг, ища, чем бы отвлечь его от этой темы, и замечаю свою сумку, брошенную у входной двери. – Я сделал несколько набросков Мануэлы, хочешь взглянуть?

– Еще бы! Давай поковыряй ножом в ране.

– То есть не будешь смотреть?

– Буду, конечно, буду. Валяй, расскажи мне о твоем полном страсти уик-энде в Кьянти. Если она симпатичная, быть может, и она тоже перейдет ко мне, и ты таким образом выйдешь сухим из воды, а дурацкие телефонные звонки достанутся на мою долю.

– Бригадный подряд, мой дорогой! – Я хлопаю его по плечу и иду доставать из сумки блокнот с набросками.

Мне довольно часто случается рисовать женщин, с которыми я занимаюсь любовью. Иногда до, и это своего рода эротическая игра, но чаще всего после. Потому что после они более естественные и искренние. Мне доставляет удовольствие ловить на карандаш эту разнеженную усталость, это сладкое изнеможение, делающие тело особенно лакомым.

Что касается моих попыток приступить к работе над скульптурой, то мне явно не хватало вдохновения. Я и на Мануэлу старался смотреть, имея в виду будущую скульптуру, заставлял ее принимать различные позы, какие могли бы оказаться подходящими для работы над задуманной мною женской фигурой. Кое-какие наброски показались мне обещающими. Но чего нет, того нет, озарения так и не случилось. Наверное, мне стоило запастись терпением.

Лео перебирает наброски, внимательно всматривается в них. Невзирая на алкогольные пары, взгляд его осмыслен. Иногда при виде наиболее откровенной позы он поднимает бровь, но тем не менее удерживается от комментария. Лео знает, что я воспринимаю это очень болезненно.

– А вот тут неплохо… эта рука… поворот тела…

Я тоже всматриваюсь в рисунок, который он держит перед собой. Как странно, это один из немногих рисунков, где Мануэла изображена стоя. Она сама приняла эту провокативную позу, встав спиной ко мне рядом с кроватью, одна рука на матрасе, другая поглаживает бедро, а лицо вполоборота ко мне. Это даже не рисунок, а беглый набросок, поскольку в этой позе она оставалась очень недолго. Я помню, как она сразу же снова отвернулась, нагнулась над кроватью, уперев локти в матрас, и раздвинула ноги… И как я бросил бумагу и карандаш на стол…

– Скажи просто, что тебе понравился ее шикарный зад, – подкалываю я своего друга.

Лео решительно захлопывает папку и с некоторым усилием встает.

– Благодарю за доверие. Поскольку мои услуги как искусствоведа не оценены должным образом, я удаляюсь, – говорит он.

– Да ладно тебе, не обижайся.

– Я не обижаюсь. Просто разглядывание твоих рисунков меня слишком возбудило. Не сердись, но ты для такого случая не самая идеальная компания.

– Ты куда-то уходишь?

– Не знаю. Может, позвоню Доре, она как раз сегодня объявилась! – Он подмигивает и исчезает за стеклянной дверью.

Я остаюсь один на один с моими рисунками и начинаю медленно перекладывать, тщательно изучая их в поисках оригинального ракурса, неожиданного нюанса, выразительного жеста. Единственный набросок, в котором действительно что-то есть, тот, что отметил Лео. Хотя что тут удивляться: пьян он или не пьян, но у него отменное эстетическое чутье. С младых ногтей он рос в атмосфере художественных выставок, концертов и салонов, а его вкус воспитывался родителями и сливками международной дипломатии.

Я остаюсь один на один с моими рисунками и начинаю медленно перекладывать, тщательно изучая их в поисках оригинального ракурса, неожиданного нюанса, выразительного жеста.

Я долго смотрю на этот набросок, пытаясь уловить то призрачное достоинство, которое выделяет его из всех остальных, чтобы затем поработать над ним. Но в чем оно, не понимаю. Есть только некий намек на достоинство. Эротизм позы подавляет прочие элементы. Я чувствую, что все мои попытки бессмысленны. Мне вдруг очень хочется бросить все, побежать к Мануэле и снова поставить ее в эту позу…

Мысль о том, что она живет не очень далеко от меня, в переулке возле улицы Христофора Колумба, вытесняет остальные. Тем более что я все равно собирался отправиться к себе домой – я заскочил в мастерскую затем, чтобы освежить в памяти последние наброски и посмотреть, не появится ли желания немного поработать над скульптурой.

Я расстался с Мануэлой всего несколько часов назад, но у меня закипает кровь, едва в голове возникает картина, как я неожиданно появляюсь у нее дома, захватив ее врасплох, прижимаю к входной двери, не давая времени опомниться, не спрашивая, рада ли она видеть меня вновь или нет и есть ли между нами что-то и как это что-то называется… Вот так это происходит, дорогой Лео.

Вернувшись сегодня в мастерскую, я испытывал усталость, но несколько глотков алкоголя подкрепили меня. Чтобы не выглядеть уж слишком официально, я набрасываю первый попавшийся старый пиджак прямо на выходные брюки и рубашку, в каких я был на свадьбе, и выхожу на охоту, как ночной волк.