Читать книгу Архив - Артем Чурюкин - Страница 3

Антон вот уже минут пятнадцать трясся на заднем диване древнего, проржавевшего Форд Фокуса, тщетно пытаясь вздремнуть, борясь с ноющей болью в черепе и проклиная то мгновение, когда он властно потребовал довезти его до отделения. Лучше бы пешком дохромал, ей-богу. Ткань сидений была вся в разводах странных жидкостей, о происхождении которых уточнять совершенно не хотелось. Неудобная задрипанная спинка впивалась острыми концами пружин куда-то между ребер, а затылок подпирал дребезжащий потолок, и Антон сидел как на табуретке на утреннике в детсаду – хоть вставай во весь метр роста и стишок декларируй.

И воняло это все…

Сотрудники ДПС перебрасывались друг с другом какими-то им одним понятными фразами, иногда хихикая, а Антон – не лез. Трещала рация, эпизодически выхватывая в эфире чей-то невнятный из-за помех голос («Неужели изобрести радио без помех сложнее, чем собрать ядерную бомбу, кои тысячами хоть как-то сдерживают натиск врага?»), вызывая подмогу или сообщая о происшествии. Иногда водитель тыкал кнопку включения сирены, когда было неохота стоять на светофоре.

Автомобиль противно пробуксовывал на подрыве, взвизгивал и выруливал на встречку через двойные сплошные линии разделительной разметки, вклинивался в перпендикулярный поток, медленно лавировал и дребезжал во все свои сто с небольшим старых дряхлых лошадей под напором вдавленной в пол педали газа. Кто-то из других водителей нервно ерзал, глядя в зеркало заднего вида: не по его ли душу визжат сирены. Другие, удостоверившись, что к ним претензий нет, провожали матюками и проклятиями синие мигалки. Чтобы в следующий раз претензии точно были благодаря системам контроля и прослушки, понапичканным везде.

В окне мелькали пустые тротуары, группки людей, ютящихся под козырьком автобусных остановок, рваные рекламные баннеры (реклама рекламных баннеров – тоже реклама) и вывески странных заведений: как-то выживающие бары, какие-то тематические магазины, алкомаркеты, в которых остался только отечественный паленый алкоголь для толпы, а для постоянных клиентов кассиры доставали давние запасы из-под полы, оглядываясь на картинки с внешних камер – нет ли поблизости подозрительной машины; одежда и аксессуары для будущих мам, какие-то другие невзрачные витрины. Даже секс-шоп с розовой неоновой вывеской как-то затесался. Будто вся жизнь скомкана на одной улице: алкомаркет, секс-шоп, детский магазин. Гостиницы на одну ночь только не хватает, перед детским магазином – должна быть где-то во дворах, на цокольных и первых этажах ветшалых зданий. Но так всяко лучше, чем роддом, суд, психушка и кладбище – и все через дорогу, в шаговой доступности. Только вот второй вариант планировки района – он правдоподобнее. Ближе к народу и действительности, что ли…

– Э, смотри, клуб нейроинтерфейсов. Эти падлы и до Садового добрались. – Полицейский проводил взглядом, оборачиваясь, огромную сверкающую неоновую вывеску. Его напарник, следя за дорогой, горько кивнул.

Полулегальные компьютерные клубы возродились с недавним поступлением нового товара для виртуальных утех. Когда-то давно, когда появились первые очки виртуальной реальности, расплодились маленькие павильоны в тогда еще процветавших торговых центрах: за цену бутылки водки ты мог минут пятнадцать покататься на американских горках или на слоне по африканскому сафари, а в более приватной обстановке – провести время со своей любимой героиней аниме, полапывая ее контроллерами за неестественно выпирающие места. Благо выбор был достаточно широк уже тогда, спасибо японским извращенцам.

Теперь же – новая ступень эволюции технического прогресса, черт знает откуда возникшая, и где микросхемы, жгуты кабелей и датчики собирали в единое целое: тебе не просто показывали спроецированные линзами картинки, от которых вестибулярный аппарат приходил в замешательство, а ты выкрикивал ругательства, пытаясь вскочить с удобного кресла. Теперь образы не только отображались на малюсеньких экранах перед зрачками, но и транслировались прямо в мозг закодированными электрическими импульсами, и твой разум окончательно утрачивал связь с телом (обратные импульсы тоже перехватывались компьютером), но покорно воспринимал машинные коды, впервые в истории действительно погружаясь в виртуальную реальность, о которой мечтали сотни писателей в своих забытых книгах жанра «киберпанк». Нам тут, извините, не до книжек. Война же идет. Если шлем снял. А если не снял – то и не идет.

Увы, это действовало как наркотик почти для всех: кому надо влачить жалкое существование в мрачной действительности, если можно задешево купить несколько часов в салоне, после работы или вместо нее. Усесться в мягкое кресло, напялить на голову огроменный тяжелый шлем, покрывающий весь череп странными присосками и обволакивающий глаза теми же линзами с трехмерными картинками, откалибровать настройки под себя и вжиться в чью-то роль, оказаться где угодно.

Кому-то штурмовать средневековые замки, кому-то летать на драконах и кидаться заклинаниями, постигать суть мироздания, грациозно лавировать в поясе астероидов на космических истребителях, достигать далеких звезд и изучать чуждые планеты и расы, разгадывать тайны бесконечной вселенной… Каждый находил свой фетиш или потаенную мечту, но в большинстве своем – все воплощали свои извращенные сексуальные фантазии.

Неважно с кем: с аниме-девочкой, постаревшей порнозвездой с огромными силиконовыми сиськами и целлюлитными ляжками или же с несовершеннолетней. Или, банально, с бывшей одноклассницей, что продинамила тебя на выпускном и спустя десять-пятнадцать-двадцать лет, на встрече выпускников в нашем чертовом 2023, совсем об этом не сожалела, если дожила вообще.

Просто скажи администратору, чего ты хочешь, поставь подпись под толстым нечитанным договором на несколько десятков страниц, отдай флешку с фотографиями, выложи пачку засаленных банкнот, подожди чуток, потягивая коньяк-колу из пластикового стаканчика на баре у входа или покуривая горький табак у подъезда, и вуаля: ты в выбранном окружении, и дама, может, и не одна даже, вся к твоим услугам. Исполнит любую твою прихоть, пока ты не обкончаешь труселя.

Почему-то именно этот рефлекс шлемы с липкими контактами не могли контролировать, а вот все остальные – запросто. Даже боль они искусно имитировали, и мало кто решался вскрыть себе вены, перерезать горло, пустить пулю в висок или сигануть с энного этажа в виртуалке, но оргазм – другое дело. Он почему-то оставался в реальности, и, видимо, не просто так. Наверняка на эту тему есть не один десяток научно-исследовательских статей за рубежом, но нам здесь о них невдомек.

Может, и хорошо, что оно все так случилось. Преступность по соответствующим статьям упала, а чем уж там тешатся извращенцы, раньше искавшие жертв на улице – неважно. И допустимо. Все маньяки заперлись по подвальным прокуренным помещениям, коих в Москве насчитывалось несколько сотен, если не больше. Вся соль в том, что никаких лицензий на подобного рода увеселения не то чтобы не было у владельцев – этих разрешений не существовало в принципе. Нет такой бумаги, которая декларирует: «Да, по такому-то адресу можно надеть шлем виртуальной реальности, оттрахать виртуального ребенка и накончать в реальные штаны».

А вот поставщики увеселений – были. Это могло значить только одно – у клубов был довольно высокопоставленный покровитель со всеми вытекающими. И втекающими. И довольны таким положением дел были далеко не все:

– От суки. Где только шлемы опять достали… Проверить бы… Эй, полковник, может, ваши эти займутся? А то чего там они в своих реальностях с виртуальными телками зажигают, пусть реальных оплодотворяют же, не? – Полицейский посмотрел через зеркало в глаза Антона, но взгляд споткнулся о холодную стену отчуждения. Он определенно забыл, с кем разговаривает.

– Не вашего ума дело. – Опять цедить сквозь стиснутые зубы. Мрачно, устало, бликуя.

– Да, что это я… – Отвернулся и промямлил себе под нос, потом покряхтел и продолжил, уже чинно-чопорно: – Прошу прощения.

Антон промолчал.

Автомобиль свернул с Садового Кольца куда-то ближе к центру, проехал по нескольким пустынным улочкам, где дома были давно покинуты. Оно и понятно: у кого в свое время хватало денег на квартиры в этом районе, сбежали отсюда первыми по видам на жительство в других странах, или даже другим гражданствам, оставив свои российские – здесь, потихоньку гнить и шелестеть плотными листками паспортов на полках взломанных сейфов под порывами ветра из разбитых окон.

И машины тоже бросили. Их потом забирали в зачет налогов и либо оставляли себе властные чины, либо продавали за бесценок – на запчасти или просто ездить; но все забрать – людей и оснований не хватало. Антон когда-то давно, еще в Интернете, наткнулся на галерею «кладбища» спорткаров в… Как же называлась эта одна из многих, сгинувшая страна… Ах, да, «Эмираты», исчезнувшие с современных карт уже пару лет как. Теперь – очередная оккупированная территория нашей могучей родины и доблестной армии, и не без участия Антона…

Вот тут царило похожее забвение брошенных автомобилей. Но дорогие машины стояли не обвитые лозами горячечного песка, а загаженные текучим голубиным пометом и изрисованные убогими граффити из баллончиков с бледной краской. Изредка заглянуть – пожалуйста, а вот селиться в бывших элитных районах отбросы общества не решались: слишком много разных новых министерств образовалось в центре мегаполиса. Почему министерства не селили своих сотрудников в брошенные квартиры недалеко от работы – тоже загадка, кстати. Разве что, руководствуясь принципом «знай свое место»: сотрудники вроде Антона и так балансировали на зыбкой грани между личными вендеттами и реальными законами, вызывая только уставшие вздохи начальства и молчаливую ненависть населения.

Спустя несколько таких улиц и переулков автомобиль затормозил перед невзрачным невысоким зданием: каких-то три серых бетонных этажа (знали б прохожие, сколько там этажей вглубь, в земную твердь, включая самый последний, бункерный). Углубленные оконные проемы отсвечивали матовой темнотой, будто нарисованные.

– Приехали. – Машина притормозила.

– Да, я догадался. Спасибо. – Антон нехотя выбрался из машины, глянул на здание Управления и наклонился в салон, не закрывая дверь: – Передайте оперу, что возьмет дело о том придурке, мои записи. Спасибо. – Не дожидаясь ответа, хлопнул ржавым, крашенным-перекрашенным куском тонкого металла, отозвавшегося гулкой вибрацией, обошел автомобиль сзади, даже не провожая его пустым взглядом. Пересек тонкую улочку, завороженно-привычно глядя на высокие и узкие готические окна, похожие на бойницы какого-то средневекового замка.

На входе его встретила огромная, тяжелая, еще советская деревянная дверь. А точнее – целая их батарея, как в метро, только без надписей «выхода нет». За ней – высокие потолки, гигантские колонны и мраморный пол, который моют не мокрой затасканной тряпкой, а горкой опилок; и несколько людей в форме около турникетов между тех самых колонн. Андреич застыл изваянием среди них – старый вояка, не ушедший на пенсию и относившийся к Антону как к своему старому приятелю с первого дня службы в этом подразделении. Когда ж это было?.. Всего несколько месяцев назад, но Андреич прямо-таки нездорово влюбился в Антона.

– Привет, Андреич. Впустишь? – Впервые за день Антон улыбнулся. Действительно улыбнулся, а не оскалился: веселил его чем-то этот старик. Да и свои тут все за входными дверями, такие же ненавистные всеми, а значит – свои. Ненависть – она немного да объединяет. «Даже бывших любовников» – метнулась отрешенная мысль, как цитата кого-то из классиков литературы.

– Ну заходи, коль не шутишь. – Андреич шевелил огромными седыми усами и сверкал яркими, не замутненными возрастом и воспоминаниями, янтарными зрачками, хихикал себе в кипу жестких волосинок на лице. Вечно был таким счастливым и довольным. А на день МВД, выпив пару рюмок, обожал травить анекдоты и байки со своей долгой службы. Хотя, откуда Антону это знать?..

«Ему б не сюда, ему б куда-нибудь в детский сад, охранником. Дети его обожали бы», – благодарно кивнув, что впервые за день не надо кого-то уговаривать на что-то развернутым удостоверением, думал Антон. Каждый раз так было: если Андреич на сутках, то удостоверение не нужно – всех запоминал и знал в лицо с первого же появления. Феноменальная память.

И этот раз, запоздалый – не исключение.

«Его уже на старости лет тянет к роли дедушки, только…»

«Только» что, Антон? Вы перекидываетесь «здрасьте» и «до свидания» на входе по утрам и выходе по вечерам или ночам, только и всего. Сетуете на погоду за дверьми иногда. Ты же понятия не имеешь, кто он, откуда, где служил, чего добился, есть ли сыновья или дочери, и если есть – почему они внуков к Андреичу на пушечный выстрел не подпускают. Ты же ни черта о нем не знаешь. Что там у него в голове, за густыми усами и живыми светлыми глазами? Может, он девок в Афгане трахал смазанным подсолнечным маслом пистолетом? Или выпущенные кишки джигитам, или как их там тогда, на допросах наматывал на ствол, истерично хохоча? А теперь вот в усы себе хохочет, вспоминая, как только ты мимо проходишь, чем-то ему напоминая тех юнцов. И себя самого, возможно.

Ничего не знаешь. Знаешь только, что каждый тут – не на своем месте. Да и не только тут, а везде они – те, кто не на своем месте. По всему миру. Болезнь похлеще депрессии смрадно окутала целую планету, как чума в средневековье, только не убивая никого. Зачем напрягаться, если скоро люди сами себя окончательно перебьют?

«И ты тоже не на своем месте, не видишь разве?..»

«Заткнись!..»

– Антох, тебя Влад ищет! – вскрикнул Андреич вслед Антону с такой интонацией, мол, «чего опять натворил, негодник?» Будто соседских яблок на даче наворовал и получил солью в задницу, улепетывая.

– Догадываюсь…

Антон одним своим потрепанным видом шуганул уборщицу к стенке и поднялся по гигантским ступеням на второй этаж. Тут статуи какой-нибудь не хватает, пусто слишком. Президента нашего бессменного поставить бы… Впрочем, у Антона были свои идеи насчет того, в какую позу поставить президента и что с ним сделать.

Первый же кабинет – начальника, и, как назло, дверь с матово-золотой табличкой была приоткрыта и оттуда доносился гневный хриплый голос глухими отрывками:

– Что значит «потеряли»?.. Вы че там, совсем охуели?.. На секретаршу, что ль, дрочите на месте службы?.. Как вы его выпустили вообще?!. Ищите, блядь!.. Куда?.. «Менты» забрали?.. Ты сам – «мент», дебил. К вечеру не вернете, я с вас все шкуры спущу, будете у меня сортиры драить в крымских казармах!.. О! Зиноньев! Сюда иди.

Антон медленно выдохнул, прикрывая глаза и прощаясь с жизнью. Убить его Владислав Петрович, конечно, не убьет, но нервы выговором потреплет знатно – орать на подчиненных он умел отлично, часто практиковал и самоудовлетворял этим что-то внутри себя – орган какой или фетиш. Его поэтому, наверное, сюда и назначили.

Антон шагнул в просторный кабинет, отдавая честь, а внутри думая: «убежать бы, да поздно…»; и не о кабинете, а в целом… О жизни.

Владислав Петрович – крепкий мужчина, от которого каждый прожитый год неумолимо оттяпывал очередную порцию мышц и волос, оставляя подвисать кожу с небольшим слоем старческого жирка под ней и торчать ежиком бледные седые волосы, которые он не пытался зачесывать на залысины, а коротко состригал. Непонятно, почему и зачем Антон представлял своего начальника голым, а не в подогнанной по фигуре форме, воображал сморщенную кожу, свисающую с одрябших рук, и прослойку жира на пузе, подпертую ремнем.

Полковник молчал, оглядывая Антона с ног до головы, изучая узоры блестящего машинного масла по перепачканной форме и кровоподтеки на болезненно опухающем лице:

– Тебя как вообще сюда впустили-то?

Антон пожал плечами, пряча глаза куда-то в документы на подпись, что толстой пачкой лежали на столе.

– Ты в курсе, сколько времени вообще?

– Примерно представляю, товарищ генерал. – Товарищ генерал шумно выдохнул, чуть с присвистом из легких. Устал смотреть на очередного идиота, что не считает своим долгом следовать расписаниям, регламентам, держать телефон заряженным и включенным, и вообще: будь проклят тот день, когда Антон появился в этом здании вершить правосудие во благо всех обиженных. Пусть лучше бы оставались изнасилованы и убиты неизвестно кем, чем этот «сотрудник» приносил бумаги с обвинениями. По мнению Владислава, по крайней мере; за них так и так отомстили бы – время звериное же.

– И где ты был?

– Автокатастрофа.

Морщины на лбу генерала на мгновение напряглись, но быстро разгладились – пытается держаться, но уже теряет хватку. Так и руки, сомкнутые за спиной, пока он вышагивал туда-сюда по кабинету, то мелко дрожали, то усилием мышц напрягались, подавляя этот предательский синдром.

– «Автокатастрофа»? Ты слово-то откуда это взял, полудурок? Из толкового словаря или от жирной училки по русскому в пятом классе услышал?

– На Садовом кольце, товарищ генерал… – Руки старого вояки опять вздрогнули, а бровь предательски дрогнула. «Меньше водки по вечерам, меньше водки, товарищ генерал.»

– Ооо, посмотрите, теперь знанием географии блещем! Посмотрите на него. Тебе, может, медаль теперь выдать?!

– Никак нет, товарищ генерал, я…

– Что «я»?! Ты во сколько должен был здесь быть?! Я тебя спрашиваю, во сколько?!

Антон глотал. Ему, как дешевой проститутке, кончали на лицо из старого сморщенного члена, дурно пахнущего и накаченного кровью только благодаря лошадиной дозе Виагры, а он подставлялся под белесые капли, раскрывая рот пошире и зная: несдобровать ему, если все не поймает и не проглотит.

– Перед этим был вызов на самоубийство, товарищ генерал, затем я направился в Управление, но попал в аварию.

– Телефон твой где при этом был?

– Сел.

– Ты на хуй у меня сядешь сейчас. С телефоном что, я спрашиваю?! Почему только браслет работает?! – Антон уже плотно на нем сидит, и никакой возможности слезть или хотя бы вазелином смазать. Мы тут все сидим, как не в представительстве госмашины, а в борделе каком-то: имеют всех по иерархии сверху вниз. Возможно, товарищ генерал и сам ходит туда-сюда, потому что сидеть больно. Геморрой ли, или анус побаливает после вызова к министру.

– Батарея телефона разрядилась, когда я закончил на месте преступления.

– Какого, блядь, преступления? Что ты несешь вообще?!

«Возмездие во имя луны, сука» – Вслух Антон это, конечно, не сказал.

– Позвольте предоставить рапорт.

– Выговор тебе, сволочь. И рапорт свой себе засунь сам знаешь куда. Пшел отсюда. – Владислав кончил и, прозрев омерзением к самому себе, оттолкнул исхудалое тельце дешевой шлюхи подальше.

– Так точно, товарищ генерал. – Антон развернулся на каблуках и поспешил к выходу, но не успел:

– В какой аварии ты был после той девчонки? На Садовом с маршруткой и такси?

«Доложили ему все, доложили, старому педерасту».

– Так точно. – Антон сглотнул встречный вопрос, и не один за раз. Главный из множества только рвался из глотки: с кем только что разговаривал Владислав Петрович?..

– Иди давай отсюда. – Генерал устало прогнал подчиненного во второй раз, но уже мягче, будто прощая первый, и будто это не он сам остановил сотрудника, а тот – дурачок, и с первого раза не понял.

Антон захлопнул за собой дверь под чертыханье руководителя. Оглянулся. К горлу снова подкатывала тошнота, а голова раскалывалась болью на тысячи острых осколков, едва ориентировалась в пространстве и поддерживала шаткое равновесие. Вокруг бродили какие-то люди, нарочито медленно таская папки с документами, общались с коллегами, растягивая слова и слоги до монотонных звуков, и каждый, казалось, косился на пошатывающегося Антона, мутными стеклянными глазами обводящего коридор, сонмища людей в форме и бесконечные ряды желтых «под дерево» дверей из ДСП, словно что-то совсем чужое, а не привычное каждодневной рутиной.

Он опасно покачнулся, вновь ловя равновесие и ускользающую мысль: пошарил рукой по обернутому в грубую марлю лбу, ловя ее. Бесполезно. Мысли метались во внутренней пустоте, шептали что-то в уши, как люди вокруг, и быстро уплывали прочь, похожие на каких-то эфемерных рыб, снующих по пространству грязной, пропитанной радиацией океанической воды.

Напротив кабинета генерала символично расположился мужской сортир: на коричнево-желтой двери была соответствующая табличка. Удобно же: стоит новичку ошибиться поворотом, расстегивая ширинку, и ему тоже обкончают все лицо желчью и ядом, так что во второй раз он уже не ошибется, если живой вообще останется после такого. Идти смывать все это, запираться в кабинке и курить – недалеко. Хотя, странное соседство. Неужели кабинета получше не нашлось?

У закованного решеткой окна курил какой-то мент с рубашкой навыпуск. Чувствуй себя Антон получше, может, и узнал бы его: не так много их тут здесь, согнанных подписанными сверху приказами, в конце концов. Но сейчас – не до анализа черт лица и цвета глаз.

Антон, падая, ухватился о скользкую раковину, подтянул себя к ней и приподнял под скрежет фаянса о шершавый бетон, наклоняясь лбом поближе к зеркалу в мутных разводах. Полицейский наблюдал, равнодушно и безучастно затягиваясь самокруткой и выдыхая сизый дым в распахнутую форточку:

– Ты это, пол только не заблюй. Мне сейчас к Владику идти…

Антон буркнул что-то в ответ, желая сказать «сейчас на тебя наблюю, мусор гребаный», но, сдерживая рвотные позывы, выдал только какое-то мычание и бульканье. Непослушной рукой он кое-как открыл кран, и из него хлынула ледяная вода с привкусом металла. Наклонился поближе к раковине, ртом целясь в слив, сплевывая обильные вязкие слюни. Умылся, и полегчало немного. А полицейский, бросив окурок в окно, брезгливо вышел. Не самая, конечно, здравая мысль – идти к старшему по званию пропахши табаком.

Желудок протяжно урчал, вырыгнув пустоту. Еще бы: чем блевать, если со вчера в желудке ничего не было, кроме дрянного кофе, который давно, отфильтрованный почками, разрывает мочевой пузырь острой колючей болью?

Антон утер рукой слюни с губ и глянул в зеркало, странно передающее цвета. Не может у него быть настолько землистый оттенок лица. А на лбу, под редкими отросшими прядями сальных волос красовалась марлевая повязка, из которой во все стороны торчали нитки. Он был настолько близко к зеркалу, что мог их все пересчитать, только не хотел. Поэтому – сорвал повязку, бросил ее мимо урны на грязный пол, немного поизучал опухшую рану, огромный фиолетовый синяк вокруг нее, умылся опять ледяной бодрящей водой, рывком развернулся и плечом выбил дверь в кабинку с грязным унитазом без ободка, плесневелыми керамическими стенами и сливным бочком под потолком, за бусины ленты которого надо дергать, чтобы смыть непереваренную вчерашнюю тухлую тушенку.

Из уборной он выбрался прямо-таки похорошевший, хоть и опирающийся на стену – опять заныло колено. Или нога. Или само сознание. Да плевать.

– Антон Вячеславович! – Немного писклявый голосок окликнул его. – Я вас повсюду ищу!

Антон оглянулся на новенького стажера, вечно бегающего по коридорам с огромной папкой и пачкой документов на подпись по разным кабинетам, должностям и инспекциям: кому охота поднимать свою жопу со стула и идти ругаться в соседний отдел, если есть вот такой вот мальчик на побегушках, который выслушает всю желчь и на коленях будет умолять поставить подпись, а может, и еще чего предложит – тоже на коленях, под массивным столом…

Худенький («кто бы говорил»), в мешковатой форме и с пустыми погонами (даже кружочка с гербом нет), огромными синяками под глазами, и сами они – преданные, жадно бегают, впитывают все происходящее, с еще не угасшей надеждой самому сидеть в просторном кабинете и орать на подчиненных.

«Не дождешься, мальчик… Нас всех здесь скоро не будет… Господи, неужели кто-то еще из шкетов так рвется в Министерство из своих ВУЗов, чтобы каждый день выносить тонны желчи? Далеко по карьере ему все равно не продвинуться без связей или особых заслуг, а барменом какого-нибудь полулегального казино или клуба виртуальных утех – заработал бы больше и, может даже, наличными».

– Чего тебе?

– Там это, звонили из… из… – Он запутался в листках, выронил несколько, кинулся поднимать с пола и опрокинул всю папку, но, нисколько не разочарованный, все тем же возбужденным голосом («Что это за наркота такая, которую он употребляет, и почему я сам ее еще не пробовал?») продолжил: – Звонили, в общем, там какой-то человек ждет вашего допроса, по сегодняшнему делу…

– Что? – Антона будто током прошибло и замутило снова, а зрение в сотый раз за день помутнело, в очередной раз пронося тусклые образы студентки…

– Сейчас, сейчас… Там человека какого-то повязали по вашему приказу, и он ждет допроса…

– Ты-то откуда знаешь?

– Ну так вот сообщение же… – все копаясь в ногах и собирая непослушные листки под смешки проходящих мимо мрачных полицейских и кокетливые хихиканья тучных женщин из бухгалтерии, – про девушку эту. Владислав Петрович лично подтвердил задержание. – Невозможно было не уловить нотки благоговения и гордости в голосе стажера.

«От сука. Мне тогда зачем мозги выносить выговорами?» И тут вспомнилось откуда-то, с первых дней службы, наверное: тот же кабинет Владислава Петровича, только чуть искаженный памятью, в которой он также прошагивает вдоль стола, пожирая глазами Антона, и косточки на сведенных скулах выступали сквозь щетину и подвисшую тонкую кожу, пока он не скажет эту фразу:

– А нахер ты тогда нужен?

«А нахер я нужен?..»

– Антон Вячеславович, делать-то что теперь? – Уже собрав бумаги с пола, вновь смотрел стажер («как же его зовут-то?») ему в рот и задавал вопрос, заданный уже тысячу раз другими, и тысячу же раз оставшийся без внятного ответа.

– Пока ничего. – Развернулся и ушел, сжимая кисти в кулаки до хруста в суставах, оставил безымянного стажера теребить в руках папку с документами и переминаться с ноги на ногу. А нахер он еще нужен?

Нахер кто-то вообще нужен?

Несмазанная дверь в кабинет заскрипела, когда Антон вошел. Некоторые его сослуживцы вопросительно выглянули из-за мониторов или оторвались от трепа и распития кофе. Он приветственно кивнул одновременно всем и никому и дошел до своего стола, пряча глаза в старый дощатый пол, будто стесняясь чего-то: то ли опоздания, то ли своего потрепанного вида. В принципе, о нем все сразу забыли, отвернувшись по своим делам, кроме одного вечного зазывалы из-за дальнего стола, Сереги:

– Антона-гондоха! – Вскочив, раскинув руки и широко вышагивая, он подошел к Антону, севшему и уткнувшемуся в мигающий светодиодом погашенный монитор. Сергей подошел, чуть приобнял, чмокнул в темечко, снова громогласно объявил: – Давайте все поприветствуем Антона Вячеславовича! Как здорово, что Вы, Антон Вячеславович, посетили нас, так сказать, плебеев, с визитом и решили остаться. Прошу Вас, располагайтесь! – И звонко захлопал в ладоши.

Потом потряс Антона за плечи, пока сам он измученно-устало стискивал челюсти, и снова что-то спросил:

– Как отдохнул-то? Вижу, что неплохо? – С издевкой, вечно у него все с издевкой…

Какой-то дальний зуб заныл болью, будто ошпаренный шоколадом, заглушая всю остальную, а на изнанке закрытых в бессилии век отпечаталась картинка: холм с влажной сочной травой, лучи солнца из-за горизонта, пока безликая, но уже улыбающаяся озорными глазами и уголками красивых губ, девушка. Кажется, накануне была летняя гроза…

И город, утонувший в огне и пыли.

Антон слегка тряхнул головой, смывая наваждение, но клокочущая ярость осталась на месте: багровой раскаленной болванкой жгла грудь. Подавляя горячее желание выхватить пистолет из кобуры, легким движением снять предохранитель и расстрелять всех почти в упор, – как раз патронов одного магазина хватило бы, – сглатывая, шумно выдыхая и про себя считая «раз-два-три», чтобы успокоиться, он сумел произнести только одно слово:

– Хром.

В ответ – ни слова. Все вокруг потупили взор, порассаживались по своим креслам и стали еще упорнее имитировать бурную деятельность. У Антона не было других вариантов, кроме как встать и устроить кровавую баню. Ну и повторить еще раз, для всех непонятливых:

– Хром.

Опять дыхнул ненавистью: как только кактус в горшке на рабочем столе еще не сдох от его выдохов. Антон смог выдавить из себя еще одно слово, то же самое:

– Хром.

Теперь сослуживцы переглядывались в недоумении.

– Антох, ну чего ты начинаешь опять, ну нормально же все было!.. – Сергей до сих пор стоял за спиной и теперь силился своим дрожащим голосом изобразить обиду. Не вполне успешно, впрочем.

– Хром.

– Вот ты заладил-то. Да понял я, понял, «Хром». Хром-хром-хром. Хрум-хрум-хрум. Есть, что ли, хочешь? Тебе пироги осетинские заказать, что ли? Там в холодильнике что-то было…

Антон встал слишком резко. И так же резко развернулся, и схватил коллегу за грудки, и подтянул к себе, выворачивая ткань рубашки, что даже несколько пуговиц лопнули от напряжения.

– Э, Антох, полегче! – Ехидную ухмылку мигом сдуло с его лица.

– Сука ты, сука. – Антон плевался и скалился. – Видел когда-нибудь развороченный труп на асфальте? Девчушки совсем, девятнадцать всего, даже пожить не успела толком, довели суки, такие, как ты. Кидалась на тебя, суку, мать, обколотая снотворным? Кидалась, блядь?! Отвечай, тварь!

Антон трясся от ненависти: к девушке, к ее матери, к ее дружкам-ублюдкам и подругам-стервам, к толпе жирных лысых мужиков в форме, гыгыкающих на подростковую эротику, на техника этого сраного, которому не терпелось вывалить всю эту грязь в сеть, будто там без этого ее мало; к сослуживцам, что ржут и угорают над каждой смертью и спорят на деньги: сам человек подох или его подтолкнули-таки прыгнуть из окна, или засунули голову в петлю и выбили табуретку из-под ног, или полоснули острым лезвием по венам, или приставили дуло хер знает где добытого пистолета к виску, взвели курок и сжали чужим пальцем спусковой крючок. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, всех ненавижу»… И себя самого он тоже ненавидел.

Он почувствовал, как легла на плечо тяжелая ладонь, и другие руки вцепились в его предплечья, скользкими, лубрикантными пальцами заползали в кулаки и пытались их разжать, обнимали за грудь и оттаскивали, и тащили куда-то в пучину, куда-то вниз, в долгожданный заслуженный ад, в самый центральный и горячий котел к самому злому черту в ногах у самого дьявола. А он сопротивлялся, и мышцы дрожали, и ткань в его кулаках рвалась, и пена изо рта сама плевками разлеталась по сторонам.

– Ну все, Антон, хватит, хватит, успокойся… – Кто-то шепнул на ухо.

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу… – Харкал и плевался, и презирал, и ненавидел, и ствол бы вытащить и разрядить в лоб этому недоноску всю обойму, утереть рукавом кровь и осколки черепа с лица и вздохнуть легче, свободнее. Только вот не дадут все эти скользкие холодные руки мертвецов, обнимающие его и тянущие в бездну.

Он оттолкнул Серегу, сопротивляясь держащим его рукам, продолжая сквозь зубы шептать, глядя исподлобья, сверля взглядом, вкладывая в каждый слог всю свою истлевшую за полтора десятилетия войны душу: – Ненавижу, ненавижу, ненавижу.

Толпа удерживала его, но в том не было нужды. Чаша терпения еще не была переполнена, это был так, небольшой срыв, подстегнутый невинной смертью, легким сотрясением, какими-то обрывками сюжетов, нагоняем от начальника. Если б чаша переполнилась, и вязкая темная жидкость закапала через край – никто бы его не смог удержать, никто.

Сергей ошарашенно пытался отряхнуться и стереть с лица слюну:

– Тебе б, Зиноньев, у психиатра провериться. Видать, нормально тебя так приложило… – Он вырвался из поддерживающих его рук и вышел из кабинета под чью-то реплику вдогонку: – Да заткнись ты уже, блядь, всех заебал.

Чей-то спокойный, низкий голос продолжил:

– Антон, ты это, успокойся давай. Ты как, в порядке?

– Да… – Антон замедлял дыхание и приходил в себя. Чужие руки его отпускали. Еще бы, это же пальцы живых: они не такие цепкие, как пальцы всех тех мертвых, что приходят к нему по ночам, в снах, и тоже тянут в свою холодную вечность…

Толпа, приглушенно шебурша, расходилась, а Антон сел, повернулся к монитору и уставился в него, контролируя дыхание и считая про себя: «раз-два-три, выдох, раз-два-три, вдох, раз-два-три…»

На удивление, отчет он написал быстро. Благо, никто его не трогал. Поставил последнюю точку, даже не пробежался по орфографии, распечатал на принтере, подписал чернилами из уродливой шариковой ручки и оставил на столе у стажера. Утром отнесет начальнику на ознакомление, примчавшись на работу за пару часов до начала смены.

И вывалился в улицу.

Шел мелкий моросящий дождь, пробирающий холодом до костей. Улица насквозь пропахла осенью, кислыми выхлопными газами, прибитыми к земле мертвыми листьями. Маслянистые лужи блестели в свете редких тусклых фонарей, их расплескивали колеса выезжающих из подземной парковки служебных автомобилей и подошвы кутающихся в плащи и пальто прохожих. Из окруженных асфальтными тротуарами клочков полуживой земли торчали голые, погибающие деревца, издыхая, раскидывали свои ветви-плети в разные стороны. Тихонько завывал остывший ветер. Ненавистный город сверкал редкими приглушенными огнями в зашторенных окнах. Все как всегда, все как каждый день до этого момента и как каждый день – после.

Вызывать такси не хотелось. Хотелось побыть одному, чтобы никто не трогал и не донимал.

Антон подхватил ритм людей, бегущих к тамбуру станции, и влился в их молчаливую процессию, где каждый вроде бы и торопился, но не решался наступать на пятки впереди идущим, а подстраивался под хаотичный поток. Такой вот парадокс: где можно почувствовать себя одиноким и без вести пропасть, если не в толпе таких же одиночек?

Это с виду все одиночки, и никто никому не нужен. А стоит кому-то там, в бетонной коробке, в недрах бункера в десятках метрах под землей, сидя за пультом, получить приказ или сигнал тревоги от системы искусственного интеллекта, следящей за каждым из нас, или просто захотеть, и отправится пробуждающий сигнал по проводам и базовым станциям прямиком к твоему браслету, и включится ГЛОНАСС и микрофон, и окуляры камер наблюдения поблизости уставятся в твою фигуру или подъезды, из которых ты можешь выйти. И ты уже не один: тебя видят, тебя слушают, за тобой наблюдают. А браслет-то – не снимешь. Тоже увидят и поймут, и потревожатся, и отправят кого-нибудь проверить, как ты там.

Даже в толпе уже не спрятаться. Нигде не спрятаться и не скрыться, и не убежать, и не пропасть без вести, ни в каких мокрых кедах не вырваться отсюда на августовские луга, не сесть на самолет и не начать с чистого листа где-то в другом месте, далеко отсюда. Стоит выйти за рамки типичного поведения, и на тебя обратят внимание, и поинтересуются, что же у человека на уме? Вдруг он террорист, шпион, изменник или просто не хочет горбатиться на благо родины?

Не хочешь погибать за многострадальную родину-матушку, так тебя заставят: выпнут в форме рядового с автоматом наперевес на краю разрушенного города где-нибудь в восточной Европе, и хочешь-нет, а сдохнешь героем, как минимум для своей родни – она тебя долго будет оплакивать, когда им принесут похоронку и ворсистую коробочку с медалью посмертно.

Кому охота стать таким героем? Никому. Вот и молчат все, шагают неровно по избитым маршрутам с работы домой через метро, и косятся на попутчиков: вдруг тот положит тяжелую ладонь на плечо, другой заломит руку и нырнет с тобой в подворотню, где уже ждет машина без номеров и опознавательных знаков.

Дома на столе остынет ужин: макароны с тушенкой. Сочные, пропитанные жиром макароны. И немного тушеной говядины, что тает во рту, почти что натуральной, такой соблазнительной: аж в животе урчит от мысли о ее запахе. А уж если попался кусочек с кожицей – ее долго можно смаковать, разжевывая и посасывая.

Но жена будет до ночи смотреть на улицу перед подъездом сквозь мутное стекло, по которому сползают капельки дождя, сливаются воедино и стекают струйками на подоконник.

Вот и вы с ней, с женой, когда-то встретились, слились и стекаете вместе.

Когда и за полночь не явишься, она поймет: ты не выдержал, сорвался вниз с наклонной, в лужу, и уже не придешь. Ляжет спать одна в холодную кровать, пока ты будешь трястись по ухабинам в багажнике автомобиля, шепотом молиться, наконец-то уверовав. Всхлипнет пару раз в подушку, скомкает одеяло в человеческую фигуру, твою, и обнимет крепко, сама мерзнув под сквозняком из щелей, а утром застелет постель, утрет слезы, быстро накрасится и пойдет снова на работу, косясь по сторонам и вглядываясь в лица прохожих: если за тобой пришли, то она – следующая.

Так и кутались все в свои плащи и спешили поскорее добраться домой в целости и сохранности, не смотрели по сторонам, урывками если только. А Антон – смотрел. Смотрел в эти нависающие арки и колодезные дворы, и видел все это: копошащихся в мусорных контейнерах вонючих маргиналов, черные пятна машин, дымящих выхлопными трубами, и нескольких фигур рядом, одна из которых либо карлик, либо стоит на коленях, и как они все поднимают на Антона лица, и они встречаются опустошенными взглядами. Всего на мгновение, пока Антон не пройдет малюсенькую горловину квартала, но все же этого мгновения достаточно, чтобы спустя несколько секунд темная фигура выскочила из дворовой арки и слилась с толпой, прячась от Антона, но следуя за ним.

«Ничего, за мной не придут. Я же из своих. Из настолько своих, что своее просто некуда».

В том числе, помимо смутных бугаев в вычурных пиджаках, преследовал его ветер, обдавая кондиционированным жаром и запахом мокрых волос на входе в метро, древесными опилками и разводами грязи на мраморном полу вестибюля, свистя обдувал на эскалаторе, дышал затхло прибывающим на платформу составом, а вот внутри вагона – замирал и затихал, оставив в полудреме: облокотившись о дверь с надписью «не прислоняться», обонять ароматы сырости резиновых ботинок, дешевых кожаных плащей, зонтового полиэстра, и влажных спутанных волос снова. Почти как у той девушки на рассвете, за одним различием: ее волосы приятно пахли росой и чем-то цветочным, а эти сальные шевелюры вокруг, налепленные неумелым скульптором на непропорциональные головы – горьким дымным смрадом и едкой кислотой.

И все же, на очередной станции толпа придавила к нему какую-то незнакомку, и он губами почти упирался ей в лоб. Она, как могла, отворачивалась, прятала взгляд, задерживала дыхание и выдыхала медленно, незаметно, лишь бы Антон не почуял. А он чуял ягодный аромат духов и тепло ее невольно прижавшегося тела, проникающее сквозь несколько слоев их одежды. Даже как сердечко ускоренно бьется. И волосы пахли. Не смрадно, а совсем как там, на лугу…

На следующей станции она выскакивает вместе с толпой, и встрепенулся ветер, потревоженный прядями ее волос. Он выталкивает Антона вслед в раскрытые двери, но тот, дурак, крепко сжимает протертый металл поручня и держится за него. Диктор, сбиваясь, объявляет хрипло через динамики: «Осторожно, следующая станция…»

Мимолетный взгляд назад, вглубь вагона, на него, и Антона обдает жаром, холодом, по телу в который раз за день проходят разряды тока в миллионы вольт, искрясь на кончиках пальцев, зрение мутится, искажается, фокусируется, отчетливо очерчивая ее глаза: один холодно-синий, а второй – вульгарно зеленый.

«Хром… Хром…»

Он метнулся к дверям, но тщетно: они захлопнулись, и одному их не разжать, и тыкать удостоверением некому: это просто две железки с прорезиненными овальными окошками. Они тебя не боятся, им на тебя просто насрать. Хоть стреляй в упор или обдолбись кулаками – только костяшки собьешь в кровь.

И ветер обреченно матернулся вихрем.

А девушка тем временем уже смешалась с потоком, выносящим ее к эскалаторам на улицу, и шансов ее нагнать – никаких. И даже за фигуру не зацепиться потом по камерам: обтягивающие леггинсы на чуть полноватых бедрах, высокие, берце-подобные ботинки на мощной резиновой подошве, рюкзак и черный бесформенный плащ, и капюшон тканевый…

«Да и что?.. Девушка, вы так классно ко мне прижались, и пахнете приятно, давайте познакомимся? Или: не знаете ли вы такую же вот, прокаженную, с разноцветными глазами, что сегодня неуспешно вышла полетать с 14-го этажа? Может, у вас группа каких-нибудь в социальных сетях, особенных? Не солнечных, надеюсь, нет?»

Он прислонился, поморщившись, лбом к прохладному и грязному металлу двери и закрыл глаза, пытаясь унять боль и вызвать в памяти хоть какие-то детали, кроме того, как медленно вздымалась ее грудь на вдохе и терлась об него на выдохе.

На следующей станции его выносит из поезда на автопилоте, и все ощущения проходят в обратном порядке на фоне переживаний о прекрасной незнакомке: застоявшийся аромат шумных перегонов, грязные опилки, маслянистый воздух эскалатора, приглушенный матовыми плафонами светодиодный свет, воздушные потоки станции и прохлада улицы.

Ветер, играючи отправившийся с ним в небольшое путешествие, снова вырвался на свободу и умчался рассказывать друзьям и коллегам о своем приключении: что люди-чудаки запирают себя под землей и мечутся там в узких туннелях, где неба не видать, потолок давит, взор упирается в мраморные колонны, и за мечтой своей не последовать ну совсем никак: двери закрываются в самый неподходящий момент и отсекают ее от тебя навсегда.

«Мечтой ли?..»

Кто-то толкнул в плечо. Антон хотел было проводить хмурым взглядом, но незнакомец умело затерялся в толпе («Вот бы и мне так же…»). На всякий случай он пошарил по карманам: кроме листов с Лизиными записками и ее кулона – ничего нет, но так и должно быть. Никакой жучок никто не подложил, то есть.

Он шел по знакомым тротуарам, оглядывая бетонные заборы с граффити-надписями, ржавеющие брошенные автомобили со спущенными или снятыми колесами на парковках вдоль домов, низенькую покинутую станцию скорой помощи за проржавевшей сеткой-рабицей, некогда покрытой черной глянцевой красной, уже облупившейся. И низенькую школу с уродливо узкими окнами. Опять эти бойницы, прямо как в Управлении. Захочешь из окна выйти – ты-то, дрищ, выйдешь, а вот какой-нибудь пузатый любитель беляшей и шаурмы из привокзальных палаток – сгинет в пожаре. Странная полсотни лет назад была архитектура. И люди худые были. Другие просто не выживали.

Ветви деревьев гнулись под тяжестью мокрых листьев, а те, в свою очередь, иногда кидались вниз пускать волны в зеркальных плоских лужах с отражениями желтых, мерцающих уличных фонарей.

Из тяжелых облаков, заполонивших все небо, крапал мерзкий дождик. Ветер, вернувшись к своему спутнику, тихонько подвывал, внимал мольбам уставших веток и срывал с них ту самую почти что прошлогоднюю листву, что потом плавала в лужах, запуская круги по воде.

Круги. Циклы. Всплыло в подсознании: «И повторится все как встарь»; и оно и повторялось: продрогший черствый мегаполис, эта осень, как тысячи других до и после нее, моросящий дождь который уже день, Антон, снова идущий на последнем издыхании с работы… И листья падают.

Зачем только вырастали, не для этого ли? Чтобы, отзеленев, сморщиться, пожелтеть и упасть, освободить место для следующих. Хорошо, что люди не такие: они б цеплялись до последнего.

Они и цепляются. Они – иголки у сосновых, что никогда не опадают. Хотя нет, тоже опадают. Но незаметно как-то. Гуляешь в один день по лесу – зелено, свежо, как в автомобиле после мойки и кондиционера для кожзама. А идешь на следующий: тоже и зелено, и свежо, только под ногами – плотный покров из игл, уже желтеющих. Расстреляли всех. А на соснах – уже новые, зеленые. Так и вся жизнь, если вдруг начинаешь о ней думать – «уже». Или еще? Или не расстреляли? Антон-то должен знать, он же так часто гуляет в хвойном лесу. Каждый день буквально. И расстреливает.

Погрязнув в своих путаных мыслях, Антон сам не заметил, как с мерзким писком отпер домофонную дверь, оставил вздыхающий ветер снаружи, вошел в обшарпанный, воняющий плесенью, но знакомый и почти что родной подъезд, вызвал старый дребезжащий лифт, заперся в кабине, теряя сознание, поднялся на свой этаж, с трудом вставил ключ в скважину, отпер дверь, прислушиваясь к шуршанию за ней.

Кошка вышла встречать. Скучала, наверное. Или просто целый день спала на подоконнике, убаюканная дождем. А теперь вот – встречает, ластится, хочет чего-то от тупого человека: то ли чтобы погладили, то ли просто пожрать.

Антон потрепал ее по маленькой головке, умещающейся в кулак, она в ответ лизнула пальцы шершавым языком. Он в темноте разулся, стянул с плеч промокшее пальто и повесил его одиноко высыхать на крючок. Кошка мявкнула.

– Ну чего тебе? – Ответа не последует, и Антон это пока понимал.

Он прошел на кухню, рукой следуя по стене, нащупал выключатель. Резко вспыхнула люстра, ослепляя глаза и пустоту в кормушке на полу. И кляксы мыслей разбежались прочь от света по темным углам.

– Жрать хочешь, да?

На той полке, где должны бы стоять глянцевые пакетики с кормом, жирной довольной мордой фото-кото-модели на этикетке, было пусто. Как в душе.

– Ты это, извини… Завтра куплю. – Кошка снова укоризненно мяукнула. – Ну где я тебе сейчас пожрать найду?

«Может, в холодильнике есть что съедобное…»

Открыл дверцу и заглянул внутрь: расковырянная банка тушенки из офицерского сухпайка (у Антона был спрятан целый запас недели на три, но трогать его было запрещено: «неприкосновенный» же) да плесневелый хлеб в пакете.

«Нахер ты еще нужен?» – презрительно спросил его с пустых полок Владислав Петрович.

– Кошку кормить, блядь! – И хлопнул дверью холодильника, будто он в чем-то был виноват. Холодильник в ответ задребезжал и решил еще поморозить пустой морозильный отсек.

Живот заурчал и кольнул. Антон, бурча под нос: «Да вы все сговорились, что ли…», взял стакан с сушилки и налил воды из-под крана, жадно выпил. Посмаковал металлический вкус и что-то сладковатое, растворенное.

«Интересно, что они в воду добавляют? Ведь добавляют что-то, это точно…»

Налил второй, но выпил уже не залпом, а тянул мелкими глотками, скитаясь по крошечной кухне, пока не подошел к окну: мерцают бляшки желтых уличных фонарей, выхватывая пятна черных спешащих фигур, соседка трясет какое-то тряпье с балкона на ночь глядя. Чтобы утром трясти другое, видимо. А за спиной – кошка мяукала, и не терлась об ноги, а сидела в проходе и, будь она человеком, тяжело вздыхала бы или говорила: «Ну Антон, ну как так-то?..»

Или чемодан свой уже собирала бы, позвонив родителям и попросив ее забрать без лишних вопросов, пока ты, дебил, будешь пялиться в унылый московский пейзаж.

Веки слипались от усталости, и моргать становилось все тяжелее и тяжелее. Реальность кренилась куда-то в сторону, а соседка все теребила свои тряпки. А в голове расстилался бескрайний зеленый луг, с высокой сочной травой; за спинами брошены велики с красными рамами, а рядом, запрокинула голову, раскинула руки в сторону и выгнулась, потягиваясь, девушка. И без того короткое платье на голое тело соблазнительно задралось на бедрах, и набухшие твердые сосочки выпирали сквозь легкую ткань, и ветер играл прядями волос. Она вдохнула, улыбнулась, закончила потягиваться и посмотрела на Антона своими разноцветными глазами…

Он тряхнул головой, возвращаясь в серую реальность. Допил воду, поставил стакан обратно в сушилку, прошел, держась за стену, в спальню-гостиную-кабинет (в «комнату», короче), сбросил перед койкой одежду в ком на полу, забрался под одеяло и ерзал. Хотел заснуть, но что-то мешало: свербило фантомными ощущениями в боку. В кармане. Точно, в кармане.

Вскочил так резко, что сонная кошка испугалась и вздыбила шерсть. Нащупал пиджак, залез в карман и достал оттуда кулончик. Потер его пальцами, проверяя, настоящий ли, не рассыплется ли в пыль. Нет, не рассыплется, он теперь отвердеет навсегда, вбирая в себя смысл дней и воспоминания, выдавая их по первому зову. Антон на него посмотрит за стеклом и вспомнит, старчески кряхтя через полсотни лет (если за ним тоже не придут, или он не сгорит в яркой вспышке атомного взрыва), ту девушку, яркие цвета зрачков, и белую простынь на асфальте, и город этот серый, огромный и невзрачный, и, может даже, мысли свои вспомнит и видения: дымный бой в парке, пулю в лоб и луг этот чертов, и чертовку эту, красивую до ужаса, что мерещится повсюду: безымянную, не отпускающую…

«Хоть бы имя сказала: нашел бы по базе…»

«Не скажет. Она уже ничего тебе не скажет.»

Антон максимально аккуратно, насколько было способно его затухающее сознание, поставил кулончик на то самое, особенное место, впереди остальных безделушек, каждая из которых – со своей историей.

«Теперь все…»

Плюхнулся в кровать, укутался в одеяло от холодных подвывающих сквозняков и мигом провалился в болезненный сон под шепот дождя и мнимые голоса из динамика давно сломавшейся радиостанции:

«Укладывайся спать, завтра будет день и будет время,

Чтобы попытаться снова без вести пропасть…

Твой короткий век – его не хватит,

Чтобы вспомнить чье-то имя.

И сколько это длится,

И город позади совсем чужой…»

«И вправду чужой…» – окутала сонное сознание последняя на сегодня мысль.