Читать книгу Кавалеристы - Артем Драбкин - Страница 3

Николай Андреевич Деревянкин, подполковник. Послевоенные годы

Родился я в деревне Григорьевка Духовницкого района, где и жил до семи лет. А в семь лет вместе с родителями был выслан на хутор Мухино Перелюбского района Саратовской области. В 37-м году отца признали врагом народа, и мы с матерью бежали из Саратовской области в Куйбышевскую, ибо нам грозились, что нас сошлют в Сибирь. Но в 40-м году вражеская деятельность отца не подтвердилась, его освободили, но он к этому времени уже болел туберкулезом.

Ну, кончил 10 классов 16 июня 41-го года. 21 июня у нас был выпускной вечер, каждый из нас мечтал на выпускном вечере поступать в институт. А 22-го объявили войну.

26-го я уже со своими товарищами тремя был в Чкаловском зенитно-артиллерийском училище. Откуда меня через месяц отчислили, так как сказали, что я слабосильный. Когда же нас собрали в кавалерийском училище, то там и сильные были. И тут нам один еврей сказал: «Братцы! Не поэтому. Вы же, наверное, дети кулаков».

– Да, да…

– Ну, вот-вот, поэтому вас и… Вы самолет пропустите, не собьете, как быть? И за вас отвечай…

Кончил я училище в конце января 42-го года и был направлен в Москву, во 2-й Гвардейский кавалерийский казачий Кубанский полк, но не в казачью дивизию, а в 30-ю кавалерийскую дивизию, в которой я в наступательных боях… Все меня спрашивают: «А ты же 5 декабря не был в Москве, а почему у тебя медаль «За оборону Москвы»?» Я отвечаю: «Оборона-то до 20 апреля считалась, и поэтому мы входили в состав обороняющих Москву». Здесь я был 6 апреля. 6 апреля наша дивизия должна была войти в тыл врага, но при переходе линии обороны я был ранен. Попал в госпиталь.

Пролежал в госпитале четыре месяца. Потом, по выздоровлении, из госпиталя выписали меня в 87-й запасной кавалерийский полк. Тут я встретил своего однокашника по полку, Алексея Иванова. Он мне рассказал про всех, кто погиб. «Все, – говорит, – в основном погибли… В основном погибли… ранеными. Потому что расположили, – говорит, – в лесу, а их немцы забросали гранатами». Алексей был направлен в маршевый взвод. Это те, которые уезжают на фронт. А я был направлен командиром взвода постоянного состава. Разница в том, что маршевики, командир маршевого взвода ждет отправки на фронт, а я готовлю свои кадры и передаю кому-то другому. За эти годы я побывал 7 раз на фронте и видел, как…

Ведь везешь: одни молчат, другие начинают шутить… солдаты, которые на фронт-то, чтоб успокоить себя… третьи балагурят. И думаешь: «Ну, чего…»

Прослужил я год и семь месяцев, побывав на фронте несколько раз. И 14 марта 44-го года я встретился с Буденным. И повздорили. Дело в том, что мы везли очень худой конский состав, а к этому составу прикреплен был вагон подарков Сталину, Тимошенко, Ворошилову и Буденному. Это хорошие жеребцы были. А Буденный приказал жеребцов везти на фронт, а кобылиц пусть врач отберет, и выгрузить ему. Я говорю: «Не буду. Это подарки Сталина. Да меня посадят сразу, как только я приеду, если не раньше». Говорили, говорили, адъютант его и говорит: «Ты, лейтенант, заслужишь штрафбата. Ты вместо сопровождать поедешь в штрафбат». Я говорю: «Тогда пишите распоряжение письменно». Адъютант написал, Буденный подписал. Я успокоился, отдал им кобыл, а жеребцов повез на фронт. Там опять загвоздка: жеребцов на фронт не положено, кастрированных надо. Я говорю: «Буденный приказал». А надо мной смеются: «Буденный… Видел ли ты его?» Я: «Как же, видел!» Ладно, приехал я, сдал, предупредил командира корпуса генерала Соколова, что это команда Буденного, никакой ошибки нет. Вот у меня есть бумажка, что я по его команде выполнил. Возвратился и сам переживаю: «Черт возьми! Вот кто-нибудь донесет: подарки Сталину отправил на фронт, кобыл нет».

Прослужил я в запасном полку год семь месяцев, а служить в запасном полку хуже, чем на фронте: все думают, что шкуру спасает этот лейтенант. «Смотрите, все воюют, а он здесь учит воевать». Несмотря на то что у меня на груди ленточка и медаль. А ему что, солдату…

Произошел тут случай. Один из бывших арестантов, уголовников, избил якута-солдата. Пришлось его избить. И надо же, на фронт поехали мы с ним вместе. У меня, конечно, поджилки трясутся: «Черт его знает!» И вот он однажды по дороге мне говорит: «Товарищ лейтенант, ударь меня».

– За что?

– А как в прошлый раз. Ты здорово бьешь. Ну, ударь…

Я ему:

– Брось дурить-то. Я знаю, что ты хочешь от меня узнать. Ты даже не понял, что бил-то не я, а бил сержант сзади левой рукой. И ты падал, а я только махал.

– Я его найду, я его убью, гада такого-то.

И вот едем, все ж я боюсь. Доложить, что уберите от меня солдата, кто это пойдет мне… А потом, он может меня пристрелить и не в одном взводе, а в разных взводах…

Я приехал на фронт со своим взводом: мне привилегию сделали. И с этим взводом я воевал уже в 10-й Гвардейской кавалерийской казачьей Кубанской дивизии, а та стала, в которой я раньше воевал, 17-й. В 36-м Гвардейском казачьем Кубанском двух орденов Александра Невского…

И вдруг прибывает к нам майор, бывший мой командир взвода. Мы встречаемся с ним. «Откуда ты, – говорят, – знаешь? Теперь у тебя блат». – «Не знаю, не знаю, – говорю, – блат будет или нет».

И в первом же бою… Бой был не столько удачный в целом-то, а для нашего полка был удачный: мы взяли населенный пункт. И кто-то донес, что мы отошли из населенного пункта без приказа. И вместо орденов нас к следователю. Мы два дня доказывали, что никуда мы не отступали. Где наше место? Здесь. Так куда же мы отступали… Откуда мы знаем, кто доложил. А получилось, видимо, так… Мы-то прошли, а тут танкисты противника начали стрельбу. Посыльный не мог пройти и вернулся назад, сказал, что мы отошли. «Ладно, – говорят, – мы вас восстановим». Так и не восстановили.

Через семь дней мы все же по ордену Красной Звезды получили, за другой бой. Тут мы воевали с другой дивизией, с 9-й Гвардейской казачьей Кубанской дивизией. Приданы были в помощь на правом фланге. Дивизия наступает против лесозавода, а мы: «Чего нам лезть на лесозавод? Дай-ка правее, раз никого нет». Оврагом зашли в город. Город-то взяли, кричали своих-то, а этот командир дивизии забыл, что у него есть эскадрон приданный, чужой. И мы решили выйти назад. Взяли пленных, убитых припрятали до возвращения. Идем и попадаем на командный пункт командира дивизии. И он уже со страха кричит командиру эскадрона: «Кто вы?»

– Мы – четвертый эскадрон.

– Кто такие? – спрашивает.

– Мы вам приданы.

Подходит командир эскадрона к нему, он его бьет:

– Врешь ты, немцы там.

– Нету немцев в городе. Ну нету…

Он ему говорит, командир эскадрона Дроздов был: «Скажите: что делать-то? Мы еще раз зайдем в город, но что делать-то? Если хочешь наступать, наступай, мы с тыла ударим. Потому что нам же тяжелей: артиллерия будет бить, и немецкая, и наша, по нам же». Договорились, часа через два взяли… они вышли к нам в город, мы на окраину города. Приходим в свой полк. «Вы, – говорят, – все живые?» – «Да, четверых только…» Погибло четверо. Это, как говорится, очередной бой.

– Где это было?

– Это было в Чехословакии. Деревня называется Алначи. У нас (в Удмуртии) Алнаши, а деревня называется Алначи.

Во взятии Дебрецена мы внешний фронт занимали. Его окружили, врага-то, а мы не подпускали с внешней стороны. Нам пообещали ордена, если у нас кони будут чистые, а мы с Федей Абрамовым пошутили, что наша боевая готовность от чистоты хвоста не зависит. И нас лишили орденов.

А последний бой был тоже в Чехословакии. Я получил одно задание, чтобы тыл прикрыть. А пока прикрывал, полк положил один пулеметчик. Один пулеметчик с горы. И мне говорят: «Ты пока не зашел туда-то. Давай-ка зайди посмотри, что на горе-то». Зашли – один! Мы в него выпустили тринадцать пуль… И взяли. Я ранен был, и командир эскадрона был убит. Подходит заместитель командира полка и говорит: «Ты чего, ранен?» Я говорю: «Да».

– Где командир эскадрона?

– Убит.

– А ты чего не идешь в тыл?

Я говорю: «Так некому командовать эскадроном-то». Он говорит: «Давай я пока останусь за тебя, может, кто-нибудь подойдет». Я говорю: «Вон у меня сержант тут, неплохой мужик». «Ладно, иди», – говорит. Пулеметчик один мой, тоже раненый, не оставил поля боя и без наград остался. И меня только представили к награждению орденом за этот последний бой после войны. Я уже отлежал полтора месяца в госпитале.

Кончилась война. Я думал уволиться, так как мне перспективы не было, что меня везде будут тыкать носом, что я сын врага народа и внук кулака (смеется).

Самое главное, кончилась война, уж отец твой был (он родился в 1950-м). Приезжаю в Златоуст, куда дед был выслан. И дорогой едем, бабка какая-то рассказывает, как она вот то-то и то-то, как ей трудно живется-то. У меня мысли были уже в Златоусте. Приезжаем – встречают. Первой бабку, а потом меня. Это бабка моя была родная! Я говорю: «Ты чего не сказала?» А она говорит: «Ты чего не сказал?»

– Я не узнал.

Решили надуть деда. Приходим, я и говорю: «Вот что, старик, я у вас буду жить на квартире». Открываю чемодан, размещаюсь. Он: «Я сказал, что у меня нет квартиры».

– Дед, ничего, выдержишь.

Он берет меня за руку и выводит… Пытается вывести. Тут уж моя тетка говорит: «Папа, да это твой же внук!»

– Что?! Ах, балбес! – и пошел… – Бутылка-то есть?

– Есть-есть.

– Ты чего сразу-то не сказал, что ты внук?

Тетка говорит: «Да мы тебя разыгрывали, пап. Мы думали, кто из вас узнает или не узнает. Николай-то узнал, потому что мы его привели, но ты-то чего-нибудь мог». И потом так расстались.

Я продолжал служить до 73-го года на интендантской должности.

– Чему учили в кавалерийском училище?

– В училище лейтенант Колбас человек службистый был. Он учил нас четыре часа чистить кобылам подхвостье. И сколько мы ни говорили, что ну не зависит… Мыть еще заставлял больных лошадей. Остальное… Конная подготовка – мороз на улице. Одни надевают на себя три пилотки, чтоб не замерзнуть, все теплое берут. Одно отделение идет на занятия по конной подготовке, второе – изучать материальную часть. А ее и не было, материальной части. Хотели нас выпустить раньше, потом кто-то одумался, что офицеров и так не хватает, а тут еще выпустить… А вот куда уж делся этот майор Колбас, не знаю.

– Какие были настроения?

– Воевать хотели, воевать… Нас же научили! У меня же четыре значка было: «Будь готов к труду и обороне», «Ворошиловский стрелок». Фотокарточка где-то у меня есть. Приехал я в полк-то и не знаю. Знаю материальную часть винтовки образца 1891 года. Мне тут же ребята, которые были, дали автомат немецкий и пистолет большой.

Война эта никому не нужна. Смотришь… Если в бой:

– Ты чего такой?

– Да ничего.

– Чего?!

– Да ничего.

– Ну, ты скажешь или нет?!

– Вот, прислали письмо из деревни, дети голодают.

Некоторое-то цензура вычеркивала, а это…

– Не ходи сегодня в бой. Иди вон к коням в тыл. Дня через два оклемается и идет в бой.

А один был, лейтенант Мальцев, вот он живой или нет, не знаю, каждый бой у него дурно что-нибудь случается. Даже на самодеятельности и то подвел он меня. Перед последним наступлением чем-то солдат надо занять. Материальной частью его уже не займешь. Он или знает, или не знает, ему не до этого. Он знает, что я завтра в бой пойду. И вот, вдруг меня командир эскадрона Дроздов вызывает и говорит: «Слушай, ты в самодеятельности что-нибудь понимаешь?»

– Ничего не понимаю.

– Как это ты не понимаешь?

– А чего?

Дает мне стакан водки. Выпил я. Не водки, а вина, что ли… Пошел на самодеятельность, а там молдаване в основном были, это уж третье пополнение. Я с ними говорю, а они говорят: «Да ты маши руками-то, как хочешь, мы все равно петь будем, как хотим» (смеется). Я, значит, машу и вдруг вижу, что я упаду с настила-то. И я делаю сальто через голову и на ноги становлюсь. Признали, что я это сознательно сделал. От испугу-то бежать скорее с этой самодеятельности. Попросил еще полстаканчика, дал мне старшина. Слышу, играют на аккордеоне и кричат: «Это же твой аккордеон. Ты же премию получил».

– За что?

– А посчитали твой номер, как будто ты сознательно сделал.

Я говорю: «Какой же это сознательно?»

Нет, тяжело. Вот так вот вспомнишь… Ну вот, якуты, эвенки были. Русского не знают… Вот… И нельзя с плохим настроением идти в бой! Бдительность теряется. И уж тут я, конечно, научился, что вперед я не совался, только сзади шел все время. Полз, а не шел.

Потерял я первый раз коня, убили подо мной, а второго танком задавили. Мы ушли. Их-то оставили, а сами ушли. Немецкие танки их подавили. Немного осталось.

А озоровать, все равно озоровали. Как было… Даже думаешь: «Вот черт возьми, ведь знаешь: завтра тебя убьют или искалечат». Сколько хороших ребят погибло. Жалко, а чем поможешь. Смотришь, выворочены все внутренности. Он просит добить – я не имею права добивать, а вдруг он будет жить. А сейчас эти лопухи…

– За лошадьми много приходилось ухаживать?

– Да где? Ее же… Лошадей оставляешь с коноводами, а сами в бой.

– В конном строю не ходили в бой?

– Ни разу. Ни разу… Разговор был только о Доваторе, что он пошел в конном строю. С одной стороны говорили, что он поднял. С другой стороны: «Глупость». «Ну что, – говорит, – раз, и тут же его прибили». И, бедный, шашку носил я четыре года и никому ничего не рубил ей. Вот сейчас прошу казаков, чтоб мне шашку подарили.

– Казачьи части отличались от обычных кавалерийских частей?

– Формой.

– Носили ее?

– А куда ж ты денешься, больше ничего не давали. Она-то была смешанная. У кого-то есть, у кого-то нет. У командира эскадрона была форма, у меня фуфайка была. И, может быть, это и спасло меня. Его погубила форма, потому что он в казачьей форме высунулся. Хороший человек был, смелый, решительный. У него правило было: «Чего отступать? Завтра заставят брать. Нет, не будем отступать». И как только обстановка ухудшается, он спать хочет. Ложится спать. Буркой укроется, а мы с Федей следим, знаем, что он не спит.

– Где командир эскадрона?

– Вон спит!

И успокаиваются все.

– Как было с бытом? Кормили на фронте лучше, чем в запасном полку?

– Что достанется. Там от чего… То надо подвезти, то кухню разбомбили. Сама норма была выше. В запасном-то полку… как она… третья, что ли, норма была. А здесь первая, и обидно, что когда уходишь с передовой на отдых, тоже тебе дают вторую, чтоб ты не очень-то разжирел.

Так что я не советовал бы никому воевать. Слава богу, что вот между этой контрреволюцией не было гражданской войны. А-то перебили бы…

– В запасном полку как долго учили солдат?

– Три месяца, а лейтенанта шесть. А нас пять, так как мы на месяц позднее пришли. Некоторых сразу отправляли, потому что прибывали уже опытные некоторые. Но за год семь месяцев ни одного солдата я не видел, чтоб возвратился с фронта. Ни одного. Или попадали в другие… Ни одного.

147 человек я недосчитался в своем взводе.

Во второй-то раз я мог бы, конечно, открутиться, не ехать. Сам виноват.

– Какой был возраст солдат?

– Всякий. От 18, 17 с половиной до 50. Поэтому некоторых стариками (в беседе он называл другое слово на «c», но его на записи не разобрать. Позже он не смог вспомнить, что это за слово. Сказал, что людей старшего возраста называли «стариками», «отцами») называли. Но чтобы, как ее… дедовщина, нет. Вот я говорю, кроме одного случая (имеется в виду случай с уголовником, о котором говорилось ранее). Посмеяться, что-нибудь поозоровать, привязать за что-нибудь…

Был у меня солдат. Медалью награжден «За боевые заслуги», и покончил, как говорится, самоубийством. В смысле… Отвели нас на отдых, а лошадей-то не было, и мы пешком шпарили на отдых. А идут машины ночью туда-сюда, и он решил на машине подъехать. Прыгнул и сорвался, и чека из гранаты… Мог бы он выбросить. Это теоретически, конечно… А он опять прыгнул, и что… прикрыл… тоже героически получилось, что он своим телом прикрыл других. Его хоронили мы с честью, полком. Что родителям напишешь? Так же и написали: «Ваш сын, проявив мужество и героизм, погиб в бою». Не напишешь же, что было. Открыли когда карманы – сколько молитв у него было. Каких только не было. А он полный такой, малоразворотливый, но силой-то обладал.

– Лошади часто гибли? Что делали, когда без лошади оставались?

– Ели (смеется). Если меня ранили, лошадь убита, с меня: «А где лошадь?»

– Убита.

– А где мясо?

Когда лошадь убита – это просто пир был. Дохлых ели, зимой если. Мясо-то не так прокисает. Был у нас первый командир эскадрона, который божился, крестился, что он конину никогда есть не будет. А Иванов Лешка, повар, заходит.

– Иван Иваныч, скажите, пожалуйста, а чем вы нас кормите?

– Как чем… Кониной.

Командир эскадрона вскочил:

– Я тебе покажу конину!

– А я не знал, что вы не едите. (Смеется.)

– Какой породы были лошади?

– Какой… Всякой. Вот я Буденному-то показывал монгольских, маленьких. Надо мной же в запасном полку… У меня дезертир был один, мнимый дезертир. Я пока за ним ездил, набили холку моему коню, и начальник штаба майор Дарпович решил меня проучить. Другие же лошади были нормальные, а он, чтобы я был на монголке. Все, значит, на больших, на крупных лошадях, а я на монголке в хвосте ты-ты-ты. А физрук был, Шульга, озорник. Он все пытался перепрыгнуть на своем коне через меня. Раза два по хвосту проскальзывало. Я получил от сына замкомандира полка письмо. Полковник, доцент химической службы, где-то в Подмосковье служил… Пишет мне, что я помню, как какой-то лейтенант на маленькой лошаденке, а физрук пытался через него перепрыгнуть. Я ему написал: «Это я был».

А он и дезертиром-то не был бы. Получил телеграмму – жена умерла, и он тут же ночью уехал. Приезжаю, смотрю в окно, летом дело было. Смотрю – гроб, он над гробом. Я зашел, он повернулся, видит, что это я.

– Ну, что, товарищ лейтенант, судить будут?

Я говорю:

– Подожди ты. Давай похороним, потом…

Пришлось могилу рыть. Детей нет, родственников нет. Приехал, рапорт стал писать, говорю: то-то случилось.

– Ладно, все равно через две недели на фронт. Пусть едет.

– Чего ты так задержался?

– Хоронили жену-то. Куда ее девать? Некому…

Я говорю:

– Зашел бы, нашел бы меня.

– Какое отношение было к политрукам?

– К политрукам у нас нормальное отношение было. Все зависит от него. Они же у нас только в первой половине войны были, потом уж их не стало. Вот под Москвой у нас был толстяк политрук. Татарин из пехоты. Он предпочитал ходить пешком, чем на коне, потому что был из пехоты взят-то. Идет и песенки поет, на русском языке… У нас только неприятность была, вызывал меня замполит. Я одному сержанту грозил, что я его застрелю. Достал пистолет, в чем моя вина-то была. И тут же вышли на отдых. Сержант доложил командиру. Он меня вызвал:

– Слушай! Если уж достал, так стреляй! Жалобы не было бы.

– А что, жаловался?

– Жаловался! – говорит. Я ему говорю, что без причины не может быть. – А что они сделали?

Я говорю:

– Он и с ним два солдата… Мы ушли метров 500 вперед, а они в окопе лежат.

– Ты доставал пистолет?

– Доставал.

– Ладно, иди. Ничего не было.

Он говорит:

– Это хорошо – я понимаю тебя. Ты уже давно воюешь. А так что? Оружием угрожал. Сержанту.

А так… Мы все равно с ним нормально… нормальные взаимоотношения были.

– Как относились к особистам? К штрафным частям?

– СМЕРШ у нас был. Разные были, разные… Вот меня, например, сопровождал… Каждый эшелон сопровождает представитель СМЕРШа. Он только следит, нет ли шпионов, не подсели ли. А там что было… Просят какие-нибудь дамочки: «Посадите, подвезите». Некоторые не выдерживали, подсаживали. Они это засекали: «Почему?» А так все зависит от человека. Ну, не было у нас инцидентов между собой, между командирами взводов, между командирами эскадронов. Все было нормально.

Только я нормально не отпросился на увольнение из армии. Сколько я ни просился. Пять лет просился. Потом уж отслужил 10 лет, думаю: «Куда деваться? Потеряны 10 лет». То ли я плохой был? Я же ни одного воинского звания вовремя не получил. У меня были все дела да случаи. Или кулаческое происхождение мое, или невоспитанный я был. Я-то считал, что из-за кулака.

– Как относились к мародерству на фронте? Наказывали?

– Мародерство… Там иногда за мародерство-то не всегда считали. Человек три дня голодный, поймал курицу. Другие махнут, и все. А так, чтобы что-то отбирали, ничего не было. Потом, солдат во время боя – ему ничего не нужно. Возьму я, допустим, костюм какой-нибудь хозяйский, а что дальше со мной случится? Что дальше со мной случится? И поэтому… Ведь мародерничали – это в тылу, которые не воевали на передовой, и из этих, среди которых бывшие зэки, а сегодня законные солдаты Советской армии.

Вот эти.

Ну что, лошадей отбирали у венгров. Мы раза три отбирали. Раз попались – отобрали не у тех. Чехи оказались-то, и из той деревни, где прокурор нашей дивизии расположился. Они тут же, деревня-то рядом, пришли и сказали, что лошадей у них отобрали. Ему кто-то сказал: «Это у них ищите». Пришли – мы кушаем.

– Где лошади?!

– Какие лошади?

Командир эскадрона – старший лейтенант, а этот капитан, прокурор-то.

– Какие лошади? Ты что, ошалел?! Не мешай мне кушать!

Сел и уехал. Тут же является следователь. Этот у нас уже был раз.

– У вас, что ли?

– Да, у нас.

– А где они сейчас?

– Да мы их подстригли. Сейчас их не узнает никто.

– Какие? У них нету лошадей. Они своих отдают.

Раненых лошадей… Чего она, таскаем ее за собой.

– Пожалуйста! Сколько у вас взяли? Четыре? А мы шесть дадим.

Отмотались. Прокурор говорит следователю:

– У них были?

– Нет, нет. У них не было.

Хороший был мужик.

– Как вас встречали в Европе? Как относились к вам в Чехословакии, в Венгрии?

– Встречали хорошо. Чехи особенно хорошо встречали, потому что мы с ними союзниками были. А эти вот, мадьяры… Это… Им в 56-м году законно попало. Они же там вели себя так. Потом ведь, во время боя не до встречи. Если передышка есть, то пять-шесть человек выйдет.

Здесь не было забот. Заботы были, как бы не убили и как бы мне не умереть после ранения. Вот гады.

– Расскажите про свои ранения? Как лечили?

– В первый раз, я во время подготовки… В ночь мы должны перейти, и я проверял, можно ли в конном строю пройти речушку. Проверил все, стали… и вдруг самолеты на Москву летят. Обычно они пролетали, а тут увидели, что здесь можно переправу… и сбросили бомбы. И я попал под одну бомбу. Коня у меня убило, а я был ранен. Вот ведь был порядок дурной! Из чужой дивизии тебя санитар не перевяжет. Прошу перевязать девчонок, и одна только согласилась перевязать моим бинтом мне рану. И уже обработку-то раны сделали в медсанбате. Я пришел, доложил то-то и то-то. «Ну, ладно, – говорит. – Давай езжай, лечись». И что я задержался… У меня было ранение в правую руку, одно и не насквозь, а с маленькой пленочкой, кожа осталась. Все-все, заживает. Все, готовлюсь выписываться. Вдруг вскрывается рана. Потом я врачам говорю: «Слушайте, нет там какой-нибудь тряпки?» А рентгенов же тогда не было, это сейчас везде. Я говорю: «Вы разрежьте на сквозную, посмотрите, промойте».

– Это, кажется, не положено.

– Ну что, я столько месяцев лежу и…

А задел-то меня один раненый. Врач говорит: «Слушай, ты ходишь, у тебя ноги целы (на ногах зажили ранения, которые были). А мы сестру гоняем по палатам. Ей надо работать, а она: того позови, того позови». Захожу в палату: «Петров, на перевязку!» Лежит один, уже лет 45: «Ха! Мы воюем, старики, а молодежь посыльными служит». Я возвращаюсь: «Вера Ивановна, больше не пойду. Пошли ваш…» Халат сбрасываю.

– Чего, Коль?

– Да вон…

– Хе, сейчас он будет перед тобой извинения просить. Сходи-ка за ним… Где?

– Вон там, в углу.

Пригласил на перевязку. Он пришел, я еще в халате стою.

– Коль, а ты что халат не снимаешь? У тебя когда перевязка-то была?

– Три дня назад.

– Дак, тебе пора! Ну-ка, раздевайся!

Я разделся, стали перевязку мне делать. Он:

– Прости! Я ж думал, что ты нераненый.

Я говорю:

– Неужели не видишь? Неужели будут здоровых парней держать посыльными?

– Ну, я подумал чего-то… Подумал, вон старики воюют, а… Прости, прости…

– Ну, ладно.

Врач:

– Вот, простил?

– Простил.

– Слава богу!

Потом я говорю:

– Ты задел.

– Я никак не мог догадаться, что ты раненый, просто ходишь.

– Где был этот госпиталь?

– В Лукояново в Горьковской области. В школе там был.

– Как были ранены во второй раз?

– Второй – во время боя. Они пошли в атаку, мы стали отбиваться. И в этот момент по мне дали очередь. Вот я до сих пор не понимаю. Мне кажется, что, гад, не русский ли дал очередь. Может быть, и… Я сразу к своим, и тут командира эскадрона убили. Я к нему подошел – он уже мертвый. Тут перевязку мне сделал один лейтенант, и самого ранили, лейтенанта Барсукова. Командиров-то, офицеров-то никого нет – я решил подвиг совершить, остался. Не знал, кто будет. И заявляется майор Мыслин. Он был зам, а потом командир полка. Он меня и награждал. Вернее, представлял. И только после войны, после девятого! А ранен я был 2 апреля. Откуда он запомнил, что я сделал?! Вот, говорят, в царской армии фамилию дали, и все, без всякой писанины. А у нас: кричал я «За Сталина!» или не кричал?

– А вы кричали «За Сталина!»?

– Кричали. Это, оказывается, традиция. Вернее, в царской-то армии тоже кричали. Только слова: там «За царя!», а тут «За Сталина!» Когда я как-то… Показали… Я говорю: «Дак мы орали то же самое». Только одно слово измененное было. Как там… «За веру…» В общем, последнее слово «царя» мы стали кричать «За Сталина!» А больше, конечно, матом… И везде, во всех наградных листах: «С криком…»

– Что было дальше, после ранения?

– Дальше… Пока ранило, пока пришел заместитель командира полка, я пошел в госпиталь. Так как ранение-то у меня было легкое, числилось (кости не нарушены – считалось легким), меня расположили в госпитале для легкораненых.

– Где это было?

– Это было в Чехословакии. Деревню не помню. И сестра… Я говорю:

– У меня кровотечение.

– Выдумал! Кровотечение!

И стоит с кем-то болтает через окно. Весной, в апреле-то уже тепло.

– Сестра, у меня кровотечение!

Потом думаю: «Ах, гад!» Наметил мероприятие. Взял, подвинул к себе костыль: она проходить будет, я ей врежу костылем. Это ж было раньше: если больной, раненый сестру ударит, она бежит жаловаться. Я помню практику-то! Я ее ударил, и она побежала. Тут же прибегает врач, мужчина. И последнее, что помню, он сказал: «Мало он тебе голову, черепок-то не разбил! Он же потерял… Скорей…» И пошло… И я уже больше в этом госпитале не оказался. Я уже попал в госпиталь для тяжелораненых. Опять неудачно: он эвакуировался, вернее, переезжал на новое место, а больных всех вывозили. И мы, двое, оказались нетранспортабельными из-за потери крови-то. Потом за нами прилетел самолет. Его положили, меня посадили, потому что я еще мог сидеть. Спрашивают:

– Ты можешь сидеть?

– Могу.

Я, значит, сел, и нас в Дебрецен привезли. В Дебрецене нас сразу в этот госпиталь, в котором я вылечился. А тот умер по дороге, его уже выгрузили из самолета.

Тут уже внимание было проявлено. Очень… Врач оказалась землячкой. Я, правда, вначале не понимал, о чем она беспокоится. Мне надо было влить кровь, и она говорит: «Коля, землячок, а ты как к евреям относишься?» Я говорю: «Я ко всем одинаково отношусь. А чего?»

– Кровь-то у нас только еврейская.

– Ну и что? Она поможет?

– Да, поможет.

Потом сестра, уже операционная, свою долю отдала: они перекачали мне вторую порцию. И пошло, пошло… И девятого-то мая я еле дышал, и ко мне американский летчик подошел, обнял меня, кричит: «Победа! Победа!» И больше ни хрена не понимаю. А недели через полторы мы с ним расстались: его в другой… А я думаю, что, наверно, куда-нибудь посадили. После войны написал: сообщите данные об этом летчике в таком-то госпитале. Отвечают: «У нас на иностранных военнослужащих нет данных».