Читать книгу Беларуская рапсодия. История семьи - Артур Андреевич Прокопчук, Артур Прокопчук - Страница 13

Редкий сегодня день – никого дома, кроме меня и бабушки. Бабушка легла отдохнуть на диванчик, а я с соседским мальчиком играю в шахматы, мы залезли с ногами на стулья и ведем бой за центральную, пешку. Сумерки, за окном серость, положение на доске у меня неважное. Брат ушел куда-то, не берет меня с собой в последнее время, у него «роман». Сестра что-то вообще не появляется, тетя стала работать вместе с дедом на городской санитарной станции. Игра не клеится. Бабушка лежит спиной ко мне, вроде бы заснула, но вот скрипнул диван, потом, как в замедленной съемке в кино, она поворачивается на бок лицом ко мне, приподнимается на локте. Еще ничего не понимая, я начинаю чувствовать страх, а сердце мое отчетливее и быстрее стучит во мне. Бабушка висит на своем локте вечность, глядит прямо мне в глаза. Ей надо что-то мне сказать, что-то очень важное, я вижу, понимаю, даже хочу спросить ее. Ну, что ты хочешь, – говори, только не молчи. Я хочу, но не могу вскочить и подбежать к ней, сижу онемелый, окаменелый. Вижу в ее глазах как будто свое отражение, напряжение, а глаза, как день за окном потухают, из них уходит сначала несказанный вопрос, потом смысл, потом свет. И, словно, я сам исчезаю вместе с блеском ее глаз, вот она уже не видит меня, хотя и смотрит по-прежнему прямо в мои глаза. Еще что-то связывает нас, какая-то ниточка, но лопнула, она смотрит уже сквозь меня, сквозь себя. Напряжение во взгляде исчезает, она что-то увидела там, за кругом жизни, на меня из ее глаз смотрит пустота. Это смерть. Я хочу вздохнуть – не могу. Темнота налетела, вечер за окном кончился сразу, внезапно. Пустота ее глаз втягивает меня, я судорожно держусь за край стола, чтобы не упасть. Ее тело опускается на подломившийся локоть. Все кончено… Я бросаюсь из комнаты, иначе эта пустота, отдающаяся звоном в ушах, поглотит меня. Бегу раздетый по улице, что это – снег, дождь, я бегу босиком, ничего не ощущая. Куда бегу, разве от этого можно убежать? Мне жарко, а пустота гонится за мной. – Мама, мама, – шепчу или в мыслях бьется. Я бегу к ней, она где-то близко у знакомых в гостях, кажется, у тёти Веры Мальковой в гостинице, через пару улиц. Вот подъезд, лестница, распахиваю дверь: – Мама, мама, – БАБУШКА!..

Вот и все, а дальше – ни дней, ни людей, ни похорон я не видел и ничего не помню, словно провалился в черноту. А когда пришел в себя и стал соображать, что произошло, почувствовал – ничего не спасет, никто не поможет, ни мама, ни брат, ни один человек на земле. Все уходят в пустоту, она стоит за спиной, прячется по углам и ждет. Она может ждать долго, но все равно дождется – она вечная. А я нет. И все другие тоже. Она везде, а я только здесь. Она всегда, а я на миг, на одну жизнь. Тогда зачем все это вокруг? А все остальные разве не знают? Ходят, едят, разговаривают, смеются… Может быть, они знают что-то другое, важное, чего я не понимаю Я лежу ночами напролет и размышляю – ничего не поделаешь, ничего не исправишь. Не хочу, НЕ ХОЧУ! Не хочу, чтобы меня никогда не было! Нигде! Пусть не всегда, но когда-нибудь, где-нибудь снова. Разве это совсем невозможно!

Что-то со мной произошло за это время, я вижу себя не изнутри, как раньше, когда все было вокруг меня, словно создано только для меня, а вижу, как бы со стороны, наблюдаю, как за другим человеком. Он маленький, этот человечек, и его иногда бывает очень трудно понять, почти невозможно, он не говорит никому о своих мыслях. Вот он идет по улице, вдруг останавливается и начинает считать шаги до выступающего из мостовой камня. При этом шепчет про себя: – «Если больше четырнадцати, то всегда, если меньше…» и отсчитывает шаги, осторожно переступая, словно боится. Или сидит часами, глядя куда-то далеко, не видя никого вокруг, не слыша. Когда он остается дома один, наедине со своими мыслями, неотступная мысль об исчезновении кружится в его голове, пожирает все остальные, до обморока, он падает и долго обессиленный и уничтоженный этой мыслью не может встать. Хорошо, что никто его не видит в эти мгновенья. У него вырабатывается скрытность, вместе с ней воля, а может и мужественность. Никто, ни один человек, даже мама, не должны видеть его в такие минуты, никто не должен знать его мысли. Если это его слабость, тем более.

Этот маленький человечек учится жить и не думать о ее конце. Он, смешной и трогательный, прикоснулся к великой тайне жизни, взвалил на себя всю тяжесть неразделенных мыслей, сомнений, но думает, что выдержит. Выдержит, дорогой ценой…

Как хорошо начинался этот новый сорок седьмой год! Все мы, почти все, вместе. Войны уже нет второй год, карточки отменили, мама до сих пор домой приносит американские «рационы» – помощь от союзников. Я поэтому попробовал уже шоколад из рациона – громадного картонного ящика с буквами на английском языке. Мы с братом знаем, что такое жвачка из тех же рационов, сгущенное молоко в литровых банках, иногда вложенных в эти коробки, жир-лярд, свиная тушенка или бекон. А в кино мне мама как-то купила настоящее пирожное за двадцать пять рублей. Том взрослеет, у него свои дела, свои друзья, девочки. Он подарил мне свой альбом с марками, которые я начал собирать еще в Соликамске, и, вместе с моими, у меня уже их больше трех тысяч. Каждая марка – это маленькое чудо. В каждой можно увидеть хотя и небольшой, но зато настоящий кусочек мира, чужую, а поэтому еще более интересную, страну, незнакомое небо, неизвестных мне людей. Сейчас мне они особенно нужны, с ними можно сидеть целый день, перелистывая страницы альбома с вишневым кожаным переплетом, вынимая каждую новую марку стальным пинцетом, а потом осторожно, чтобы не замять зубцы, ставить ее на свое место, наслаждаясь рисунком и звучанием надписей на них – Руанда Урунди, Ньяса, Сан-Марино или Дагомея, – новые для меня места и страны, а острова – Маврикий, Гваделупа, Тасмания или Мадагаскар. Можно целыми днями рассматривать переливающиеся радужными цветами марки в кляйстере и ни о чем не думать, кроме той, незнакомой мне жизни. А штемпели на марках, как медали за заслуги, как отметки в паспортах, во время их путешествия по всему миру. Может, именно вот эта марка не зря столько путешествовала, может она привезла очень нужную кому-то весть или просто соединила двух людей на земле и им стало не страшно, не так одиноко. Марки могут жить долго, гораздо дольше людей, вот, например, эти из Великобритании – на них даты – 1889 год. Это, я знаю, год рождения моей бабушки. Вещи, вообще, живут дольше нас, бабушки уже нет, а ее швейная машина все работает и будет работать еще долго. Нет того, кто ее сделал или изобрел, нет того Зингера, чья фамилия осталась в чугунных завитках швейной станины. Или часы дедушки, которые он купил в самом конце девятнадцатого столетия, на них даты выгравирована римскими цифрами, которые я не очень хорошо знаю, дата и таинственная фамилия – «Lady Elgin». И заводятся они так, как сегодня уже никто не делает, специальным, маленьким, золотым ключиком. Но не это главное, главное, что они ходят и ходят, и еще будут ходить сотню лет. А через сто лет, может быть, никого из нас уже не будет. Что-то не так все устроено, неправильно, несправедливо. Маленький мальчик сидит и думает обо всем, что уже неотступно преследует его, иногда считает что-то, он верит в числа счастливые и несчастливые. У него их мало, пока только два счастливых числа – семь и четырнадцать. Он еще не знает, что конец года принесет столько новых мыслей, что придет новая беда, и к мыслям о неправильности смерти прибавятся мысли о неправильности жизни.