Читать книгу Собака Баскервилей (сборник) - Артур Конан Дойл - Страница 5

– Ватсон, я держу в руках бумаги, на которые, мне кажется, вам стоит взглянуть, – произнес мой друг Шерлок Холмс однажды зимним вечером, когда мы с ним удобно устроились в креслах перед пылающим камином. – Это документы по удивительному делу «Глории Скотт». Прочитав вот это письмо, например, мировой судья Тревор от ужаса получил сердечный удар и умер, не приходя в сознание.

Выдвинув ящик стола, Холмс достал свернутое в трубочку письмо, развязал стягивающую его ленточку и передал письмо мне. Это была короткая записка, нацарапанная на небольшом истрепанном, пожелтевшем от времени листке.

«Игра удалась. Партия закончена, – говорилось в ней. – Старый гусь Хадсон получил указания, рассказал про улов все. От лис спасайте фазанов и свою не забудьте жизнь».

Прочитав сие загадочное послание, я поднял глаза на Холмса и увидел, что он тихо посмеивается, наблюдая за мной.

– Кажется, вы несколько удивлены, – сказал он.

– Не понимаю. Такая записка, по-моему, могла бы скорее рассмешить, чем испугать.

– Вполне вероятно. Однако факт остается фактом. Полный сил, крепкий пожилой мужчина, прочитав ее, рухнул как подкошенный.

– Довольно интересно, – сказал я. – Но почему вы решили, что мне именно сейчас стоит обратить внимание на это дело?

– Потому что это было мое первое дело.

Прежде я много раз пытался выведать у своего друга, что именно заставило его задуматься о карьере частного сыщика, но мне все никак не удавалось вызвать его на откровенность. Холмс поудобнее устроился в кресле, разложил на коленях документы, потом закурил трубку и какое-то время молча перелистывал бумаги.

– Я никогда не рассказывал вам про Виктора Тревора? – наконец заговорил он. – Это единственный друг, которым я обзавелся за два года учебы в университете. Я, знаете ли, никогда не был компанейским человеком и всегда предпочитал проводить время у себя в комнате, тренируя мозг. Со своими сверстниками я почти не общался. Помимо фехтования и бокса, спорт меня не привлекал, исследования, которыми я занимался, никого другого не интересовали, поэтому у нас просто не было точек соприкосновения. Тревор был единственным человеком, с которым я свел знакомство, и то исключительно благодаря случайности: как-то раз, когда я шел в церковь, его бультерьер вцепился мне в лодыжку.

Конечно, это не лучший способ заводить друзей, но весьма действенный. После этого я десять дней провалялся в постели, а Тревор навещал меня в больнице. Первый раз, когда он пришел, мы разговаривали не больше минуты, но постепенно его визиты стали продолжительнее, и к концу семестра мы были уже настоящими друзьями. Это был общительный молодой человек, полный сил и энергии, можно сказать, моя противоположность. Однако было у нас и много общего, и спустя какое-то время я выяснил, что у Тревора, как и у меня, совсем нет друзей. Летом он пригласил меня погостить в доме своего отца, который жил в Норфолке, в городке Донниторп. Я решил, что вполне могу позволить себе потратить месяц каникул, и принял предложение.

Тревор-старший, землевладелец, мировой судья, был, очевидно, человеком состоятельным и уважаемым. Донниторп – это даже не городок, а скорее небольшая деревушка, расположенная к северу от Лангмера в местности под названием Бродз. Дом Тревора оказался большим старомодным кирпичным (но с дубовыми балками) зданием, с широкими пристройками. К нему вела красивая аллея. Вокруг Донниторпа полно озер, поэтому там прекрасная охота на уток и рыбалка. Можно еще упомянуть небольшую, но с умом подобранную библиотеку, скорее всего оставшуюся в наследство от предыдущего хозяина дома, и вполне сносную еду. В общем, отдых в таком дивном месте не доставил бы истинного наслаждения лишь очень привередливому человеку.

Тревор-старший был вдовцом, а мой друг – его единственным сыном. Я слышал, у судьи была и дочь, но она умерла от дифтерии во время поездки в Бирмингем. Отец Виктора весьма заинтересовал меня. Это был человек малообразованный, но обладал удивительной, я бы даже сказал, грубой силой и недюжинным интеллектом. Книг он почти не читал, зато объездил полсвета и много повидал на своем веку. К тому же у него была отменная память. С виду это был дородный, крепкий пожилой мужчина с копной седеющих волос, сильно загорелым обветренным лицом и пронзительными голубыми глазами. Но жители деревни знали судью как доброго, отзывчивого человека, к тому же он был известен тем, что всегда выносил самые мягкие приговоры.

Однажды вечером вскоре после моего приезда мы, поужинав, засиделись за портвейном, когда Тревор-младший заговорил о моей привычке наблюдать и делать выводы, которую я к тому времени уже оформил в определенную систему, хотя еще не догадывался, какую роль она сыграет в моей жизни. Старик явно решил, что его сын сильно преувеличивал, когда описывал мои способности.

«Ну-ка, мистер Холмс, – добродушно посмеиваясь, обратился ко мне судья, – попробуйте что-нибудь рассказать обо мне, я ведь идеальный объект для ваших наблюдений». – «Боюсь, мне не удастся поразить вас, – ответил я ему. – Пожалуй, я могу сказать, что в течение последних двенадцати месяцев вы опасались нападения».

Улыбка сошла с губ старика, он недоуменно уставился на меня.

«Да, это правда, – сказал он. – Знаешь, Виктор, – он повернулся к сыну, – когда мы засадили ту банду грабителей, они поклялись перерезать нас всех. На сэра Эдварда Холли и в самом деле напали. С тех пор я действительно веду себя осторожно, хотя понятия не имею, каким образом вы об этом догадались». – «У вас замечательная трость, – взялся объяснять я. – По надписи на ней я понял, что она у вас не больше года. Однако вы просверлили в ней отверстие и залили его свинцом, чтобы превратить трость в грозное оружие. Сомневаюсь, что вы стали бы это делать, если бы не опасались серьезно за свою жизнь». – «Что-нибудь еще?» – Тревор-старший снова заулыбался. – «В молодости вы много занимались боксом». – «Тоже верно. Как вы узнали? У меня что, нос криво сидит?» – «Нет, – сказал я. – Об этом мне рассказали ваши уши, а точнее особые уплотнения и другие деформации, характерные для боксеров». – «Что-нибудь еще?» – «Мозоли у вас на руках указывают на то, что вы часто держали в руках лопату». – «Все свое состояние я заработал на золотых приисках». – «Вы бывали в Новой Зеландии». – «Опять в точку». – «И в Японии». – «Совершенно верно». – «Когда-то вас связывали тесные отношения с человеком, инициалы которого Д. А., но потом вы постарались полностью вычеркнуть его из своей памяти».

Мистер Тревор медленно поднялся, как-то дико глядя на меня большими голубыми глазами, и вдруг повалился на стол лицом прямо в ореховую скорлупу, разбросанную по скатерти.

Можете себе представить, Ватсон, наше с Виктором изумление. Слава Богу, без сознания судья пробыл недолго. Когда мы расстегнули его рубашку, побрызгали на лицо водой, старик пару раз глубоко вдохнул и пришел в себя.

«Ну, ребята, – сказал он, пытаясь улыбнуться, – надеюсь, я не сильно вас напугал. С виду-то я еще ничего, крепкий, но сердчишко у меня, знаете, пошаливает. Не понимаю, мистер Холмс, как вы проделали этот фокус, но теперь я вижу, что любые полицейские ищейки по сравнению с вами просто сосунки. У вас настоящий дар, уж поверьте человеку, который кое-что повидал в своей жизни».

Вот эти-то слова, вместе с несколько преувеличенной оценкой моих качеств, которой он закончил свою речь, поверите ли, Ватсон, и заставили меня в первый раз задуматься над тем, что мое безобидное хобби может стать способом зарабатывать на жизнь. Тогда, правда, я был слишком взволнован внезапным приступом хозяина дома, чтобы о чем-то таком задумываться.

«Надеюсь, это не мои слова так подействовали на вас?» – спросил я. – «Ну, вообще-то вы затронули довольно больную для меня тему. Могу я узнать, как вы об этом догадались и что еще вам обо мне известно?» – Говорил мистер Тревор как бы шутя, но было видно, что где-то в глубине его глаз затаился страх. – «Да тут нет ничего особенного, – сказал я. – Просто, когда мы рыбачили, вы закатили рукава, снимая рыбу с крючка, и я заметил у сгиба локтя татуировку “Д. А.” Буквы были плохо видны, но все же их можно было различить. Пятно на коже вокруг них говорило о том, что когда-то вы хотели выжечь эти знаки. Естественно, напрашивался вывод, что в свое время эти инициалы были вам очень дороги, но потом вы сделали все, чтобы забыть о них». – «Ну и глаза у вас! – воскликнул судья с облегчением. – Все правильно. Но давайте больше не будем об этом. Из всех призраков прошлого призраки бывших возлюбленных самые неприятные. Идем в биллиардную. Выкурим по сигаре».

С того дня мистер Тревор стал относиться ко мне с некоторой опаской. На это обратил внимание даже его сын. «Ты так ошарашил старика, – говорил Виктор, – что теперь он уж и не знает, какие его секреты еще тебе известны». Я уверен, что судья не хотел показывать этого, но моя осведомленность не давала ему покоя. Наконец, не желая больше причинять неудобства гостеприимным хозяевам, я решил уехать. Но за день до моего отъезда произошло одно событие, как впоследствии выяснилось, довольно важное.

Мы втроем сидели в шезлонгах на лужайке перед домом, наслаждаясь вечерним солнцем и прекрасным видом на озера, когда подошла служанка и сообщила, что к мистеру Тревору пришел человек.

«Как его зовут?» – спросил судья. – «Он не назвал своего имени, сэр». – «Что же ему нужно?» – «Он сказал, что вы его знаете и он хочет переброситься с вами парой слов». – «Ведите его прямо сюда».

Через минуту показался маленький сухонький человечек с заискивающим взглядом и шаркающей походкой направился к нам. У него было худое лицо, грубое, покрытое въевшимся намертво загаром; словно приклеенная улыбка обнажала ряд кривых желтых зубов; морщинистые руки он держал полусжатыми, что характерно для моряков. Его куртка была распахнута, на рукаве красовалось пятно смолы. Общую картину дополняли рубашка в красно-черную клетку, штаны из грубой хлопчатобумажной ткани и изношенные чуть ли не до дыр башмаки.

Увидев его, мистер Тревор издал звук, похожий на икоту, вскочил из шезлонга и бросился в дом. Но через секунду вышел, и когда он проходил мимо меня, я почувствовал сильный запах бренди.

«Итак, любезный, – сказал судья, – чем я могу вам помочь?»

Моряк какое-то время смотрел на него, прищурившись и продолжая улыбаться, потом сказал: «Не узнаете меня?» – «Черт меня побери! Хадсон!» – удивленно воскликнул мистер Тревор. – «Он самый, – кивнул моряк. – Прошло уж тридцать лет, как мы последний раз виделись. Теперь у вас большой дом, а я все еще питаюсь солониной из бочки». – «О, так вы узнáете, что я не забыл былые времена! – вскричал мистер Тревор, подошел к гостю и что-то шепнул ему на ухо. – Идите на кухню, – громко сказал он. – Вас накормят и напоят. Не сомневаюсь, что я смогу устроить вас у себя». – «Благодарю вас, сэр, – сказал мужчина и по-морскому отдал честь. – Я только недавно на берегу, два года болтался в море на трампе. Пора и отдохнуть. Сначала я думал наведаться к мистеру Беддосу, потом вспомнил о вас». – «Как! – воскликнул Тревор. – Вы знаете, где живет мистер Беддос?» – «Уж поверьте, сэр, я знаю, где живут все мои старые друзья», – зловеще улыбнулся моряк и, ссутулившись, пошел следом за служанкой на кухню.

Мистер Тревор пробормотал что-то невразумительное насчет того, что когда-то, направляясь на прииски, познакомился с этим типом на корабле, и ушел в дом.

Через час, войдя в столовую, мы увидели, что судья лежит мертвецки пьяный на диване. Все это произвело на меня крайне неприятное впечатление, поэтому я был рад, что решил побыстрее уехать из Донниторпа. К тому же мне показалось, что моему другу было стыдно за отца, который так странно себя ведет.

Все это произошло в течение первого месяца каникул. Я вернулся в Лондон и семь недель не выходил из дому, занимаясь опытами по органической химии. Когда на дворе уже стояла глубокая осень, я получил телеграмму от своего друга, в которой он просил меня приехать в Донниторп, потому что ему очень нужна была моя помощь и совет. Разумеется, я тут же отложил все свои дела и снова отправился на север.

Виктор встретил меня на станции в пролетке, и я с первого взгляда определил, что последние два месяца ему было нелегко. Он похудел, вид у него был измученный, от былой беззаботности и веселости не осталось и следа.

«Старик умирает», – вместо приветствия сказал он. – «Не может быть! – воскликнул я. – Что случилось?» – «Апоплексический удар. Нервное потрясение. Он на волосок от смерти. Не знаю, застанем ли мы его живым».

Вы понимаете, Ватсон, как потрясен я был этим неожиданным известием.

«Что было причиной удара?» – «В этом-то все и дело. Садитесь, поговорим по дороге. Помните человека, который явился к нам перед вашим отъездом?» – «Конечно».

– «Знаете, кого мы в тот день пустили к себе в дом?» – «Понятия не имею». – «Самого дьявола, Холмс!» – воскликнул Виктор.

Я с недоумением уставился на него.

«Да. Это сущий дьявол. С того дня у нас не было ни одной спокойной минуты. Отец не поднимал головы. И теперь жизнь его разбита, сердце вот-вот не выдержит, и все это из-за проклятого Хадсона». – «Что их связывает?» – «Вот это-то я и хотел бы узнать. Милый, добродушный старик… Что общего может быть у него с этим чудовищем? Но я так рад, что вы приехали, Холмс. Я верю в вашу рассудительность и благоразумие и надеюсь на ваш совет».

Мы ехали по гладкой белой проселочной дорожке, впереди широко раскинулись знаменитые озера Бродз, поблескивающие в бордовых лучах заходящего солнца. По левую руку от нас уже показались высокие трубы и флагшток дома сквайра.

«Отец назначил Хадсона садовником, – сказал Виктор. – Но через некоторое время это перестало удовлетворять нашего гостя, и он сделался дворецким. Потом Хадсон стал вести себя так, словно весь дом принадлежит ему: ходил куда вздумается, делал все, что хотел. Не было и дня, чтобы служанки не пожаловались на его пьяные выходки или грубую речь. Папа увеличил прислуге жалованье, чтобы хоть как-то компенсировать неудобства. Этот тип брал лодку, лучшее ружье отца и отправлялся на охоту. И все это с таким довольным, хитрым и наглым выражением лица, что я бы давно уже показал ему, где раки зимуют, если бы не его возраст. Говорю вам, Холмс, все это время я еле сдерживал себя, но сейчас уже думаю, что было бы намного лучше, если бы я хоть раз не сдержался.

В общем, дела у нас шли все хуже и хуже. Это животное, Хадсон, наглел с каждой минутой, но однажды, когда он нагрубил отцу в моем присутствии, я взял наглеца за плечо и попросил выйти из комнаты. Хадсон ушел, но при этом смерил меня таким кровожадным взглядом, что его мысли стали понятны без слов. Не знаю, что потом произошло между ним и отцом, но на следующий день мой бедный отец подошел ко мне и попросил извиниться перед Хадсоном. Я, как вы понимаете, отказался и спросил, почему он позволяет этому ничтожеству так нагло вести себя с ним и со слугами.

«Ох, мальчик мой, – сказал отец, – тебе легко так говорить, но если бы ты знал, в каком положении я нахожусь… Ты все узнаешь, Виктор. Будь что будет, когда-нибудь я тебе все расскажу. Но пока ты же не хочешь, чтобы твоему отцу стало хуже, верно?»

Он тогда очень расчувствовался, заперся на весь день у себя в кабинете, и в окно я видел, что он все время что-то торопливо пишет.

В тот вечер произошло событие, которое меня очень обрадовало. Хадсон сказал, что собирается покинуть нас. Мы засиделись в столовой после ужина. Он вошел и хриплым пьяным голосом заявил о своем намерении.

«Ваш Норфолк мне уже осточертел, – сказал Хадсон. – Поеду теперь в Хэмпшир к мистеру Беддосу. Бьюсь об заклад, он будет так же рад меня видеть, как и вы». – «Надеюсь, Хадсон, вам у нас понравилось?» – сказал мой отец таким заискивающим тоном, что кровь закипела у меня в жилах. – «Извинений я так и не получил». – Хадсон мрачно посмотрел в мою сторону. – «Виктор, – тут же повернулся ко мне отец. – Признай, что ты обошелся с этим достойным господином очень невежливо». – «Ну уж нет, – сказал я. – Наоборот, я считаю, что мы и так слишком долго терпели выходки этого господина». – «Вот как, значит, – прорычал Хадсон. – Что ж, прекрасно. Мы еще к этому вернемся».

Втянув голову в плечи, он вышел из комнаты и через полчаса уехал, отец же после этого весь вечер не находил себе места. Эта нервозность не прошла у него и на следующий день, и после. По вечерам, подходя к его кабинету, я слышал, как он нервно ходит там из угла в угол. Но когда отец наконец стал успокаиваться, его хватил удар.

«Как же это произошло?» – взволнованно спросил я. – «Случилось что-то странное. Вчера вечером отец получил письмо, на конверте стояла печать Фордингема. Прочитав его, отец схватился за голову и начал бегать по комнате кругами, как сумасшедший. Когда я наконец усадил его на диван, глаза у него закатились, рот перекосился, в общем, у него случился удар. Сразу же приехал доктор Фордем. Вместе мы перенесли отца в кровать, но ему становилось все хуже. Он уже не приходил в сознание. Вот в каком состоянии я его оставил. Боюсь, что мы можем не застать его в живых». – «Тревор, вы меня пугаете! – вскричал я. – Что же в этом письме могло так поразить его?» – «Ничего. Это и есть самое странное. В конверте была самая обычная, но какая-то странная записка. О Боже! Этого я и боялся!»

Пока Виктор рассказывал, мы свернули на аллею и увидели, что все шторы в доме задернуты. Лицо моего друга страдальчески перекосилось. Мы бросились к двери. Навстречу нам вышел человек в черном костюме.

«Когда это произошло, доктор?» – спросил Тревор. – «Почти сразу после того, как вы уехали». – «Он пришел в сознание?» – «На какую-то секунду, перед самым концом». – «Мне он что-нибудь передал?» – «Сказал только, что бумаги в потайном отделении японского шкафчика».

Мой друг пошел наверх, к смертному одру отца, я же остался в кабинете, снова и снова обдумывая все происшедшее. Никогда в жизни я не был так подавлен. Какие тайны скрывало прошлое судьи Тревора, боксера, путешественника, старателя? Каким образом он оказался во власти этого моряка с недобрым лицом? Почему при упоминании о полустертой татуировке на руке он лишился чувств, а прочитав письмо из Фордингема, умер от ужаса? Потом я вспомнил, что Фордингем находится в Хэмпшире, а этот мистер Беддос, о котором несколько раз упоминалось в разговорах и к которому направился моряк (возможно, чтобы шантажировать), тоже живет в Хэмпшире. Получалось, что роковое письмо могло быть послано либо моряком Хадсоном (может быть, в этом письме он сообщал Тревору, что раскрыл какую-то его неблаговидную тайну, которая, судя по всему, существовала и была причиной волнения старого судьи), либо мистером Беддосом, предупреждавшим бывшего сообщника об опасности. С этим все понятно. Но письмо… Как письмо может быть одновременно обычным и странным, как описал его сын Тревора? Наверное, Виктор просто неправильно понял его содержание. Если это так, то вполне возможно, что послание представляло собой один из тех хитрых шифров, когда написано одно, а подразумевается что-то совершенно другое. Нужно было взглянуть на письмо. Я не сомневался, что, если в нем содержится некий скрытый смысл, я сумею его расшифровать. Еще час я в полутемном кабинете обдумывал эту загадку, пока мои размышления не прервало появление заплаканной служанки с лампой. За ней появился и мой друг, Тревор-младший, бледный, но собранный. В руках он сжимал вот эти самые бумаги, которые сейчас лежат у меня на коленях. Он уселся напротив меня, отодвинул лампу на край стола и положил передо мной короткое послание, написанное, как вы видите, на листе серой бумаги. «Игра удалась. Партия закончена. Старый гусь Хадсон получил указания, рассказал про улов все. От лис спасайте фазанов и свою не забудьте жизнь».

Полагаю, когда я первый раз прочитал послание, вид у меня был такой же удивленный, как у вас пару минут назад. Потом я еще раз перечитал письмо, но уже внимательнее. Для меня было очевидно, что я не ошибся. Наверняка в этой странной комбинации слов скрывался некий смысл. Или, может быть, значение имели лишь отдельные слова, например, «игра» или «фазаны»? Значение таким словам может быть приписано любое, поэтому выяснить его невозможно. Но все-таки я больше склонялся к первому варианту. Присутствие слова «Хадсон» указывало на то, что я не ошибся в своем предположении относительно темы письма и его автором был скорее Беддос, чем моряк. Я попробовал прочитать письмо в обратном порядке, но получившееся «жизнь забудьте не свою» не внесло ясности. Тогда я попробовал читать через слово, но комбинации слов «игра партия» или «старый Хадсон указания про» явно не имели смысла.

И тут до меня дошло. Читать нужно не каждое второе, а каждое третье слово. Если начинать с первого, получается осмысленное предложение, которое вполне могло послужить причиной удара.

Это было краткое и совершенно четкое послание. Предостережение. Получившиеся предложения я сразу же прочитал своему другу вслух. «Игра закончена. Хадсон рассказал все. Спасайте свою жизнь».

Виктор Тревор закрыл лицо дрожащими руками.

«Ну вот и все, – сказал он. – Это даже хуже, чем смерть. Это бесчестие. Но что означают все эти “уловы” и “фазаны”?» – «К содержанию послания они не имеют никакого отношения, зато могут здорово помочь нам выяснить, кто является автором этой записки. Видите, он начал с того, что написал «Игра… закончена… Хадсон… рассказал» и так далее. Потом ему осталось лишь добавить посторонние слова в промежутки. Вполне естественно, что он вставил первые слова, которые пришли в голову, а поскольку среди них оказалось столько слов, имеющих отношение к охоте, можно почти с уверенностью сказать, что он либо заядлый охотник, либо занимается разведением животных. Вы что-нибудь знаете об этом Беддосе?» – «Теперь, когда вы об этом заговорили, я кое-что вспомнил, – ответил Виктор. – Беддос каждую осень приглашал моего бедного отца к себе поохотиться». – «Значит, можно не сомневаться, что письмо написал он, – сказал я. – Теперь осталось выяснить, что за тайна связывает с моряком Хадсоном двух состоятельных и уважаемых джентльменов». – «Увы, Холмс, боюсь, что их связывает общий грех и позор! – воскликнул мой друг. – Но от вас у меня секретов нет. Вот записи отца, он сделал их, когда понял, что Хадсон предаст его. Я нашел их в японском шкафчике, как он и сказал врачу. Прошу вас, прочитайте их сами, у меня для этого не осталось ни сил, ни мужества».

Ватсон, перед вами именно те бумаги, которые после этих слов вручил мне Виктор. Я прочитаю их вам вслух так же, как той ночью прочитал их Виктору Тревору в старом кабинете. Как видите, на первой странице стоит название: «Некоторые подробности плавания барка “Глория Скотт”, вышедшего из Фалмута 8 октября 1855 года и потерпевшего крушение 6 ноября под 15°20´ северной широты и 25°14´ западной долготы». Документ составлен в форме письма, вот что в нем говорится:

«Дорогой сынок, сейчас, когда на старости лет надо мной начинают сгущаться тучи бесчестия и позора, я честно и откровенно могу написать, что сердце мое гложет не возможное суровое наказание, не страх потерять свое положение в обществе или пасть в глазах всех тех, кто меня знает… Для меня страшнее всего то, что тебе будет стыдно за меня. Ведь ты, сынок, всегда любил и, надеюсь, уважал своего отца. Однако если беда, которой я так опасаюсь, все-таки постучится в наши двери, я хочу, чтобы ты от меня узнал, как глубока моя вина. Но если все образуется и гром не грянет (да будет на то воля Божья), то, если каким-то образом случится так, что бумаги эти не будут уничтожены и попадут тебе в руки, заклинаю тебя всем святым, памятью твоей матери и нашей взаимной любовью, брось их в огонь и не вспоминай о них больше никогда.

Если же ты решил прочитать следующие строки, значит, правосудие все же настигло твоего отца и меня больше нет рядом с тобой, или, что более вероятно (тебе ведь известно, какое слабое у меня сердце), уста мои навеки запечатала смерть. В любом случае, время таиться прошло, каждое написанное здесь слово – истинная правда, в этом я клянусь.

Мальчик мой, знай, что фамилия моя не Тревор. Раньше меня звали Джеймс Армитедж, и теперь ты понимаешь, почему несколько недель назад меня так поразили слова твоего университетского друга, ведь мне показалось, что он каким-то образом проник в мою тайну. Меня звали Армитедж, когда я устроился на работу в один лондонский банк, и под этой фамилией меня судили и приговорили к ссылке. Не думай обо мне слишком плохо, сынок. Просто у меня был, что называется, долг чести, и, чтобы его погасить, я решил воспользоваться чужими деньгами, так как точно знал, что в скором времени, до того, как пропажу кто-либо заметит, я смогу вернуть их. Но мне ужасно не повезло. Деньги, которыми я рассчитывал покрыть недостачу, так и не попали ко мне в руки, а в банк скоро нагрянула неожиданная проверка. Конечно, это не такое уж страшное преступление, но в Англии тридцать лет назад судьи были намного строже, чем сейчас. Поэтому свой двадцать третий день рождения я встречал, сидя на цепи вместе с тридцатью семью такими же каторжниками, на борту двухпалубного барка “Глория Скотт”, державшего курс на Австралию.

В 1855 году Крымская война была в разгаре, поэтому старые каторжные суда часто использовали на Черном море, а заключенных правительство вынуждено было перевозить на кораблях поменьше и не приспособленных для подобных целей. На «Глории Скотт» когда-то возили чай из Китая, это было старое неповоротливое судно водоизмещением пятьсот тонн, с широкой кормой, и по скорости оно не могло сравниться с современными быстроходными клиперами. Кроме тридцати восьми заключенных на нем плыли двадцать шесть членов экипажа, восемнадцать солдат, капитан, три помощника капитана, доктор, капеллан и четверо надзирателей. Почти сто душ находилось на борту “Глории Скотт”, когда она подняла паруса в Фалмуте.

Перегородки между помещениями, в которых содержались заключенные, были не толстые дубовые, как обычно на каторжных судах, а тонкие и непрочные. Меня посадили рядом с кормой. Соседом моим оказался один человек, которого я приметил, когда нас вели по причалу. Это был молодой парень, еще безусый, с длинным тонким носом и квадратной челюстью. Держался он развязно, заходил на каторжное судно так, словно отправлялся в морской круиз, но самое главное, он был необычайно высокого роста. Не думаю, что кто-то из нас доставал ему до плеча. Наверняка он был не ниже шести с половиной футов. Среди унылых, изможденных физиономий странно было видеть его энергичное лицо и уверенный взгляд. Для меня это было все равно что разглядеть далекий свет в окнах дома во время пурги. Поэтому-то я так обрадовался, когда оказалось, что нас поместили рядом. Еще больше я обрадовался, когда однажды ночью услышал его голос и понял, что он сумел проделать отверстие в перегородке, которая разделяла нас.

– Здорово, приятель! – прошептал он. – Тебя как зовут, ты за что здесь?

Я ответил и в свою очередь спросил, кто он.

– Меня зовут Джек Прендергаст, – сказал он. – И Богом клянусь, ты не пожалеешь, что познакомился со мной.

Я вспомнил его имя, потому что незадолго до моего ареста дело Прендергаста гремело по всей Англии. Этот очень одаренный молодой человек из приличной семьи был удивительно порочен, все таланты свои он направлял на изобретение разнообразных схем мошенничества и афер. Ему удавалось обманным путем залазить в кошельки самых богатых лондонских купцов.

– Ха! Ты наверняка обо мне слышал, – гордо сказал он.

– Да уж, о твоем деле много говорили.

– Тогда, может быть, ты помнишь, из-за чего разгорелся сыр-бор?

– Из-за чего?

– Всего я умыкнул почти четверть миллиона, да?

– Да, так писали в газетах.

– Но денег так и не нашли, помнишь?

– Да.

– Хорошо, и как ты думаешь, где сейчас эти денежки?

– Понятия не имею, – сказал я.

– У меня! – Он чуть не сорвался на крик. – Господи боже, да у меня больше фунтов, чем у тебя волос на голове. А если у тебя есть деньги, сынок, и ты умеешь с ними обращаться, ты можешь добиться всего, чего пожелаешь. А как ты думаешь, такой человек, как я, станет сидеть сложа руки в этом вонючем, изъеденном жуками, полном крыс старом китайском гробу? Нет, дружище, такой человек в состоянии позаботиться и о себе, и о своих друзьях. Уж можешь не сомневаться. Держись за него, приятель, и он тебя вытащит.

Такая у него была манера выражаться. Сначала я подумал, что эти слова не значат ничего конкретного, но потом Прендергаст, всячески проверив меня и заставив дать клятву молчать, рассказал, что у него действительно есть план подкупить команду. Двенадцать заключенных договорились об этом еще на суше. Прендергаст был вожаком, именно его деньги должны были решить все.

– Есть у меня один друг, – сказал он, – превосходный парень, надежный как кольт. Он сейчас на судне. Как ты думаешь, кто это? Это капеллан! Он явился на корабль в черной сутане, все документы у него в полном порядке, а денег при нем столько, что можно купить все это корыто с потрохами. Весь экипаж уже его. Он купил всю команду оптом еще до того, как они нанялись на эту посудину. Кроме того, он заплатил двум надзирателям и Мееру, второму помощнику капитана. Он бы и самого капитана купил в придачу, если бы посчитал, что в этом есть необходимость.

– И что нам нужно будет делать? – спросил я.

– А ты не понимаешь? – сказал Прендергаст. – Пустим кровь солдатам.

– Но они же вооружены!

– Мы тоже, сынок. У нас для каждого найдется по паре пистолетов, так что, если, имея на своей стороне команду, мы не сможем захватить это суденышко, всем нам место не на каторге, а в пансионе для девочек. Сегодня поговори с соседом с левой стороны, узнай, можно ли ему доверять.

Я сделал то, что он просил, и выяснил, что мой второй сосед – парень, так же, как и я, попавшийся на подлоге. Звали его Эванс. Потом он, правда, тоже сменил имя, и сейчас это очень богатый человек, живет на юге Англии. Долго уговаривать его присоединиться к заговору не пришлось, потому что, как ни крути, это был наш единственный шанс на спасение. Еще до того, как мы пересекли залив, из тридцати восьми заключенных остались только двое, кто не был посвящен в тайну. Один оказался слабоумным, поэтому мы решили, что лучше с ним не связываться, второй болел желтухой, поэтому для наших целей был непригоден.

С самого начала стало ясно, что ничто не сможет помешать нам завладеть судном. Команда состояла из отъявленных головорезов, специально подобранных для этой работенки. Мнимый капеллан, который не расставался с большой черной сумкой, якобы набитой богословскими книжками, так часто наведывался к заключенным, что уже на третий день у каждого под койкой имелись напильник, фунт пороху, пара пистолетов и двадцать зарядов к ним. Двое охранников были в сговоре с Прендергастом, второй помощник капитана был его правой рукой. Таким образом, капитан, двое его помощников, два надзирателя, лейтенант Мартин, восемнадцать солдат и доктор – вот и все, кто нам противостоял. Даже несмотря на то, что силы были явно не равны, мы все же решили не пренебрегать осторожностью и начать бунт ночью. Однако все произошло раньше, чем мы ожидали, и вот как это было.

Однажды вечером, на третью неделю плавания, доктор спустился к камерам, чтобы осмотреть одного заключенного. Случайно положив руку на его койку, доктор нащупал пистолеты. Если бы он повел себя тихо и не подал вида, что что-то заметил, весь наш план мог сорваться. Но доктор был нервным парнем. Он вскрикнул и так побледнел, что заключенный сразу понял, что происходит, вскочил, повалил его на койку, связал и сунул в рот кляп. Потом он открыл дверь на палубу и все мы разом побежали наверх. Двое охранников были застрелены, капрал, прибежавший на шум, тоже. У каюты стояли двое солдат, но их мушкеты, похоже, не были заряжены, потому что стрелять по нам они даже не пытались. Их тоже застрелили, пока они прилаживали штыки. Потом мы бросились к каюте капитана, но, как только подбежали к двери, внутри раздался выстрел. Выломав дверь, мы увидели капитана. Он лежал на столе, и мозги его были разбрызганы по карте Атлантики. Рядом, держа дымящийся пистолет на локте, стоял капеллан. Обоих помощников капитана захватила команда. Похоже, дело было сделано.

Каюта капитана находилась рядом с кают-компанией, мы набились туда, стали рассаживаться на диваны. Стоял страшный шум, потому что все возбужденно кричали, упиваясь ощущением свободы. Вдоль стен стояли рундуки. Вилсон, лжекапеллан, вытащил один из них на середину и раскрыл. Оказалось, что внутри хранятся бутылки с хересом. Мы стали отбивать бутылкам горлышки, выливать их содержимое в кружки и отправлять его в рот, как вдруг, совершенно неожиданно, прямо у нас над головами громыхнул мушкетный залп. В комнате стало так дымно, что никто ничего не мог разглядеть. Когда дым рассеялся, я увидел, что Вилсон и еще восемь человек лежат вповалку на полу. Стол был весь залит кровью вперемешку с хересом. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту картину, мне становится дурно. При виде того, что сталось с нашими друзьями, нас охватила такая паника, что, как мне кажется, все уже готовы были сдаться, если бы не Прендергаст. Он заревел как бык и бросился к двери, остатки его отряда устремились за ним. Мы выбежали на палубу. На корме стояли десять солдат во главе с лейтенантом. Люки в кают-компанию были приоткрыты, через них они и выстрелили в нас. Прежде чем солдаты успели перезарядить свои мушкеты, мы набросились на них. Отбивались они отчаянно, но у нас было численное превосходство, и уже через пять минут все было кончено. Боже мой! Видело ли море когда-нибудь такую бойню?! Прендергаст, как разъяренный демон, подымал солдат словно маленьких детей и швырял за борт, не обращая внимания на то, жив человек или уже убит. Был там один сержант, который, несмотря на страшную рану, держался на воде удивительно долго, пока кто-то из жалости не прострелил ему голову. Когда драка была закончена, на борту из наших врагов оставались только надзиратели, помощники капитана и доктор.

Ссора началась из-за них. Среди нас было много таких, кто рад был вновь обрести свободу, но был против резни. Одно дело драться с солдатами, которые противостоят тебе с мушкетами в руках, и совсем другое – стоять и наблюдать, как на твоих глазах хладнокровно убивают безоружных людей. Восемь из нас, пять заключенных и трое моряков, отказались в этом участвовать, но Прендергаста и тех, кто был с ним, это не заставило передумать. Он говорил, что наш единственный шанс на спасение – довести дело до конца. Свидетелей оставлять в живых он не собирался. Дошло до того, что мы чуть было не разделили судьбу пленных. Но наконец он сказал, что все, кто хочет, могут брать лодку и убираться. Мы с радостью приняли его предложение, потому что не могли больше смотреть на эту кровавую вакханалию. Нам выдали матросские робы, бочку воды и два бочонка поменьше – один с солониной, второй с печеньем – и компас. Прендергаст швырнул в лодку карту и сказал, что тому, кто нас подберет, нужно будет сказать, что мы – матросы с судна, которое пошло ко дну на 15° северной широты и 25° западной долготы. Потом он перерезал фалинь и оттолкнул лодку.

Теперь, мой дорогой сын, я подхожу к самой удивительной части своего рассказа. Матросы еще на рассвете свернули фок, но после того, как мы отплыли, парус снова развернули. С северо-востока дул легкий ветер, поэтому корабль начал медленно отдаляться от нас. Наша лодка качалась на длинных гладких волнах, мы с Эвансом, как самые образованные среди нашей команды, возились с картой, пытаясь вычислить наше положение и понять, к какому берегу нам лучше плыть. Принять решение было нелегко, потому что острова Зеленого Мыса находились от нас примерно в пятистах милях на север, а побережье Африки – примерно в семистах на восток. Поскольку ветер дул северный, мы решили плыть к Сьерра-Леоне. “Глория Скотт” к тому времени уже отплыла так далеко, что лишь ее мачты были видны у нас по правому борту. Мы молча провожали ее взглядом, как вдруг огромное облако черного дыма взвилось над судном, словно на горизонте в одно мгновение выросло гигантское дерево. Через несколько секунд нас накрыло оглушительным грохотом. Когда облако рассеялось, от «Глории Скотт» не осталось и следа. Мы тут же развернули лодку и налегли на весла, чтобы как можно скорее добраться до того места, где над водой все еще клубилась голубоватая дымка, указывающая на место страшной катастрофы.

Плыть пришлось довольно долго. Сначала нам показалось, что мы опоздали и спасать уже некого. Лишь по покачивающимся на волнах бесчисленным ящикам, обломкам мачт да кускам деревянного корпуса можно было определить, где затонуло судно. Потеряв надежду найти выживших, мы развернули лодку, но тут до наших ушей долетел крик. Вдалеке, распластавшись на каком-то обломке, лежал человек и взывал о помощи. Подняв его, мы узнали в нем молодого матроса по фамилии Хадсон, но он был так обожжен и измучен, что рассказать о том, что произошло с судном, смог только утром следующего дня.

Из его рассказа мы поняли, что Прендергаст со своей бандой отправил на тот свет пятерых оставшихся пленных. Двоих надзирателей застрелили и выбросили за борт, такая же участь постигла и третьего помощника капитана. Потом Прендергаст спустился в межпалубный отсек и собственными руками перерезал горло несчастному доктору. Остался только первый помощник капитана. Этот человек оказался не робкого десятка. Увидев приближающегося каторжника с окровавленным ножом в руке, он сбросил путы, которые ему удалось каким-то образом ослабить, побежал по палубе и закрылся в заднем трюме. Дюжина заключенных с пистолетами наготове кинулась за ним вдогонку, но, взломав дверь, они увидели, что помощник капитана сидит за открытой пороховой бочкой, которых на судне были десятки, со спичечным коробком в руках. Помощник капитана крикнул им, что, если они сделают еще хоть шаг, он взорвет весь корабль, и в следующую секунду прогремел взрыв. Сам Хадсон считал, что порох взорвался не от спички, а от неточного выстрела кого-то из каторжников. Какова бы ни была причина, это был конец «Глории Скотт» и банды головорезов, которые захватили ее.

Вот, мальчик мой, короткий пересказ той страшной истории, участником которой мне пришлось стать. На следующий день нас подобрал бриг «Отчаянный», направляющийся в Австралию. Капитан брига легко поверил в нашу историю о том, что мы спаслись с затонувшего пассажирского корабля. Адмиралтейство внесло транспортное судно «Глория Скотт» в реестр пропавших без вести кораблей, и никто не узнал, какая судьба постигла его на самом деле. Мы без проблем доплыли на «Отчаянном» до Австралии, капитан высадил нас в Сиднее. Там мы с Эвансом сменили имена, отправились на прииски и легко затерялись среди разношерстной компании старателей, которые съезжались туда со всего мира. Нет нужды подробно описывать нашу последующую жизнь. Мы разбогатели, путешествовали и вернулись в Англию богатыми колонистами. Купили себе землю. Более двадцати лет мы жили спокойной, полезной для общества жизнью и надеялись, что прошлое забыто навсегда. Представь, что почувствовал я, узнав в явившемся к нам моряке того самого человека, которого мы спасли после взрыва на «Глории Скотт». Каким-то образом он выследил нас и решил, что, боясь огласки, мы обеспечим ему безбедную жизнь. Теперь ты знаешь, почему я не хотел с ним ссориться и, надеюсь, понимаешь причины страха, терзающего меня теперь, когда Хадсон отправился шантажировать вторую жертву».

Внизу очень неразборчивым почерком было приписано:

«В шифрованном послании Беддос сообщает, что Х. все рассказал. Господь милосердный, смилуйся над нами!»

Вот какой рассказ прочитал я в ту ночь Тревору-младшему, и мне кажется, Ватсон, что, учитывая обстоятельства, история эта произвела на него огромное впечатление. Бедняга был так потрясен открывшейся ему правдой, что вскоре уехал в Северную Индию на чайную плантацию и там, как я слышал, преуспевает. Что же касается моряка и Беддоса, с того дня, когда было написано роковое письмо с предупреждением, о них ничего не было слышно. Оба исчезли, как сквозь землю провалились. В полицию никаких заявлений не поступало, следовательно, Беддос принял угрозу за свершившийся факт. В полиции посчитали, что Хадсон, получив от Беддоса то, что ему было нужно, пустился в бега, но лично я считаю, что на самом деле все призошло с точностью наоборот. Наиболее вероятным мне кажется то, что это Беддос, доведенный до отчаяния и уверенный, что старый моряк уже донес обо всем в полицию, отомстил ему и бежал из страны, прихватив с собой все деньги, которые у него были под рукой. Вот такая история, доктор. Если вы считаете, что факты эти могут пригодиться для вашей коллекции, я с радостью предоставляю их в ваше распоряжение.