Читать книгу Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойл, Исмаил Шихлы - Страница 6

Мертон-он-Мурс, 5 марта 1882 года

Я был в полном восторге, дружище, получив твое заверение, что ровным счетом ничего из того, что я сказал или мог сказать о религии, тебя не задело. Трудно передать, какое удовольствие и облегчение доставило мне твое душевное письмо. Мне больше не с кем поговорить на эти темы. Я загнан внутрь себя, и мысль обедняется, когда позволяешь ей вот так застаиваться. Как же хорошо все высказать сочувственному слушателю, тем более, возможно, тогда, когда он придерживается другого мнения. Это успокаивает и отрезвляет.

Те, кого я больше всего люблю, меньше всего сочувствуют моим усилиям и трудностям. Они говорят о том, что надо иметь веру, словно этого можно достичь одним усилием воли. С тем же успехом они могли бы говорить мне, что я должен быть брюнетом, а не рыжим. Возможно, я мог бы создать видимость этого, отказавшись от обсуждения всех религиозных вопросов. Но я никогда не предам высшее благо, дарованное мне Богом. Я буду им пользоваться. Куда более морально пользоваться им и ошибаться, чем от него отказаться и быть правым. Это всего лишь складная линейка, а мне нужно измерить ею Эверест, но она все, что у меня есть, и я от этого никогда не откажусь, пока дышу.

При всем уважении к тебе скажу, что очень легко быть ортодоксом. Человек, жаждущий морального спокойствия и материальных благ, конечно же, выберет эту стезю. Как говорит Смайлз: «Мертвая рыба может плыть по течению, но надо быть человеком, чтобы плыть против него». Что может быть благороднее начала христианства и его основателя? Как прекрасно стремление вверх некой идеи, похожей на дивный цветок среди валунов и пепла! Что это мировоззрение превосходит рассудок! Что этот смиренный философ был высшим разумом, которого мы не можем представить личностью, не проявив при этом неуважения! Все это станет на одну доску с самыми нелепыми заблуждениями человечества. И потом – насколько окуталась тучами дивная заря христианства! Его представители вознеслись из стойла в дворцы, из рыбацкой лодки в Палату лордов. В не менее несуразном положении находится и властитель Ватикана с его сокровищницами искусств, гвардией и винными погребами. Все они добрые и талантливые люди, и среди умов, возможно, заслуживают того, что получают. Но как они могут выставлять себя представителями веры, которая, как они сами утверждают, основывается на покорности, бедности и самоотвержении? Все они с одобрением цитируют притчу о госте на брачном пиру. Но попытайся изменить положение хоть одного из них на приеме при дворе. Недавно это произошло с кардиналом, и его негодование разнеслось по всей Англии. Нужно быть слепцом, чтобы не видеть, как они станут стремиться к первому месту, если решительно начнут заявлять, что они последние в перечне своего властелина!

Что мы можем знать? Что такое мы все? Бедные и глупые недоумки, пялящиеся на бесконечность, с устремлениями ангелов и инстинктами зверей. Но с нами, конечно же, все будет хорошо. Если же нет, то Создатель наш есть зло, о чем и помыслить нельзя. Поэтому с нами, конечно же, все будет очень хорошо!

Мне стыдно, когда я все это перечитываю. Мой разум проникает во все цепочки мыслей, откуда в беспорядке торчат непонятные хвосты. Понимай это, как хочешь, Берти, и верь, что все это исходит из моего искреннего сердца. Меньше всего мне хочется стать ярым апологетом и смягчать правду, дабы поддержать общее дело. Пусть я буду держаться за ее повод, а она поведет меня туда, куда ей угодно, и пусть она время от времени ко мне поворачивается, чтобы я мог узнать ее в лицо.

Из адреса на конверте ты увидишь, Берти, что я уехал из Шотландии и сейчас нахожусь в Йоркшире. Я пробыл тут три месяца и теперь собираюсь уезжать при самых странных обстоятельствах и с самыми необычными перспективами. Старина Каллингворт добился успеха, во что я всегда верил. Однако я, как всегда, начинаю не с того конца, так что сейчас изложу тебе, что же происходит.

В последнем письме я рассказал тебе о своем приключении с безумцем и о позорном возвращении из Лохталли-касл. Когда я расплатился за фланелевые жилеты, которые так расточительно заказала мама, у меня от всего жалования осталось всего пять фунтов. На них, на первые заработанные мною деньги (вот так!) я купил ей золотой браслет, так что представь меня в моем привычном безденежном состоянии. Что ж, я хоть почувствовал, что по-настоящему заработал деньги, и это придало мне уверенности, что я снова смогу их заработать.

Я пробыл дома всего несколько дней, когда отец после завтрака позвал меня к себе в кабинет для серьезного разговора о нашем финансовом положении. Он начал с того, что расстегнул жилет и попросил меня прослушать его под пятым ребром в пяти сантиметрах от левой грудинной линии. Я прослушал и был поражен ярко выраженным посторонним шумом, указывающим на регуртигацию митрального клапана.

– Это старая история, – сказал он, – но совсем недавно я заметил отечность вокруг лодыжек и почечные симптомы, которые говорят, что состояние ухудшается.

Я попытался было выразить озабоченность и сочувствие, но он довольно грубо оборвал меня.

– Дело в том, – продолжал он, – что ни одна страховая компания не возьмется застраховать мою жизнь и что из-за конкуренции и возрастающих расходов я не смог ничего отложить. Если я скоро умру (что, между нами говоря, очень даже вероятно), то оставлю на тебя заботу о матери и детях. Моя практика в такой степени личная, что я не надеюсь тебе ее передать, дабы на доходы от нее можно было прожить.

Я вспомнил совет Каллингворта ехать туда, где тебя никто не знает.

– Думаю, – ответил я, – что у меня будет больше шансов где-нибудь далеко отсюда.

– Тогда тебе нельзя терять времени, чтобы обустроиться, – сказал отец. – На твои плечи ляжет огромная ответственность, случись что-нибудь со мной прямо сейчас. Я надеялся, что ты найдешь превосходное место у Салтайров, но боюсь, что тебе едва ли можно ожидать успехов в свете, мой мальчик, если ты станешь оскорблять религиозные чувства и политические взгляды работодателя у него же за столом.

Было не время спорить, так что я промолчал. Отец взял со стола журнал «Ланцет» и показал мне объявление, обведенное синим карандашом.

– Прочти, – велел он.

Когда я пишу эти строки, оно лежит передо мной. В нем написано: «Срочно нужен дипломированный ассистент для практики в провинциальном шахтерском городе. Обязательно глубокое знание акушерства и фармакологии. Работа разъездная. 70 фунтов в год. Обращаться к доктору Хортону, Мертон-он-Мурс, Йоркшир».

– Там тебе может повезти, – сказал отец. – Я знаю Хортона и убежден, что смогу договориться о месте для тебя. По крайней мере, ты получишь возможность осмотреться и увидеть, можно ли там будет устроиться. Как думаешь, подойдет тебе такой вариант?

Разумеется, я мог ответить лишь одно, что хочу взяться за любое дело. Но от этого разговора у меня осталось неприятное ощущение непреходящей подавленности, которая не исчезала, даже когда я и думать забыл о ее причине.

У меня было достаточно опыта, чтобы воспринять все серьезно, когда выходишь в мир без денег или интереса. Но подумать о том, что мама, сестренки и малыш Пол станут от меня зависеть, когда я сам на ногах не стоял – это кошмар. Может ли в жизни быть что-то ужаснее, чем видеть, что все, кого ты любишь, ждут от тебя помощи, а ты не можешь им помочь? Но, возможно, до этого не дойдет. Возможно, отец проработает еще несколько лет. Что бы ни случилось, я склонен думать, что все к лучшему, хотя когда хорошее далеко, а мы близоруки и не видим дальше собственного носа, нужна вера в общие постулаты, чтобы пройти сквозь испытания.

Все было решено, и я отправился в Йоркшир. Я выехал не в лучшем расположении духа, Берти, но по мере приближения к пункту назначения настроение мое сделалось еще хуже. Как люди могут жить в таких местах – за гранью моего понимания. Что жизнь может предложить как компенсацию за уродование лика Природы? Никаких лесов, почти нет травы, дымящие трубы, аспидного цвета ручьи, пологие холмы из коксового шлака и окалины, над которыми возвышаются огромные колеса и насосные станции. Усыпанные золой и пеплом дороги, потемневшие, будто запачканные усталыми шахтерами, работающими рядом с ними, и эти дороги ведут сквозь истощенные поля к рядам грязных от дыма домишек. Как молодой неженатый мужчина может согласиться на работу здесь, когда есть пустующий гамак в военном флоте или каюта на торговом корабле? Сколько шиллингов в неделю стоит океанский воздух? Мне кажется, что если бы я был бедняком… Нет, честное слово, это «если» звучит довольно смешно, когда я думаю, что обитатели этих закопченных домишек получают вдвое больше моего, а расходы их вдвое меньше моих.

Так вот, как я сказал, настроение мое становилось все хуже, пока не достигло низшей точки, когда я в сгущавшихся сумерках при свете фонарей прочел надпись «Мертон» на вывеске унылой и скучной станции. Я вышел и встал рядом с сундучком и шляпной коробкой в ожидании носильщика, когда ко мне с веселым видом подошел мужчина и спросил, не я ли доктор Старк Монро.

– Я Хортон, – добавил он, и мы обменялись крепким рукопожатием.

В этом унылом местечке его появление было для меня, как огонь морозной ночью. Он был довольно пестро одет: клетчатые брюки, белый жилет и цветок в петлице, но его внешность пришлась мне очень по душе. Это был краснощекий мужчина, темноглазый, с кряжистой фигурой и честной, открытой улыбкой. Когда мы пожали друг другу руки на окутанной туманом мрачной станции, я почувствовал, что встретил настоящего человека и друга.

Его коляска ждала неподалеку, и мы поехали к нему домой в Миртл, где я быстро познакомился с его семьей и увидел его практику. Семья была невелика, а вот практика – огромна. Жена его умерла, но теща, миссис Уайт, вела все домашнее хозяйство, у него были две маленькие дочери пяти и семи лет. Наличествовал также недипломированный помощник, молодой студент-ирландец, который вместе с тремя служанками, кучером и конюхом составляли всех домочадцев. Когда я говорю тебе, что мы выжимали из четверых лошадей все, на что те были способны, то можешь представить, какую территорию мы объезжали.

Дом, большое квадратное кирпичное здание с собственным участком, стоит на небольшом холме посреди оазиса из зеленых полей. Однако за его пределами над землей со всех сторон висят облака дыма, рассекаемые шахтными насосными станциями и трубами. Праздному человеку это место представится ужасным, но все так заняты, что нет времени задуматься, приятные здесь виды или нет.

Мы работаем день и ночь, однако эти три месяца выдались такими, что их приятно вспомнить.

Обрисую, как выглядит наш рабочий день. Завтракаем мы примерно в девять утра, после чего сразу же начинается утренний прием. Многие пациенты – люди очень бедные, состоят в шахтерских клубах. Принцип там такой: члены платят полпенса в неделю круглый год, здоровы они или больны, а взамен в случае нужды бесплатно получают медицинскую помощь и лекарства. «Невелика завлекаловка для врачей», – скажешь ты, однако поражает, какая конкуренция царит среди них ради этой практики. Видишь ли, она, во-первых, обеспечивает гарантированный доход, а во-вторых, косвенно влечет за собой другие преимущества. К тому же клубы постоянно расширяются. Не сомневаюсь, что Хортон имеет в год пятьсот или шестьсот фунтов только от этих клубов. С другой стороны, ты можешь себе представить, что клубные пациенты, поскольку они все равно платят, не запускают болячки, прежде чем оказываются в приемной у врача.

Так вот, в половине десятого мы работаем на полном ходу. Хортон принимает больных побогаче у себя в кабинете, я беседую с больными победнее в приемной, а ирландец Маккарти с максимально высокой скоростью выписывает рецепты. По клубным правилам больные должны приносить свои бутылочки и пробки.

Про бутылочки они, как правило, помнят, но всегда забывают про пробки. «Платите пенни или затыкайте пальцем», – говорит Маккарти. Больные верят, что лекарство теряет силу, если бутылочка открыта, так что уходят, заткнув горлышки пальцами. «Лекарство такое крепкое, что в нем прямо ложка стоит», – сказал один больной. Больше всего им нравится заполучить две бутылочки – одну с лимонной кислотой, другую с карбонатом натрия. Когда смесь начинает пениться, они понимают, что воочию видят медицину как науку.

Такая работа вместе с прививками, перевязками и небольшими операциями продолжается приблизительно до одиннадцати часов, когда мы собираемся в кабинете Хортона, чтобы составить список. Имена всех наблюдаемых больных пришпилены к большой доске. Мы садимся в кружок, раскрыв блокноты, и распределяем между собой вызовы. К половине двенадцатого все расписаны, и лошади готовы. Потом мы все буквально разлетаемся по вызовам: Хортон в повозке с парой лошадей к тем, кто побогаче, я в двуколке к тем, кто победнее, а Маккарти на своих двоих к хроникам, которым дипломированный врач не поможет, а не дипломированный – не навредит.

Так мы снова погружаемся в работу до двух часов, когда приезжаем пообедать. Мы можем как закончить, так и не закончить поход по вызовам. Если нет, то продолжаем ходить, если да, то Хортон диктует назначения, а потом, зажав во рту черную глиняную трубку, отправляется прилечь. Он самый заядлый курильщик из всех, кого мне доводилось встречать, собирающий по вечерам недокуренный табак и докуривающий его на следующее утро у конюшни перед завтраком. Когда доктор удаляется вздремнуть, мы с Маккарти занимаемся лекарствами. Нужно наполнить таблетками, мазями и прочим примерно пятьдесят бутылочек. После половины пятого мы расставляем их на полке с указанием имени пациента. Затем мы примерно час отдыхаем, курим, читаем или боксируем с кучером в комнате для упряжи. После чая начинается вечерний прием. С шести до девяти люди приходят за лекарствами, а новые больные – на консультацию. Управившись с ними, нам снова приходится идти по тяжелым больным, которые могут оказаться в списке. К десяти часам можно надеяться на возможность снова покурить и, быть может, поиграть в карты. Редко выдается ночь, когда не приходится отправляться на вызов, который может занять два часа, а иногда и десять. Как видишь, работаем мы много, но Хортон такой хороший человек и сам так усердно трудится, что мы не возражаем. Мы словно монастырская братия, всегда болтаем или смеемся, больные чувствуют себя, как дома, так что работа становится для всех нас удовольствием.

Да, Хортон очень хороший человек. У него доброе, отзывчивое и великодушное сердце. В нем нет ничего мелочного. Он любит видеть вокруг себя счастливые лица, и его плотная фигура и веселое красноватое лицо делает людей счастливыми. Это врачеватель от природы, он озаряет светом комнату больного, как озарил им станцию Мертон, когда я впервые его увидел. Однако из моего описания не стоит делать вывод, что он мягкотелый. Нет на земле человека, на кого он не смог бы обрушиться. По характеру он очень вспыльчивый и такой же отходчивый. Ошибка в рецептуре может взорвать его, он вихрем влетает в кабинет, красный, как рак, с распушенными бакенбардами и злыми глазами. Учетная книга грохает об стол, бутылочки звякают, затем он вылетает вон, хлопая дверьми. По этим хлопкам мы определяем, в плохом ли он настроении. Возможно, все оттого, что Маккарти пометил микстуру от кашля как раствор для промывания глаз или же послал пустую таблетницу с указанием принимать по одной пилюле каждые четыре часа. В любом случае буря налетает и проходит, и к обеду все успокаивается.

Я сказал, что больные чувствуют себя у нас, как дома. Любой получивший взбучку может прийти сюда, чтобы успокоиться. Признаюсь, я не сразу к этому привык. Когда во время одного из моих первых утренних приемов клубный больной с бутылочкой под мышкой спросил меня, не слуга ли я доктора, я отправил его к конюху на конюшню. Но потом постепенно начинаешь понимать юмор. Тебя не хотят обидеть, так зачем же дуться? Вокруг добрые и душевные люди, они в общем и целом не проявляют уважения к твоей профессии и ущемляют твое достоинство, но если ты сможешь завоевать их уважение, то они будут с тобой открыты и честны. Мне нравится пожатие их потемневших и заскорузлых рук.

Другая особенность этого района состоит в том, что многие из промышленников и владельцев шахт поднялись из простых рабочих и (по крайней мере, некоторые) сохранили прежние привычки и даже одежду. На днях у миссис Уайт, тещи Хортона, ужасно разболелась голова, а поскольку мы все очень любим эту добрую пожилую даму, то старались вести себя на первом этаже как можно тише. И вдруг раздался страшный стук дверной колотушки, через мгновение послышался жуткий грохот, словно привязанный осел пытался вышибить дверь. После всех наших стараний соблюдать тишину это очень раздражало. Я бросился к двери и увидел там потасканного субъекта, занесшего руку, чтобы обрушить на дверь очередную серию ударов.

– Да что случилось-то? – спросил я, возможно, немного обозленно.

– Челюсть болит, – ответил он.

– Не надо так шуметь, – заметил я. – Кроме вас и другие болеют.

– Если я плачу деньги, молодой человек, то шумлю, как хочу.

И он хладнокровно снова начал колотить в дверь. Он бы целое утро в нее дубасил, если бы я не провел его по дорожке и не выставил на улицу. Через час в кабинет влетел Хортон, хлопая за собою дверьми.

– Что там случилось с мистером Эшером, Монро? – спросил он. – Он заявляет, что вы обошлись с ним крайне грубо.

– Клубный пациент барабанил в дверь, – ответил я. – Я боялся, что он потревожит миссис Уайт, и заставил его уняться.

В глазах Хортона мелькнули веселые искорки.

– Мой мальчик, – произнес он, – этот клубный пациент, как вы его называете, самый богатый человек в Мертоне и приносит мне сто фунтов в год.

Не сомневаюсь, что он умилостивил посетителя какой-то историей о моем свинстве и деградации, но больше я об этом деле ничего не слышал.

Жизнь у меня тут неплохая, Берти. Она близко свела меня с рабочим классом и заставила осознать, какие они хорошие люди. Если один пьяница субботним вечером возвращается домой, горланя во все горло, мы склонны не обращать внимания на то, что девяносто девять человек чинно сидят у своих очагов. Больше такой ошибки я не допущу. Доброта бедняков друг к другу заставляет человека устыдиться. А их кроткое терпение! Будь уверен, если и происходит народное восстание, то вызвавшие его несправедливости должны быть чудовищны и непростительны. Думаю, эксцессы Французской революции ужасны сами по себе, но они становятся еще ужаснее, поскольку указывают на многие столетия нищеты, выражением безумного протеста против которой они явились. А мудрость бедняков! Забавно читать рассуждения бойкого газетчика о невежестве масс. Они не знают, когда была принята Великая хартия вольностей или на ком был женат Джон Гонт, но поставь перед ними практическую задачу, и увидишь, что они безошибочно примут верное решение. Разве не они провели билль о реформах, несмотря на противодействие большинства так называемых просвещенных классов? Разве не они поддерживали Север в борьбе с Югом, когда почти все наши лидеры ошибались? Когда третейский суд принял решение об ограничении торговли спиртным и сокращении его оборота, разве это произошло не под давлением простого люда? Они смотрят на жизнь более ясным и несебялюбивым взглядом. По-моему, это аксиома – если хочешь сделать народ мудрее, отбери у него побольше льгот.

Меня часто мучают сомнения, Берти, существует ли в природе зло? Если бы мы могли честно себя убедить, что его нет, это бы очень помогло нам в создании разумной религии. Но не надо скрипеть зубами даже ради такой цели, как эта. Должен признаться, что существуют некоторые формы порока, например, жестокость, которым трудно найти объяснение, кроме разве того, что это выродившийся пережиток воинствующей свирепости, которая когда-то помогала в защите общества. Нет, позволь мне быть откровенным и сказать, что я не могу втиснуть жестокость в свою схему. Но когда обнаруживаешь, что другие формы зла, на первый взгляд кажущиеся весьма темными, на самом деле служат на благо человечества, то можно надеяться, что те, которые продолжают ставить нас в тупик, могут, наконец, служить той же цели, но образом ныне необъяснимым.

Мне кажется, что изучение жизни врачом доказывает моральные принципы добра и зла. Но когда присмотришься, возникает вопрос, а не может ли то, что кажется злом нынешнему обществу, оказаться добром для наших потомков. Звучит это довольно туманно, но я проясню свою позицию, сказав, что считаю добро и зло орудиями, которыми владеют великие руки, вершащие судьбы вселенной, что оба этих орудия служат совершенствованию, но действие одного из них моментально, а другого – чуть замедленнее, но столь же уверенно. Наше собственное разграничение добра и зла слишком зависит от сиюминутных запросов общества и недостаточно уделяет внимания его отдаленному воздействию.

У меня собственные взгляды на методы природы, хотя я и чувствую, что они сродни мнению жука о Млечном Пути. Однако у них есть достоинство: они утешают. Если бы мы могли сознательно наблюдать, что грех послужил благой цели, то наша жизнь не представлялась бы такой мрачной. Мне кажется, что природа, продолжая эволюцию, укрепляет род человеческий двумя способами. Первый – совершенствуя тех, кто силен морально, что достигается ростом знаний и расширением религиозных взглядов. Другой, не менее важный – убивая и уничтожая морально слабых. Это достигается пьянством и аморальностью. Существуют лишь две важнейших силы, действующих во имя совершенствования рода человеческого. Я представляю их как две невидимых руки, нависающих над садом жизни и выпалывающих сорняки. Глядя на отдельного человека, можно видеть лишь, что они порождают нищету и вырождение. Но что происходит на исходе третьего поколения? Род пьяницы и дебошира, ослабевший как физически, так и морально, либо пресекся, либо близок к угасанию. Зоб, туберкулез, нервные болезни внесли свой вклад в отмирание гнилой ветви, и таким образом улучшается среднее состояние рода. На основании немногого, что я видел в жизни, я верю, что этот закон, действующий с поразительной быстротой, о том, что пьяницы вообще не рождают потомства, а если недуг наследственный, то род обычно пресекается после второго поколения.

Пойми меня правильно и не цитируй, говоря о том, что для народа хорошо, когда среди него много пьяниц. Ничего подобного. Я хочу сказать, что если в народе много морально слабых людей, то это хорошо, поскольку должны быть средства пресечения этих слабых ветвей. У природы свои средства для этого, и пьянство – одно из них. Если исчезают пьяницы и аморальные типы, это означает, что народ настолько продвинулся в своем развитии, что в подобных мерах больше не нуждается. Затем гениальный Инженер ускорит наше совершенствование каким-то другим способом.

В последнее время я много думал о применении зла и о том, каким мощным орудием оно является в руках Творца. Прошлым вечером все это внезапно воплотилось в стихах. Прошу тебя, пропусти их, если они тебе наскучат.

ОБЕИМИ РУКАМИ

Мне очень стыдно говорить таким дидактическим тоном. Но отрадно думать, что грех может иметь цель и работать во благо. Отец говорит, что я, кажется, смотрю на вселенную, как на свою собственность, и не успокоюсь, пока не буду уверен, что с ней все хорошо. Что ж, я весь свечусь изнутри, когда, похоже, замечаю просвет в тучах.

А теперь к самой главной новости, которая изменит мою жизнь. Как ты думаешь, от кого я получил письмо в прошлый вторник? От Каллингворта, ни больше ни меньше. Оно без начала, без конца, адрес перепутан, и написано оно очень толстым гусиным пером на обороте рецепта. Удивительно, как оно вообще до меня дошло. Вот что он пишет:

«Начал работать здесь, в Брэдфилде, в июне прошлого года. Колоссальный успех. Мой пример революционизирует всю медицинскую практику. Быстро сколачиваю состояние. Сделал изобретение, которое стоит миллионы. Если наше Адмиралтейство его не примет, Бразилия станет ведущей морской державой. Приезжай следующим же поездом. У меня для тебя масса дел».

Вот и все необычное письмо. Без подписи, что вполне логично, поскольку написать его мог только он. Зная Каллингворта как облупленного, я отнесся к письму сдержанно и скептически. Как он мог достичь столь быстрого и полного успеха в городе, где его никто не знал? Невероятно. И все же в нем должна содержаться какая-то доля истины, иначе он не пригласил бы меня попробовать самому. В общем, я решил действовать очень осторожно, ведь своей теперешней жизнью я доволен и начал немного откладывать, что, надеюсь, станет фундаментом для моей будущей практики. Сейчас это пока несколько фунтов, но через год-другой капитал может вырасти. Поэтому я написал Каллингворту, поблагодарил за то, что помнит меня, и объяснил ему положение дел.

Сказал, что мне было очень трудно найти место, а сейчас, когда оно у меня есть, было бы нежелательно отказываться от него, разве что ради чего-нибудь надежного и постоянного.

Прошло десять дней, в течение которых Каллингворт молчал. Затем пришла огромная телеграмма.

«Письмо твое получил. Почему бы сразу не назвать меня лжецом? Говорю, что за год принял тридцать тысяч больных. Чистый доход составил более четырех тысяч фунтов. Все пациенты бегут ко мне. Можешь взять себе весь прием, всю хирургию и все акушерство. Делай с ними, что хочешь. В первый год гарантирую триста фунтов».

Ну, это уже походило на деловое предложение, особенно последняя фраза. Я отнес телеграмму Хортону и попросил у него совета. Он ответил, что я ничего не теряю, но приобрести могу очень много. Дело закончилось моей ответной телеграммой, что я принимаю предложение о сотрудничестве, если таковое имеется в виду, и завтра выезжаю в Брэдфилд с огромными надеждами и маленьким саквояжем. Я знаю, как тебя интересует личность Каллингворта, как и любого, кто его знает даже через третьих лиц. Можешь на меня рассчитывать: я предоставлю тебе полный и детальный отчет обо всех наших делах. Мне не терпится снова его увидеть, и я верю, что у нас с ним обойдется без скандалов.

До свидания, старина. Я на пороге обладания огромным богатством. Поздравь меня.