Читать книгу Энигматист (Дело о Божьей Матери) - Артур Крупенин - Страница 8

Перехватив взгляд, которым Зинаида провожала идущего по коридору Стольцева, Аня Ганина брезгливо одернула лучшую подругу за плечо:

– Геронтофилка!

– Не говори глупостей. Я испытываю к Глебу Григорьевичу чисто научный интерес. Ну, скажем, как археолог к древнему артефакту.

– Вот в этом-то и проблема.

– Ты о чем?

– О том, что некоторые «археологи» по таким вот «артефактам» иногда прямо-таки сходят с ума.

– Ты же меня знаешь…

– Вот именно, – проворчала Аня, перехватив очередной взгляд Зины, направленный туда, где в бесконечном людском потоке постепенно растворялась прямая спина Стольцева.

Рассеянно улыбнувшись в ответ, Зина попыталась отшутиться:

– Мне, знаешь ли, всегда нравились кавалеры постарше. Мой самый первый школьный ухажер учился в девятом классе, а я ходила в седьмой.

Наморщив лоб, Аня произвела в уме какие-то вычисления:

– Если подумать, в принципе разница в два класса по меркам взрослой жизни соответствует пятнадцати-двадцати годам, не меньше. Тебе восемнадцать, Стольцеву где-то тридцать шесть-тридцать восемь…

– Отстань. – Зина беззлобно оттолкнула подружку и еще раз украдкой посмотрела туда, где исчез Стольцев.

В глазах Зины Глеб не просто выделялся из толпы. Он возвышался над нею. Чем-то вроде памятника воле и упорству человека, позволившим ему, выжав максимум из заложенных природой возможностей, покорить недоступные для других вершины, не утратив при этом ни скромности, ни самоиронии.

Нет, конечно, этот человек отнюдь не был лишен недостатков. Например, Зину жутко раздражало то, что их преподаватель, казалось, знал все обо всем и постоянно подтрунивал над невежеством аудитории, что нравилось далеко не каждому. Впрочем, у него на то были основания.

Начнем с того, что Стольцев заслуженно слыл исключительным знатоком греческого и латыни. Даже отмеченная куда более высокими званиями профессура кафедры классических языков не могла, да и не отваживалась соперничать с ним.

Кроме невероятных лингвистических успехов, Стольцев еще до прихода на кафедру успел многого добиться и в археологии. Например, когда Зина еще училась в школе, Стольцев уже был одним из руководителей раскопок в Северном Причерноморье, и Зина до сих пор чуть ли не наизусть помнила газетную статью о том, как ребята из его экспедиции нашли в море, на три четверти затопившем руины древней Фанагории, уникальные по ценности предметы.

Одной из самых громких находок, описанных в газете, было надгробие жены легендарного Митридата. Причем согласно эпитафии супругу царя называли мужским именем Гипсикрат. Археологи, конечно, знали, что в принципе мужеложство среди греков было нормой жизни. Но загвоздка состояла в том, что у Митридата от этого таинственного Гипсикрата были дети!

Любопытно, что разгадать головоломку Стольцеву и его коллегам помог не кто иной, как Плутарх. Копаясь в жизнеописании римского полководца Помпея, в красках описавшего последнее сражение Митридата с римскими войсками, въедливые археологи обнаружили упоминание о жене или наложнице царя по имени Гипсикратия, до того храброй в бою, что Митридат уважительно нарек ее Гипсикратом.

Как-то на лекции Стольцев признался, что и эта находка, и связанные с ней исследования были одними из самых ярких событий его жизни. Что уж говорить о Зине, на которую та давнишняя статья и последующие рассказы преподавателя произвели столь сильное впечатление, что она полностью и окончательно определилась в выборе будущей специализации, отдав предпочтение покрытой пылью и потом нелегкой стезе археолога.

Помимо заслуг, добытых скребком и лопатой, Стольцев обладал несомненным талантом педагога, способного превратить тяжкий путь познания в легкую и увлекательную прогулку. А самое главное, он был прирожденным ученым, умеющим подмечать ключевые моменты там, где их не видел глаз менее искушенного наблюдателя.

Взахлеб прочитав обнаруженную в Интернете кандидатскую Стольцева, Зина, уже имевшая за плечами добрую сотню часов, проведенных в «историчке» – как спокон веку студенты фамильярно звали Государственную публичную историческую библиотеку, – с удивлением обнаружила, что эта скромная в смысле ученых степеней работа была вполне способна уделать любую докторскую по данному вопросу. Но любопытнее всего то, что Стольцев не стал докручивать столь блестяще разработанную тему и конвертировать ее в вожделенный докторат. Нет, закончив дело, он с азартом истинного ученого переключился на изучение других вопросов.

Наконец, что немаловажно, Глеб Стольцев был весьма привлекательным мужчиной с лицом, что не испортило бы греческую статую, и абсолютно неотразимым серо-голубым взглядом, в глубине которого то и дело проскакивала очаровательная лукавая искорка. Словно первый луч солнца, до поры таившийся в предрассветном небе. Даже крупный розовый шрам, просвечивающий на затылке и по виду совсем свежий, не портил картины, а скорее добавлял ореола мужественности своему обладателю.

Были, впрочем, у Стольцева и свои странности. Например, Зина никогда не видела, чтобы он с кем-нибудь здоровался за руку. Очень внимательная от природы, Зина, наверное, единственной из всех подметила эту особенность и была совершенно убеждена в том, что их преподаватель пытается тщательно избегать любого физического контакта с окружающими, прибегая ко всяческим хитростям.

Так, он всегда старался держать обе руки занятыми, например в одной – портфель, а в другой – какую-нибудь книжку или журнал. В разговоре Стольцев норовил отойти как можно дальше от собеседника. А после окончания лекции он, как правило, покидал аудиторию последним – опять-таки, похоже, из-за боязни угодить в толчею, чреватую нарушением так бдительно оберегаемых им границ личного пространства.

Однако при всех этих странностях на закоренелого мизантропа Стольцев совсем не походил – общение со студентами явно доставляло ему немалое удовольствие. Может, какой-нибудь пунктик на гигиене? Боязнь чем-нибудь заразиться? Разновидность ипохондрии? Не зря же Стольцев даже мел всегда приносил с собой и никогда не пользовался тем, что пыльной горкой лежал у доски.

Как бы там ни было, но эта таинственная фобия и та представлялась Зине лишь дополнительной изюминкой, этакой милой чертовщинкой, придававшей еще больше очарования ее кумиру.

А тут еще эта внезапная слабость во время декламации Овидия. Неужели нашлась искусительница, способная разбить сердце такого мужчины? Чего бы только Зина не отдала за возможность утешить этого явно страдающего, но не желающего показать свою боль человека.

Нахмурив не имеющий ни единой морщинки лоб, Зина отправилась этажом выше, где через пять минут начиналась следующая пара. Ни на шаг не отстающая Аня с любопытством наблюдала за сменой выражений на лице подруги.

Подозрения насчет Пышкина подтвердились, однако Лучко, немного поразмыслив, решил пока не брать реставратора под стражу. Слишком велик риск спугнуть более крупную птицу. Нет, для начала он доложит Деду и установит наблюдение за Пышкиным и его квартирой. Так он сможет выйти на реального исполнителя или даже на заказчика. Горячиться тут не следует.

Возвращение домой все еще было пыткой для Глеба. Он снова один. И снова не по своей воле. Не то чтобы Глеб был излишне самолюбив, нет. Но мысль о том, что его оставили, что любимая женщина предпочла разорвать их отношения в одностороннем порядке, неприятно колола под сердцем.

А ведь, между прочим, это уже не первый подобный крах в его жизни. Глеб с грустью сравнил романтические отношения с подводной лодкой. Та, при желании, может сколь угодно долго держаться на плаву, но капитана при этом так и подмывает скомандовать: «Срочное погружение» – и опытным путем выяснить, насколько глубоко можно притопить эту железную дуру.

В памяти Глеба всплыли строки, пусть и очень иносказательно, но все же объяснявшие природу трещины, поначалу казавшейся с волосок, но в итоге разошедшейся до размеров бездны. В своем стихотворении один из любимых латиноамериканских поэтов Глеба признавался, что ему «до лампочки, какие у женщины груди – как цветущие магнолии или как пара сушеных фиников, и какая у нее кожа – как персик или наподобие наждака». Что ему «начхать на то, насколько свежо ее утреннее дыхание – возбуждает ли оно плоть или способно морить тараканов». Лишь одного поэт ни под каким предлогом не мог простить возлюбленной, а именно «неумения летать». Изящный верлибр аргентинца заканчивался словами о том, что «если женщина не умеет летать, она попросту теряет с ним время».

Глеб отдернул занавеску и, сложив ладони козырьком, попытался всмотреться в чужую жизнь, протекающую за окнами дома напротив. Навеянный стихотворением образ занозой сидел у него в голове. Черт побери! При всех достоинствах Марины, «летать» она разучилась. И до обидного быстро. Или ей всего-навсего достался не тот «пилот»? Впрочем, разве Глеба еще в школе не предупреждали на уроках зоологии о том, что муравьиная матка сбрасывает крылья сразу после того, как находит себе достойного партнера?

Было до чертиков тоскливо. Для создания хоть какой-то иллюзии общества Глеб весь вечер шел на мелкие хитрости. Он то включал телевизор на полную громкость, то рассылал не особо нужные эсэмэски друзьям и знакомым. Хитрости не особенно помогли. Уже к десяти хотелось завыть волком. Не найдя для себя иной альтернативы, Глеб с надеждой посмотрел на стеклянную дверцу буфета, за которой угадывался манящий силуэт бутылки с граппой.

Перебрав за ужином лишнего, Стольцев так и заснул на кухонном диване. Его разбудил неприлично поздний звонок. Голова раскалывалась, а ощущение во рту цензурными словами описать было крайне затруднительно. Недоверчиво посмотрев на часы, Глеб потянулся к телефону. Половина первого ночи. Кто бы это мог быть? Неужели она?

Вместо голоса, который одним лишь своим слегка хрипловатым, таким низким для женщины тембром когда-то мог свести его с ума, в трубке послышался бодрый баритон Лучко. Как обычно, капитан не стал тратить времени на преамбулы:

– Ты не поверишь, только что ограбили Третьяковскую галерею. Украли икону.

– Я, кажется, догадываюсь, какую именно, – предположил Глеб, окончательно просыпаясь.