Читать книгу «Не наше дело» - Артём Волчий - Страница 5

Зачем-то, последние года полтора кони времени мотают меня по самым разным маршрутам. Возможно, это эдакий способ насытить различными физическими пространствами возникшую внутри пропасть, где раньше помещались красивыми, гигантскими, подобными стихам громады слов «Школа», «Дружба», и так далее. Когда всё, подобно Цюррбиксовому аду, обрушилось, – то есть столь же абсурдно, словно б этого никогда и не было, – эти слова какой-то художник, привыкший рисовать посредством компьютера, масштабирующим инструментом сжал до малюсеньких надписей по углам бесконечного окна жизни. С открытой форточкой.

Хотя сейчас скорей «экрана жизни», с доступом, открытым лишь для мнимого хозяина этого экрана и для того, кто вечно лезет в его форточку. Теперь этот «кто-то», наверное, лезет сквозь корзину, когда-то намеренно удаленный; обходной путь.

Если в случае со школой ты как будто б заранее, хоть еще ничего не соображая, но все ж таки с некоторым осознанием, подписываешь почти добровольный контракт на определенный срок, и ее конец вполне логичен, то вот с дружбой-то должно быть как-то иначе.

«Должно быть». Клятiй маленький консерватор! Никому ничто и ничего не должно!

Ведь люди привыкли жить в системах. Потому очень многие имеют строго системный подход к «дружбе», «любви» и прочему и прочему. Заключают контракты: та «дружба» мне на год, та – на три месяца, эта – на три года, эта – на шесть, эта – на двенадцать, а вон ту девушку надо полюбить тридцать минут. Не больше, иначе придется переплачивать. Иными словами, на кой-то хуй изобретенными системами-шлюхами людишки насилуют слова, которые так любят олицетворять святыми.

Впрочем, кони мысли уже и сознание мое уносили в какие-то другие степи, и пока я в них не застрял, и не осквернил самоповторением и без того переполненную рассуждениями книгу, спрыгну с брички.

Вот в пространстве физическом кони знают, или, скорей, чувствуют грани дозволенного. И даже близко к границе с разными Монголо-Татариями меня пока еще не подбрасывали! Хотя загран я на кой-то черт сделал, думал, к другу буду в Эстонию ездить, он там учится. Но словно б не границу между странами он пересек, а границу, разделяющую «жизнь» и «нежизнь».

Но и чего я ожидал, если даже переезд друзей из твоей школы во взрослейшую жизнь получений высших спорообразований для них обрывает большинство связей с тобой? Я не раз распишу это самыми разными красками, как существующими, так и какими-то новыми – но недавно один человек лучше всех прочих охарактеризовал этот парад идиотии одним словом: «секта». Лучше не скажешь. Тем более, когда чрево заграницы попереваривает тебя в своих свободках, речи об особых сношениях со своим прошлом и вовсе быть не может.

Были у меня друзья – Платон, Николай. Еще из касты «чуть менее друзей», так сказать, Артур, Назар (они на выпуск младше меня, но спустя год дали и о себе знать метафизическому Тартару); пара подруг, среди которых – Ева, Александра о них чуть позже. Плюс к этому – те люди, которых я встретил уже в самом вузе, и дело не в том, что сей вуз – гуманитарная колыбель вопящей интеллигенции, в других происходит примерно то же самое, но с другими диагнозами, – у всех прослеживается одна и та же тенденция.

Почему-то, когда их вышвырнуло, кого-то – «долгожданно», из скромной, прям-таки тюремной обители школы, кого-то – с парочкой слёз даже, пролитых для красивого фото – начали происходить радикальные изменения. Мне тоже пытались вбивать последние годы школы, мол, «вуз – это другая жизнь, это гигантские просторы», но попав в эти просторы, мне захотелось вместо них оказаться в бесконечной белизне зимнего русского поля, ночного, во время снегопада, который закрывает обзор так, что нет ничего, кроме этого поля. Я тогда еще не понимал, что именно в таком месте я и оказался.

Ведь дело не в просторе, на котором хочется разгуляться; дело в том, в какие сектантства это превращается. Человек превращается в механизм, хотя свобод у него вроде добавилось. Он делает то, что ему говорят делать – хотя теперь он уверен, что делает все по своей воле.

Но тюрьмы бывают разные. Есть ГулАГ, а есть свобода. Есть условное отсутствие выбора, а есть условная подмена подлинной воли внушенными тебе за свои телодвижениями, в общем, воля среди воли трех елок, отчего-то засохших спустя пару лет после их посадки.

Наверное, поэтому я, слегка обезумев, мчусь на этой трехглавой лошади случайных событий, очерчивая голову взмахами шашки – рубя по пути всех, кто остается достаточно слаб, чтобы… быть слабым.

Странная формулировка, но иначе никак – либо друзья, либо никто, и не смейте бить меня градом сообщений ваших убогих социальных сетей, из которых вы не выходите, даже будучи по несколько дней вне их. Вечные люди социальной сети, и эту сеть рубит представивший себя каким-то красным казаком всадник – хотя в жизни этот всадник лошадь не седлал, да и шашки не держал в руках никогда, и тем более не рубил никого. Но метафорами – делал все это, и этим горд.

Кто-то плюнет от пафоса, но красный ветер размажет фальшивую слюну по его фальшивому лицу. Лезвие моей шашки – стальной стих, лошадь моя – бесконечность страны моей, и рублю я вас, соединенными уже далеко не виртуальными социальными нитками, просочившимся из Интернета в жизнь – рублю, практически без сомнений.

На войнах рубят, чтобы убить. На этой войне я рублю, чтобы оживить. Гигантский загробный мир современного социума – Тартар и не более, и что может быть адекватнее, чем обезумевшим мечтательным всадником мчаться меж рядов зомби, вырубая из них их мертвечину или подвергая все синему пламени?

Самое забавное, когда некоторые из этих зомби, некоторые модные рэп-исполнители, например, читают про людей-роботов и людей-зомби за то, что они смеют идти на эшафот своего рабочего дня. Хотя читают-то они на деньги этих самых людей. Вон, одна такая тварь – я уже слышу его пафосные строки, доносящиеся тоненьким модным голосочком из глотки – и рублю, рублю, рублю. Во славу жизни – рублю!

И сейчас я ненадолго расседлал коня – он довез меня до центра Питера.

Дворцовая площадь, и на ней – десятки людей-дворцов, как оно и положено. Неприступных, белокаменных, застывших, лёжа на бесконечной глади океана индивидуализма. А странно – ведь толпами ходят, компаниями, порой улыбаются даже, смеются, некоторые – танцуют. А вон там, ближе к Столпу, который, несомненно, держит это слишком уж синее сегодня Питерское небо, музыканты играют песни из всемогущего русского рока.

Я уже здесь бывал с разными друзьями, подругами – ну, точнее, с теми, кого я таковыми считал. На первом курсе, на втором вот, и в школе… с кем только не бывал, собственно, в том числе и царями и царевнами. Уже не помню даже, кто конкретно открыл для меня Дворцовую, или для кого это сделал я.

Сегодня со мной была Ева. Девушка, казавшаяся мне всегда каким-то уникальным гибридом много чего хорошего – да в принципе и являющаяся именно этим гибридом. Забавно, что в жизни я уже повстречал двух-трех таких гибридов так точно, но…

Но во всём есть свои минусы. И даже такой, вроде бы, уникальный гибрид, окончание школы столкнуло в какую-то бездну – она как раз среди тех, кто меня на выпуск младше, но о возрастах, в принципе, говорить сейчас и не приходится. Это – ещё все то же поколение «осколков от осколков» девяностых, мое «сверстное» поколение. Плевать, что такого слова нет – мне-то плевок не прилетит обратно, ведь я – тот ветер, что несет его в лица, привыкшие на все плевать. Пафос-пафос.

«Б*я, мы все так стыдимся, что вот опять пропащее дело зачнём, боимся этой сатанистской фразочки „строить коммунизм“, а вот строить пох*изм нам как-то не влом, да? По кайфу, да? Да ни один самый кровавый палач тех времен столько людей не расстреливал, да и в печках, в принципе, не сжигал, сколько вы каждый душ губите, плюя друг на друга всё с большей и большей силой. Единственный, сука, прогресс – сила вашего плевка! Гонка ядовитости вашей слюны вместо гонки вооружений! Спасибо демократии за возможность сделать выбор в пользу этой, мать её, гонки», – сказал я, думая, не разбрызгиваю ли я сам в ярости слюну – было бы весьма иронично.

Потом я понял, что этого всего я еще не сказал. Гром монолога прогремел в голове, пока я пытался сформулировать очередную реплику в угоду завязавшемуся, непонятно, как и непонятно, зачем, диалогу.

Насколько я помню, посреди типичного пустого сверстного обмена репликами начали мелькать чуть менее пустые фразы, и причиной этому стал раздававший листовки человек, в костюме красноармейца. Видеть, как человек с красной звездой на фуражке рекламирует какую-то кальянную, «церковь века XXI», было средней степени невыносимости.

Я помню, что в ответ на Евину какую-то шутливую пустоту, сотканную из примерно семи-восьми слов, я сказал: