Читать книгу Самый безумный из маршрутов - Аспен Матис - Страница 6

У меня не было доказательств того, что Джуниор изнасиловал меня. Я должна была давать показания на внутренних слушаниях колледжа Колорадо в бежевом конференц-зале за длинным складным пластиковым столом, в присутствии консультанта по изнасилованиям, посредника и посредника-стажера (она наблюдала). Посредник заявила: «Ты курила с ним наркотики, и никто не видел, что произошло».

Конечно же, когда все произошло, свидетелей с нами не было. У меня не было свидетельств. Физических признаков моего изнасилования не осталось. Мое тело уже очистилось от них. Это было необратимой реальностью.

Я подтвердила, что все так и было: «Мы немного покурили, но я старалась не затягиваться».

Она сделала какую-то запись. Она, не отрываясь, смотрела в свой блокнот. «Марихуана является галлюциногеном», – сказала она тихо.

Вывод: изнасилование произошло в моем воображении.

Это было полным абсурдом. Я была готова это выкрикнуть, но не смогла ничего произнести. Будто ком застрял у меня в горле. Консультант по изнасилованиям передала мне показания Джуниора.

В своих показаниях Джуниор подробно описал, как я сказала, что он может заняться моей грудью. Я вся дрожала; горло мое сжалось, щеки горели. Хотя Джуниор солгал, упустив некоторые подробности, все остальное было правдой. Мне трудно было дышать. Я почувствовала себя ужасно виноватой, в ужасе от того, что просила его так сделать, поскольку считала, что, если я ему предложу это, он не сделает большего. И я буду в безопасности. Сейчас, при свете дня, в трезвом сознании, я понимала, что это ничего не значит. Я нутром почувствовала, что сделала что-то совершенно непростительное. Я предложила ему: «Ты можешь трахнуть меня в грудь». Конечно, это не могло быть изнасилованием.

Но Джуниор не сообщил о том, что у нас был секс по согласию. Он написал, что я попросила его положить свою голову мне на грудь, и он так и сделал. Затем я захотела, чтобы он трахнул меня в грудь. Он написал, что это предложение показалось ему довольно странным, но он сделал это для меня. До этого его никто не просил об этом. Он это сделал. Затем он ушел. У нас не было сексуального контакта. Я, вероятно, хотела, а он – нет. Вместо этого он оставил меня в моей новой комнате, одну и в безопасности. Это была самая удивительная часть того, что он написал. Я не могла этого понять. Он просто написал, что у нас совсем не было секса.

Заговорила посредник. Она сказала, что, по ее мнению, события той ночи, все то, что случилось, было «не ясно». Пока она говорила, я тихо напевала слова из песни «Ты уже большая девочка» из альбома Боба Дилана «Кровь на дорогах»: «О, я знаю, где найти тебя, о-о, в чужой комнате, вот чем я должен платить, ведь ты уже большая девочка». Я поняла, что она считала Джуниора невиновным в изнасиловании. Это означало, что я была виновна во лжи. Я напрягла скулы и мелкие мускулы за глазами. Я увидела, как в воздухе зависла пыль. Я не видела своих рук. Я не могла пошевелиться. Я не знала, что мне следует делать. Я не думала, что вообще можно что-то еще сделать. Я свернулась в позе эмбриона на кровати, на которой он меня изнасиловал. Коробка с книгами, привезенными из дома, лежала в нескольких футах от моего обмякшего тела, все еще не распакованная. Я не могла плакать. Я нажала МАМА на телефоне и стала слушать гудки, тяжело дыша. Я расскажу ей. Я должна.

Я совершенно не думала о том, как может опечалиться и прийти в ужас моя мама, узнав, что ее Девочке-Куколке причинили боль, я размышляла о том, что в ее глазах подтвердила все ее опасения насчет меня. И от этого я чувствовала себя опустошенной.

Она считала, что я не в состоянии позаботиться о себе, и в моих глазах изнасилование это, естественно, подтверждало. Я считала, что в одну секунду изнасилование стерло все мои достижения и доказало, что мама была права насчет меня. Я страдала не только из-за стыда от произошедшего, но и от стыда за то, что не смогла доказать даже себе, что была состоявшейся и независимой личностью.

Я рассказала ей только: «Я ему сказала „Успокойся“, а затем – „Прекрати“. Я словно одеревенела». Я не сказала ни слова о марихуане. Я не сказала о траханье в грудь.

Пока я говорила, она не произнесла ни слова. Я представила ее в нашем доме в Ньютоне. Ей было 62, она была еще весьма энергичной, а ее волосы были цвета серой плачущей горлицы. Я пережидала ее молчание. Я боялась, что новость о том, что ее девочка была изнасилована, напугает ее. Я боялась, что это убьет ее. Прошло несколько секунд молчания. Наконец она заговорила.

«Ты должна поговорить об этом с консультантом, – сказала она решительно. – Моя мама знает психолога на Вебер-стрит». Она сказала, что сейчас же найдет для меня информацию.

«Сейчас же», – теперь замолчала я.

«Дебби?»

«В этом нет необходимости, – сказала я. – Я уже кое с кем говорила в колледже».

Ее тон переменился, я это почувствовала по ее дыханию – почти бесшумному и, как обычно, легкому. Я ждала, когда она скажет что-нибудь еще. Мне не нужна была ее практическая поддержка, мне нужно было утешение. Наконец она вновь заговорила: «Ты хорошо пообедала?» Я почувствовала себя так, будто получила пощечину. Я быстро захлопнула крышку телефона.

Я не могла поверить, что она задала такой странный, неуместный вопрос. Я пожалела о том, что все ей рассказала. Я хотела бы отмотать время назад, чтобы не делать этого. Воздух в моей комнате был затхлым, пах грязными носками и засохшей менструальной кровью. Но сейчас у меня не было месячных. Телефон мой зажегся – МАМА, – но я не ответила. Мне нужно было выйти наружу, убраться отсюда подальше.

Я забрела в магазин повседневных товаров «Коноко» и купила фунтовый пакет розовых арбузных леденцов «Джолли Ранчерс». Я сосала их один за другим на пути к реке. Река была гладкой и черной, она красиво изгибалась к северу в сторону Денвера. Я представила себе, что, не останавливаясь, иду на север, до самого Денвера, ложась поспать, когда устану, в тихих кустах у реки, никем не замечаемая – в моем безумном воображении я чувствовала освобождение. Белые осины и желтая земляная тропа пропадали: их поглощала ночь.

Я ожидала, что мама опечалится, что ей будет больно, что для нее это будет потрясением. Ее безразличие было совсем не тем, чего я ожидала. Оно шокировало меня так же сильно, как и само изнасилование.

Я подумала о своем брате Джейкобе, хотела получить от него совет.

Когда я начинала учебу в средней школе, неуверенная и испуганная, я спросила Джейкоба, что будет, если я никому не понравлюсь. Он сказал, что мне надо записаться в несколько кружков, чтобы попробовать что-нибудь новое и узнать как можно больше. Когда я переживала, что в новой школе мне будет очень трудно, Джейкоб меня успокоил: он также сказал, что я буду одной из самых умных ребят в Оук Хилл. Там будут такие же дети. У меня будет все хорошо.

От этого я почувствовала себя лучше. Я почувствовала сильное облегчение. Джейкоб был прав. Я доверяла своему брату.

На этот раз Джейкоб тоже должен знать, что мне делать.

Спустя четыре недели после изнасилования Джейкоб вылетел в Колорадо Спрингс; я не могла его дождаться. В последний раз, когда мы с ним разговаривали, мы поссорились, и я нервничала – отношения между нами охладели, но я надеялась, что все это осталось в прошлом. Он был мне нужен. Я не сказала ему, что произошло со мной на вторую ночь моего пребывания в колледже. Он оставался в счастливом неведении. И я знала, что он прилетел в Колорадо не из-за меня, а чтобы участвовать в выборной кампании в пользу Обамы – был конец сентября 2008 года, а Колорадо был «колеблющимся штатом». Осень была свободным временем Джейкоба – период после завершения бейсбольного сезона и до начала весенних тренировок в феврале. Но я верила, что он выбрал Колорадо Спрингс из-за меня.

Я обдумывала, как я ему все расскажу, пока мы будем ехать в старом нежно-голубом «Кадиллаке» моих дедушки и бабушки среди золотистых дрожащих осин до самых гор цвета утреннего неба. Я сообщу ему плохие новости. Очень плохие новости. Он будет слушать, а ветер будет шуршать в осинах с необычайно белыми стволами, красиво будет опускаться первый осенний снег, а автомобиль занесет на льду, и он врежется в мягкий сугроб. Белоснежные хлопья будут собираться в сугробы возле бесцветных осиновых стволов. Дороги с замерзшей желтой почвой будут расходиться в разные стороны и пересекаться, образуя непредсказуемую и беспорядочную дорожную систему.

Я представила, как он будет слушать, как он опечалится, как будет разбито его сердце и он скажет: «Мне жаль. Я люблю тебя. Это ничего не меняет». Он стиснет мои плечи и погладит меня по спине, и мы будем сидеть в тишине, в уютном тепле стоящей машины, а снежные хлопья будут лететь на ветру. Мой большой брат даст мне почувствовать себя вновь защищенной.

Но все произошло не так. Он приехал, когда меня не было дома; я была в пешем ознакомительном походе по каньонам Юты с небольшой группой первокурсников, членов Клуба отдыха на природе. Он остановился на ранчо моих бабушки и дедушки, в трех милях от студенческого городка, провел там две ночи, и вечером, когда я вернулась, встретил меня на лужайке. На мне был рюкзак, а все вещи были грязными от пыли пустыни. Он обнял меня, а я прижалась к нему. Он был здесь, чтобы агитировать за Обаму. Но он нужен был здесь для меня. Я чувствовала себя в большей безопасности, зная, что он рядом. На зеленой лужайке, вся запыленная и утомленная, под желтыми придорожными фонарями я на минуту почувствовала себя лучше, так хорошо, как будто все налаживалось, как будто Джейкоб мог все уладить.

Я рассказала ему все в «Кадиллаке» нежно-голубого цвета. Мы были не в осиновом лесу, а в студенческом городке колледжа Колорадо. Мы говорили о том, где будем ужинать – в ресторане техасско-мексиканской кухни «Хосе Малдунс» или обойдемся бутербродами. Он спокойно слушал. Машина была припаркована с южной стороны кампуса, возле общежития первокурсников. Вдали, на месте дорожной аварии, машина «Скорой помощи» мигала красными и ярко-синими огнями. Мы сидели в машине с тихо работающей печкой вдали от этого; мы не слышали звука сирен и не знали – или нам было все равно, – что кому-то была нужна помощь.

«Могу я тебе что-то рассказать?» – спросила я, зная, что начала неправильно. Мой голос был обыденным, несоответствующим. Джейкоб выглядел раздраженным в тот вечер, он был голоден, и мы не говорили ни о чем важном. Я уже сожалела, что начала этот разговор таким образом. Но я не могла не сказать.

Он подождал: «Я слушаю».

«Меня изнасиловали во второй вечер в колледже», – быстро проговорила я, настолько быстро, что не была уверена в том, что он услышал.

«Как? – сказал он. Его лицо становилось то красным, то синим от переливающихся огней „Скорой помощи“. – Как это?»

Глаза мои наполнились слезами. Я не знала, что надо было говорить дальше.

«Мне жаль, – сказал брат. – Но как это случилось?»

Я не хотела рассказывать обо всем. Я не знала, как можно было рассказать.

Джейкоб спросил, не разыгрываю ли я его. Я прошептала: «Нет». Я плакала, но не знала, видит ли брат. Он не глядел на меня. Он смотрел через ветровое стекло в темноту, может быть, на машину «Скорой помощи», которая все еще оставалась на месте, так долго мигая своими огнями.

«Ты кричала?» – спросил он. Он не мог понять, как это произошло, как я это допустила, как кто-то мог изнасиловать меня, как я могла остаться наедине с тем, кто мог меня изнасиловать.

Я молчала. Я чувствовала, что была стерта, замазана, как досадная опечатка, мой рот как будто забило снегом.

Тогда он спросил: «Хочешь, чтобы я побил его?»

Единственное, что я могла ответить, выговорить, было «нет».

Я почти не видела Джейкоба в последующие шесть недель его пребывания в Колорадо Спрингс. Он был очень занят, хотя и старался уделить мне время. Я старалась избегать его. Я была все еще рассержена – мне было ненавистно то, что он дал мне понять, когда я рассказала об изнасиловании: что я должна была защищаться. Но перед его отъездом мы погуляли вечером по студенческому городку колледжа Колорадо.

Когда мы шли по зеленой лужайке, я чувствовала себя непривлекательной и толстой – я почти ощущала вину за свою внешность. Волосы мои представляли собой запутанный клубок из темной массы завитков, и на мне были спортивные брюки, которые я не снимала уже несколько дней, может быть, неделю. Я призналась ему, что чувствовала себя непривлекательной со средней школы. Я сказала, что выгляжу совершенно уродливо после изнасилования.

Он сказал, что мне следует закрыть на это глаза. «Дебби, ты была классным ребенком», – сказал он. Он рассказал, что его подружка видела мою фотографию и сказала, что я очень мила: «Ты и сейчас такая».

Я скосила глаза на брата. Я никогда не пользовалась косметикой, постоянно носила очки.

Мальчики в старшей Южной школе Ньютона никогда не обращали на меня внимания. Они не ухаживали за мной. Они не оказывали мне особых знаков внимания, не открывали передо мной двери и не поднимали оброненный мною карандаши, как делали это для более популярных и красивых девочек. «На самом деле я всегда была уродиной».

Джейкоб сказал мне, что я совершенно не права: «Ты просто не проявляешь все свои возможности».

Такими «возможностями» были, очевидно, контактные линзы, хорошая прическа и, может быть, тушь для ресниц или что-то подобное. «То, чем пользуются девушки, – сказал он. – Например, губная помада».

«Например, губная помада», – повторила я. Я это сделала.

Это я могла сделать.

Но я не могла вставить контактные линзы. Я не могла этого сделать. Никто не увидит того, что видел Джейкоб: втайне я была милой. Это было то, о чем знал только Джейкоб, и он мне об этом сказал, а я слушала и улыбалась, но не верила, что это было так.

«Ты красивая», – сказал он.

Он был любезным и убедительным. Но это меня не тронуло.

Я сказала, что он как будто изменился – он казался мне ниже ростом.

Он хотел быть крупным человеком, а я в своем горе уязвила его самолюбие, принизила его.

Оставшиеся шесть недель в Колорадо Спрингс Джейкоб ночевал в доме моих дедушки и бабушки, в детской нашей мамы. Он стал управляющим в штабе Обамы в Маниту Спрингс. Я почти не видела его. Он был очень занят.

Когда Обама одержал победу, Джейкобу нужно было пойти на общий банкет всех его сторонников. Меня не пригласили. Потом он уехал, отправившись обратно на восток. У него были профессиональные бейсбольные игры в то лето под ярким освещением перед ликующими толпами болельщиков. Я не посетила ни одну его игру. Джуниору позволили оставаться в кампусе. Через несколько недель примерного поведения колледж выселил его из комнаты большого общежития в другом конце кампуса – они не объяснили почему; его переместили в мое общежитие, в одиночный номер на этаж выше моего. Иногда я встречала его на лестнице. Я видела его в общей гостиной. Он жил в комнате рядом с Кэтрин, которая стала моим единственным другом. Я видела его, когда шла на занятия, за завтраком или в середине дня, когда я возвращалась в свою комнату, чтобы оставить учебные принадлежности и прилечь. Казалось, что он меня совсем не замечал.

Консультант колледжа по изнасилованиям помогла мне найти новое жилье. Я в этом «остро нуждалась». Мне позвонили из службы по размещению студентов колледжа. «У нас больше не осталось одноместных комнат», – услышала я резкое контральто. Мне нужно было выбирать между трехместной комнатой – с тремя девушками в двухместной комнате – или своей комнатой за пределами студенческого городка, подальше от него.

«Полагаю, тот, что подальше», – сказала я.

Она сказала: «Отлично! Очень хорошо. Хорошо». Затем она повесила трубку.

Таким образом, Джуниор остался в кампусе, в здании, где жила я. Я затолкала все свои платья в плотные мешки для мусора, засунула их туда, как будто это был хлам, вместе с вешалками и всем остальным. Меня быстро переселили в гостиницу колледжа Колорадо. Это было место за пределами колледжа для студентов, которые при размещении вытянули несчастливый билет, или для ребят, которым не то чтобы не повезло, они просто хотели жить одни. Студенты называли ее Дворец из шлакобетонных блоков. Я сама перенесла по одному свои мусорные мешки в новую комнату. На третьем мешке, на полпути между двумя комнатами, руки мои задрожали. Я волочила его еще минуту, затем остановилась, присела на широкий тротуар с этим своим растянувшимся мусорным мешком. На мне были спортивные брюки, которые я не стирала несколько месяцев, запятнанная желтая фуфайка с выцветшей надписью «Colonials» – названием прежней бейсбольной команды моего брата, написанным курсивом.

Когда я перетаскивала свои вещи в новое место, я увидела нескольких человек в зале, но ни одной девушки. Мальчики – там и здесь. Как оказалось, почти все комнаты в этом здании были заняты молодыми парнями. Моим соседом оказался тощий отшельник, который измазал искусственной кровью окно своей комнаты, выходящее в зал. Я надеялась, что больше его не увижу.

Моя новая комната стала моей пещерой среди пещер странных незнакомых студентов: везде было темно и сыро, как в мотеле, скрывающемся в темноте. Белая краска отслаивалась от деревянной крышки унитаза, обнажая выцветшую голую древесину; оставшаяся краска, еще державшаяся на крышке, потрескалась. Она отслаивалась от деревянной поверхности, вздымалась и имела желчно-желтый цвет по краям трещин. Я почувствовала себя такой же грязной, как и это чертовски унылое место.

В спальной комнате лежал ковер с коротким серо-голубым ворсом грубого плетения, частично из искусственного материала, уплотненный у шлакобетонных стен резиновыми накладками черного как смоль цвета. Я лежала на спине на узкой кровати и часами глядела на голый потолок и побеленные шлакобетонные стены. Я размышляла, почему я здесь оказалась, почему я переехала в гостиницу колледжа Колорадо. Я чувствовала себя брошенной, наказанной за то, что я совершила. Меня обманули – это страшное место на самом деле было недалеко от моего прежнего общежития. Оно было за дорогой, за бензозаправочной станцией «Коноко», и всегда скрыто в тени. Здесь не было безопаснее. Я совсем не чувствовала себя безопаснее.

Я лежала там, сердитая и напуганная, понимая наконец, что колледж мне не поможет. Консультант по изнасилованиям не помогла. Родители не могли помочь. Я должна помочь себе сама. Я должна покинуть это место.

Больше всего я думала о матери. Я чувствовала, что она бросила меня.

В своей темной комнате я набрала номер горячей линии Национальной сети по случаям изнасилования, жестокости и инцеста. Раздались гудки, и сразу ответила женщина, не назвавшая своего имени. Горячая линия была анонимной; голос мог принадлежать любой женщине из любого места. Я тоже могла быть никем. Она не будет знать. Поэтому я рассказала ей о травке, моем мимолетном влечении к Джуниору, о его толстых розовых пальцах, о трахании в грудь – обо всем. Я призналась в том, что до изнасилования он мне нравился.

Когда я это говорила, сердце мое колотилось. Поведение мое, должно быть, было ужасным, так могла подумать она. Мама была права – я не умела себя правильно вести. Я сказала ему, что он может трахнуть меня в грудь; все, что было выше моих шортов, я позволила ему целовать. Как я могла хотеть этого? Как я могла довериться насильнику? Как-то смогла. Я воспринимала женщину на горячей линии как священника.