Читать книгу Калейдоскоп любви (сборник) - Ася Валентиновна Калиновская - Страница 4

Мы с Мишкой знакомы с детства – росли в одном дворе, в старом московском дворе с древними скрипучими качелями, с полуразвалившейся песочницей, с обязательным для таких дворов грубосколоченным столом, отполированном от многолетнего употребления для забивания «козла», с лавочками возле подъездов, где почти круглосуточно восседали старухи, толковавшие обо всем и обо всех. Они были самыми главными знатоками: кто женился – кто развелся, кто у кого родился, кто умер; кто гуляет, кто в дом все тащит – мимо их зоркого и любопытного взгляда ничего не ускользало.

Двор был большой – несколько парадных выходили к нему, а выйти из него можно было на две разных улицы. Жизнь в окружающих домах шла своим чередом: рождались, вырастали и женились дети, у них уже рождались свои дети и они выгуливали их на той же площадке с качелями и песочницей. Одни старухи умирали и освобождали место на лавочках другим, уже состарившимся к этому сроку женщинам…

Старики редко присаживались к галдящим бабкам, их всегда было почему-то меньше, чем старух. Они обособлялись, толковали о футболе, о политике, играли в домино, а иногда «раздавливали» бутылочку, расстелив на деревянном столе газетку и разложив нехитрую закуску, втихую скраденную у своей зазевавшейся бабки. Это бывало редко, но всегда очень весело: разговор становился громким, до детских ушей долетали незнакомые, но такие звучные словечки, которые запоминались с первого раза и за повторение которых, вовсе без осознания их смысла, детишки получали по губам и по попкам.

Среднее поколение – кормильцы – работали кто где и кто кем: в доме тогда жил и директор завода, и врачи, и токари высшего разряда, и другие работяги.

Дети разделены не были – в музыкальную школу, в разные кружки ходили вне зависимости от социального статуса родителей, а по склонности к чему-то и по интересам. Меня, правда, силой запихали в музыкальную школу, приходилось два раза в неделю ездить на трамвае и учиться играть на фортепиано – мои родители были «интеллигентской прослойкой», им очень хотелось, чтобы я была образованной и гармонично развитой. В нашем доме появилось пианино, деньги на которое собирали всей родней: мама его обожала, следила, чтобы на его блестящей поверхности не было ни пылинки, ни следов пальчиков. Она бесконечно протирала его какой-то особенной тряпочкой, ее лицо в это время освещалось задумчивой нежностью – наверное, она видела меня в будущем великой пианисткой. Не случилось. Я была подвижным и беспокойным человечком, меня больше всего интересовали мальчишеские игры, устройство всяких механизмов, работа пилой и молотком, а когда мы мастерили скворечники, я была самой ловкой и умелой, только один раз прибила себе пальчик, из-за чего больше недели не подходила к музыкальному инструменту и из-за этого же меня пытались отлучить от мальчишеской компании. Родители в свое время очень хотели мальчика, наверное, так сильно, что в их белокурой, с кудряшками вьющихся волос, доченьке очень выражено проглядывались мальчишеские черты характера. Я дружила с мальчишками с упоением и верностью, а больше всех – с Мишкою. Он для меня был и братом, и другом, и даже, наверное, я была в него влюблена в свои осознанные 4–5 лет…

Время шло быстро и неумолимо, мы вырастали, разъезжались по новостройкам – «расселялись»; детские и подростковые дружбы разделялись расстояниями, новыми знакомствами, новыми коллективами и несовпадением интересов. Я знала, что Мишка хотел поступить в военное училище и стать летчиком, а я, на удивление и вопреки воле родителей, подалась в медицинский и стала врачом. Хирургом.

В какой-то из зимних дней в мое отделение «по скорой» поступила женщина с высокой температурой и жесточайшими болями внизу живота. Посмотрели, прокрутили со всех сторон – операция была очевидной и неизбежной. Я делала запись в истории болезни, мельком прочла фамилию пациентки, чем-то она зацепила меня. Прочитала снова – что-то очень знакомое, но вспомнить и соотнести с кем-то не смогла.

На вторые и третьи сутки состояние женщины оставалось тяжелым, мне нужно было поговорить с родственниками и я пригласила в кабинет мужчину, пришедшего навестить женщину.

Вошедший был высоким, крепко сложенным, со светлыми волосами и глубокими залысинами, с очень умными, внимательными глазами. Бог мой! Да это же Мишка! Повзрослевший, заматеревший, – но Мишка! Вот отчего фамилия больной показалась мне знакомой! Это была фамилия Мишки, которого я не видела около 30 лет!

Он смотрел на меня с тревогой и нетерпением, с надеждой и мольбой, молча ожидая начала разговора. Естественно, ему было не до далеких воспоминаний, перед ним был врач, в руках которого была жизнь его жены, как видно, горячо и нежно любимой.

Я рассказала – в доступном и профессионально-корректном объеме – о степени сложности операции, о сегодняшнем состоянии его жены и о желаемой тактике совместных действий по восстановлению ее здоровья.

Михаил слушал молча и внимательно, не отводя от меня взгляда, и только страдание и соболезнование на всякое мое тревожное слово о его жене вспыхивали в его глазах.

– Доктор! Самое дорогое, что у меня есть на этом свете – это моя Катюша. У меня двое сыновей, я их очень люблю, но Катюша – весь смысл моей жизни. Спасите ее, спасите во что бы то не стало! Все, что нужно – уход, лекарства, питание – я все обеспечу. Без Катюши я пропаду, нет, мы все пропадем!

Искренность порыва, откровенность, надежда и доверие – все это меня, врача со стажем, много раз бывшего в сложных ситуациях и повидавшего всякого и разного, покорили и восхитили: так редко теперь такие чувства испытывают, а еще реже проявляют при посторонних! Да, волнуются, интересуются. Предлагают деньги, угрожают – все бывает! Но вот такие глубокие и нежные чувства почти никогда не демонстрируют.

Я не стала в столь тяжелый момент напоминать ему о нашем древнем знакомстве, сейчас это было ни к чему. Да и состояние Михаила никак не располагало к воспоминаниям о далеком детстве и юности. Врач– пациент– родственник. Пока все. Слава Богу, женщину мы «вытащили». Муж и сыновья посещали ее ежедневно, были заботливы и трепетно за нею ухаживали, ежедневно меняли ее больничный «гардероб», делали те процедуры, которые часто не под силу и дочерям. Из серо-зеленой, со свалявшимися от страшных болей и метаний волосами, с погасшими, мутными глазами стала прорисовываться необыкновенно милая, по своему красивая женщина. Промытые волосы природного каштанового цвета, слегка вьющиеся, каскадом опускались на узенькие плечи: темно-карие глаза были небольшими, но с очаровательным миндалевидным разрезом, и очень выразительными. Они загорались задорным огоньком, когда она встречала своих «мальчиков», светились счастьем и благодарностью. Щечки стали румяными, на них обозначились привлекательные ямочки. Катюше было 43 года, она была миниатюрной, с точенной фигуркой, рядом со своими мужчинами она казалась крохотной статуэточкой. Сыновья, очень похожие друг на друга, мастью и глазами пошли в мать, а рост и косая сажень в плечах передались им, видимо, от отца.

Настал день выписки. Михаил и мальчики – одному 25, другому 16 лет – прибыли с двумя огромными букетами. Один для Катюши, другой, очевидно, предназначался мне. Из этого другого деликатно выглядывал краешек конверта, в котором, наверное, лежала «благодарственная» сумма.

Я пригласила всю эту замечательную семью в свой кабинет, вынула конверт и, укоризненно улыбаясь, сказала:

– Эх ты, Мишка Селезнев! Как же тебе не стыдно своей соседке, своей давней подружке совать этот конверт?!

Опешили и замерли все. Мишка, застыв на мгновение и впившись в меня взглядом, вдруг схватил меня на руки, поднял почти над головой и заорал, именно заорал:

– Сонечка! Ах ты разведчица, ах ты шкода! Господи! Катюша, пацаны, это же наша маленькая Сонечка, наша атаманша!

И, уже обращаясь ко мне, бережно поставленной на свое место, продолжал: – Я чувствовал, мне казалось, что я тебя знаю, но другая фамилия, профессия – тебя же хотели сделать великой пианисткой! Сонечка! Сонечка, как я рад, как счастлив, хоть к этой встрече привела наша беда. И правду говорят: нет худа без добра! Все, теперь мы не потеряемся, Катюша, Гена, Славка! Смотрите, это наш добрый гений, наша спасительница и моя давняя – давняя подружка.

Катюша подошла, обняла меня, из ее глаз лились слезы; всхлипывая, она благодарила меня, говорила, как она любит свою семью, и добавила, чуть успокоившись:

– Если вы, Софья Андреевна, не против, вы тоже станете членом нашей семьи, моей или Мишиной сестрой. Мы будем вас ждать, вот я чуть-чуть оправлюсь и мы обязательно встретимся.

И мы действительно встретились и подружились. К моменту нашей встречи моя дочь стала взрослой, вышла замуж, а мой муж сбежал от меня к ее бывшей подружке, роман с которой при разнице в возрасте почти в 25 лет, продолжался до его раскрытия больше двух лет и был в самом разгаре. Чувство притяжения почти не скрывалось, оно светилось в глазах, в прикосновениях рук, в неожиданных вспышках страсти…

Только я, занятая своей беспокойной работой, вечно задерживающаяся возле прооперированных больных, всецело поглощенная этой работой и остатки сил и любви отдающая своему крохотному внуку, к которому я забегала утром или вечером – а это совсем в другом конце города, такая я, вымотанная и замученная, не видела этой любви, этого романа… А когда это тайное стало откровенно явным, другого выхода, чем развод, я не видела. Долгая и непростая совместная жизнь разрушилась.

Я анализировала: дочь, зять, друзья – как они встретят это известие, как отнесутся к нему? Как вообще объяснить причину? Как можно было говорить о человеке, с которым была прожита долгая, трудная и счастливая жизнь? Стыд, обида, брезгливость и разочарование смешались в моей душе в один липкий, скользкий комок, который разрастался и сдавливал все внутри, не давал дышать, думать, жить – как об этом можно было говорить?! И жить по старому уже было невозможно. Решение было принято раз навсегда. Без объяснений и без толкований.

Оглянувшись назад, на долгие прожитые со мною годы, и заглянув вперед, в свое неминуемое старение и, в общем-то, в бесперспективность будущей жизни с молодой, здоровой, красивой женщиной, глуповатой, но красивой, пока еще заглядывающей ему в рот и восхищающейся им, муж оценил ситуацию и пытался вернуть наши прежние отношения, стал оправдываться моей вечной занятостью, усталостью, утраченной сексуальностью, а главное – моим характером, который его, якобы, подавлял. Я же четко понимала, что прежних отношений уже не будет никогда. Можно усилием воли сдержать слова укоров и упреков, но глаза все равно выдадут обиду и отвращение. Я оказалась хирургом и по жизни – отрезала раз и навсегда.

Как раз шло заживление этой раны, когда мне Бог послал встречу с Мишкой и Катюшей. Мы встречались не очень часто, я приходила к ним в дни их семейных праздников, а они ко мне – в общепринятые, если те не совпадали с моими дежурствами.

Я полюбила эту семью. Мишка был добрым, заботливым, «пахал» без продыху, чтобы создать семье условия для нормальной жизни. Старший сын был успешным программистом, «отпочковался», жил отдельно по модели современной семьи – в гражданских, часто меняющихся браках. Отец этого не понимал, но в личную жизнь сына пытался не вмешиваться, лишь иногда вопросительным взглядом встречал новую подругу своего сына. Младший заканчивал школу, мама его обожала до полного безумства: перед его пробуждением заранее согревала его тапочки на батарее, надавливала поочередно всякие свежие соки, готовила ему по заявке персональный завтрак. И до пятнадцати лет называла его то рыбкой, то птичкой, то «сладеньким», пока однажды он не возразил ей басовитым голосом:

– Мам, я уже взрослый, что ты меня как маленького зовешь?

От «рыбки» и «птички» он отказался, но остальные мамины заботы принимал с царственной снисходительностью.

Катюша до операции работала в каком-то НИИ, она была историком и занималась редактурой и составлением современных учебников – благо такие времена пришли, что несчастную историю кроили и перекраивали бесконечно и, в общем-то, почти бесконтрольно; безработицей в их цехе не пахло. Работа ее не задавливала, частично она могла осуществлять ее не выходя из дома, а в «присутственные» дни отправлялась в свой институт. После операции Михаил настоял, чтобы она вообще оставила работу, чтобы берегла себя, чтобы жила с радостью для себя и для семьи. Это была самая большая Мишкина ошибка. Катюша окрепла, энергия из нее била ключом, она успевала буквально «вылизать» квартиру, наготовить всякие вкусности, побегать по модисткам, массажам и выставкам, где с нею однажды случилось приключение…

Уже несколько лет, как я сдружилась с семьею Селезневых. Я ровесница Михаила, Катюша на пять лет моложе нас. Мы сошлись с нею во многом, хотя расхождения во взглядах на какие-то вопросы были. Я не совсем приземленный человек, но Катя – это порыв, вихрь, это клубок эмоций. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ей удавалось вытащить меня, выжатую и обескровленную работой, то в театр, то на выставку, то попить кофейку в каком-нибудь кафе. Она прижалась ко мне всем своим сердечком, доверилась мне полностью и однажды, с неожиданной и потрясающей откровенностью, раскрыла мне свою тайну за семью замками, оголила всю душу и рассказала о своей жизни.

В неполных 17 лет Катюша окончила школу и приехала из своего далекого городка поступать в институт, да не в свой, Смоленский, а, конечно же, в Москву. Ну-у, а тут ее прямо-таки с распростертыми объятиями ждали! Необходимость предоставления места в общежитии, заявленная при сдаче документов, предопределила результат: ей не хватило ровно одного проходного балла именно на последнем экзамене по истории, которую она очень любила и знала намного шире школьного объема.

Не найдя себя в списках принятых, Катюша была поражена и, буквально, сбита с ног. Из общежития отселяли сразу, но вернуться домой она не могла: в большой семье год собирали деньги, чтобы справить ей новые туфли и платье, чтобы оплатить дорогу и существование на время экзаменов. Банальная, сто раз повторявшаяся история!