Читать книгу Экзистенции - Автандил Хазари - Страница 4

Многие годы я странствовал, мерил землю шагами и ободом колеса, и вот вернулся в деревню, с которой связаны поныне тревожащие воспоминания. Что привело меня сюда? Нет, не дела; может, неудовлетворённость прошлым? Смущение неудачей? Жажда всё-таки найти выход из лабиринта деревенских улиц, поглотивших меня тогда? Из паутины отношений, трясины привязанностей, зыбучего песка нерешительности, могучих стен навязанных правил и условностей…

Но место назначения было тогда на виду, оно исчезало из поля зрения только в самые тёмные ночные часы, когда любой шаг труден. Теперь же нет её, маячившей на вершине громады, до которой я, узнавший многое о путях и дорогах, надеялся дойти без труда. Лишь руина, лишь развалина видна вдалеке. Туда ли я попал, не ошибся ли? Местные жители, смутно угадываемые, говорят, что туда. И они теперь не мешают мне, не заманивают в сети вопросами о целях, не спешат советовать и советоваться и, как кажется, больше ничего не боятся. Не боюсь и я.

Поэтому смело иду вверх по дороге, ведущей к руине. Куча размётанных по земле камней, огромная, как то, что из них было сложено. Каждый камень намекает на свою значительность, на тяжесть и впитавшуюся в него историю. Но камни безгласны и уже не могут стоять друг на друге, привыкнув к отдельности. С горы деревня выглядит сиротливо и робко, ничто не прикрывает её от палящего солнца, ничто не опутывает липкими нитями заботы.

Спускаюсь вниз, иду на постоялый двор, прошу налить ликёр.

– Меня зовут Карл, я в ваших землях проездом, хотя в былые времена пробыл довольно долго, – говорю знакомому хозяину, но он меня не узнаёт, словно никогда не слышал моё имя дальше первой буквы.

– Это только ваше дело, господин, – отвечает он.

– Что у вас случилось? – Спрашиваю я, махнув головой куда-то вверх. – Землетрясение?

– Нет, мы просто разрушили его. Чиновники слишком много требовали от нас, но жизнь каждого казалась нам богаче того, что предписывал закон, мелочный и единый для всех. А изменить его было решительно невозможно, служители и слышать о реформах не хотели. И однажды мы решили неподчиниться, разрушив то, что и давало право издавать закон. Ведь без этих стен они просто важничающие господа с портфелями, сидящие за теми же столиками, что и остальные.

– Что же стало с ними теперь?

– Кто уехал, кто вышел на пенсию или умер, а некоторые продолжают каждое утро выходить из дома с портфелями в руках, пытаясь убедить нас, что решительно ничего не случилось, и ни один закон не потерял своей силы. Некоторые им верят.

– Законы и раньше были не так чтоб очень сильны, – заметил я. – Помню, в свой прошлый визит я хотел получить разрешение на проживание, но так и не смог добраться до канцелярии. Пробыл у вас довольно долго, и всё без разрешения.

– И что же, удалось вам благополучно устроиться и закрепиться у нас?

– Нет.

– Вот видите, – сказал официант, а я вспомнил то странное чувство собственной чуждости, что преследовало меня тогда. Одиночество, приходящее раньше, чем звучит последнее слово беседы, раньше, чем ухожу я или уходят от меня. Неужели это всё из-за почтения жителей к спускаемым сверху порядкам?

Я расплатился и вышел. Что же мне делать дальше? В прошлый раз у меня хотя бы была цель. Вдруг из проулка послышались гомон и крики, и навстречу высыпала шумная толпа. Не успел я разобраться в причине возбуждения, как двое мужчин схватили меня за руки.

– Вот он! – Вскрикнул один из них. – С утра здесь бродит, вынюхивает что-то, даже на гору поднимался. Наверняка это он сделал.

– Отвечай, кто ты и зачем приехал к нам? – Лица в толпе стали ожесточёнными.

– Меня зовут Карл, я приехал, чтобы… – заминка, которая может стоить мне дорого. – Чтобы взглянуть на места, которые…

– Да врёт он! – Перебили меня. – Разве здесь теперь есть, на что смотреть? Отвечай, зачем ты это сделал?

– Что сделал?

Никто не удостоил меня ответом, видимо, полагая, что преступник лучше других знает о своём преступлении.

– Надо вести его к старосте, – поступило предложение.

Через несколько минут я, ведомый теми же руками, оказался на пороге старого, но крепкого дома. Его хозяин, седой и согбенный, посмотрел на меня с чуть заметной тенью триумфа. Вставать из глубокого кресла он не стал.

– А, вернулись…

– Вы меня помните? – Надежда на благополучный исход дела затеплилась во мне.

– Я ещё тогда подозревал вас и призывал всех держать с вами ухо востро. А теперь вижу, что был прав.

– Но я приехал, чтобы просто… И уж теперь-то, когда на вершине горы руина, я надеялся, что ничто не помешает…

– Детский лепет, – нетерпеливо прервал меня староста. – Для нас ничего не изменилось. Теперь мы все, сознательные жители, – замок на вратах беззакония. А ты, видно, примкнул к несознательным.

– Я сам по себе и ни к кому не примыкал.

Вдруг я понял: то, что мне казалось слабостью, на самом деле сила. Меня уже никто не держит, я могу свободно двигаться. Так зачем же я участвую в этом нелепейшем процессе, настолько лишённом живого содержания, что его участники даже положенную форму воспроизвести не удосуживаются. Нужно уходить, пока это недоразумение не обернулось приговором, вынесенным, к тому же, непонятно по какому праву.

Я молча повернулся и пошёл к двери. Толпа расступилась, впереди замаячил прямоугольник света. Покидая деревню, я снова посмотрел на гору и лишь немного возвышавшуюся над её поверхностью руину. Я отметил, что уже и не помню точные очертания поверженного исполина, детали его архитектурного облика, его образ выветрился из моей памяти. Но я не стал грустить из-за этого, ведь образовавшееся пространство начало наполняться образами какого-то нового, внезапно обретённого меня. Кому нужны дающие иллюзию защиты стены, тот отстроит их в себе заново. А мне сейчас необходим веющий с вершины ветер и солнце, непойманное в силки неприступными башнями. Я даже чувствовал некоторое злорадство, ведь отдельность, на которую меня обрекли недоверчивые жители в своё время, теперь вернулась к ним навязанной каждому всеобщей бессвязностью. Странная деревня, распадающийся на осколки мир. Он похож на тело без органов, поверхность, лишённую глубины, где слова потеряли связь с вещами, мысль не удостоверена печатью безусловной истинности, а человек приговорён быть наедине с собой в уныло длящейся посюсторонности.