Читать книгу Голос разума. Философия объективизма. Эссе - Айн Рэнд - Страница 4

Если и есть философский Атлант, который на своих плечах держит всю западную цивилизацию, то это Аристотель. Ему возражали, неверно толковали его мысли, выставляли в плохом свете, а его учение, как аксиому, обращали против самого философа. Хотя весь интеллектуальный прогресс зиждется на его достижениях.

Аристотеля можно рассматривать в качестве культурного барометра западной истории. Преобладание его влияния прокладывало путь самым блестящим эпохам; его ослабление влекло за собой и угасание человечества. «Возвращение» философии Аристотеля в XIII в. привело к эпохе Возрождения. Интеллектуальная контрреволюция повернула людей обратно к пещере Платона, то есть к антиподу Аристотеля.

В философии существует единственная фундаментальная проблема: познавательная действенность человеческого разума. Противостояние Аристотеля и Платона – это противостояние разума и мистицизма. Платон сформулировал большинство основных философских вопросов – и не смог на них ответить. Аристотель же заложил основу для большинства ответов. Таким образом, противостояние этих мыслителей отражает когнитивные метания человека, стремящегося найти обоснование особенностей своего сознания.

Сегодня философия опустилась ниже полемики «Аристотель против Платона» – до примитивных споров Парменида с Гераклитом, чьи ученики не смогли совместить понятие интеллектуальной определенности с феноменом изменчивости. Элеаты, утверждавшие, что любое изменение нелогично, что в любом столкновении разума и реальности вторую можно сбросить со счетов и поэтому изменение – это иллюзия, выступали против последователей Гераклита, утверждавших, что сбрасывать со счетов нужно разум, что знание – это иллюзия и нет ничего, кроме изменений. По-другому: сознание без реальности против реальности без сознания. Или: слепой догматизм против циничного субъективизма. Или: рационализм против эмпиризма.

Аристотель стал первым, кто обобщил факты тождественности и изменчивости, таким образом найдя решение древней дихотомии. Точнее, он заложил основу и определил метод, по которому решение может быть найдено. Необходимо закрыть глаза на все его работы, чтобы вновь увидеть эту дихотомию. Даже после эпохи Возрождения она все еще в разных формах держится на плаву и всегда целится в понятие тождественности, сомнительными способами пытаясь продемонстрировать обманчивость, ограниченность и бессилие разума.

Понадобилось несколько веков неверного толкования работ Аристотеля, чтобы сделать из него «соломенное чучело», объявить его недееспособным и тем самым выпустить сильнейший поток иррациональности, который сбивает с ног современную философию и несет нас обратно – к досократикам, в прошлое западной цивилизации, в доисторические болота Востока через экзистенциализм и дзен-буддизм.

Сегодня Аристотель – забытый философ. Вокруг шатается прилизанная молодежь, бубнящая изношенные софизмы V в. до н. э. о том, что человек ничего не знает, в то время как их небритые товарищи говорят о познании на уровне инстинктов.

Именно в этом контексте необходимо оценить значимость необычной книги Джона Германа Рэндалла под названием «Аристотель» (Aristotle).

Спешу заметить, что все написанное выше – исключительно мои замечания, а не мистера Рэндалла. Он не презирает современную философию так, как она того заслуживает: кажется, он даже разделяет некоторые из ее ошибок. Тема его книги – актуальность и важность Аристотеля по отношению к философским вопросам нашей эпохи. Книга выступает попыткой снова вынести на свет учения Аристотеля, достать их из хаоса неверных толкований средневековых мистиков и современных платоников.

«Несомненно, – пишет он, – [Аристотеля] можно назвать самым страстным умом в истории: его свет проливается на каждой странице, почти в каждой строчке. Его трактаты с неразборчивыми записями отражают не холодную мысль, а страстные поиски хладнокровной истины. Для него не существует “середины”, умеренности в интеллектуальном совершенстве. “Теоретическая жизнь” для него не просто тихое, спокойное и лишенное эмоций созерцание, но горящая и чрезмерная, без границ и рамок жизнь νου^~ς’а[7], теории, интеллекта».

Профессор Рэндалл указывает, что первые ученые Нового времени отвергали Аристотеля в знак протеста против его религиозных толкователей, однако ранние научные открытия, по сути, обладали непризнанной аристотелевской основой и воплощали то, что подразумевалось учениями древнегреческого философа.

Указав на эпистемологический хаос современной философии как на следствие механистической философии природы И. Ньютона, Рэндалл пишет: «Любопытно наблюдать, как благодаря возможностям XVII в. возродить теории Аристотеля мы, вероятно, спасли несколько веков от неразберихи и ошибок… Там, где мы лишь строим догадки, Аристотель предельно ясен, убедителен и плодотворен. Подобная характеристика верна по отношению ко многим его аналитическим результатам: его учению о целесообразности природы и всего мирового процесса (телеологии); его взгляду на необходимость не как на простую и механическую, а как на гипотетическую; его понятия бесконечности как потенциального, а не актуального; его утверждения о конечности Вселенной; его учения о движении; его понимания времени не как абсолюта, а как величины, то есть системы, фиксирующей изменения; его представления о пространстве как о системе мест, занимаемых телами. Аристотель был прав во многих вопросах, в то время как последователи И. Ньютона в XIX в. ошибались».

Возражая «бесструктурному миру Д. Юма, в котором “за чем угодно может последовать что угодно”», профессор Рэндалл пишет: «Взгляду, которого придерживались мегарики, Аристотель отвечает жестким отрицанием. Нет ничего, что может стать чем-то, кроме себя самого. Вещь может стать только тем, что дано ей особой силой, только тем, чем она уже есть, в каком-то смысле, потенциально. Любой предмет надо понимать как особую сущность особой силы; в то время как становление можно понимать только как действие, обновление, деятельность сил субъекта или их носителя».

В современной философии крайне редко можно встретить ясное и выразительное изложение аристотелевской системы с точки зрения ее основополагающих принципов (чего не скажешь о бессмысленных мелочах, в которых копошатся сегодняшние якобы мыслители), и этой характеристики достаточно, чтобы говорить о важности книги профессора Рэндалла, несмотря на ее недостатки.

Недостатков, к сожалению, много. Автор описывает свою книгу как «сделанное философом очертание Аристотеля». Поскольку в работах Аристотеля присутствует много противоречивых элементов и неясных пассажей (которые нередко поднимают вопрос об их принадлежности древнегреческому мыслителю), именно в силах философа (в разумных пределах) определить, какие нити сильно разорванной ткани можно представить как «аристотелевские». Однако нет ничего бесконечного и неопределенного, включая самого Аристотеля. А пока профессор Рэндалл пытается отделить свое представление от своего же толкования, что не всегда приводит к успеху. Одни его трактовки сомнительны, а другие выходят далеко за границы допустимого.

Например, он объясняет подход Аристотеля к знанию так: «Обладать знанием для него – очевидный факт… Он видит сущность проблемы в вопросе: “В каком мире возможно знание?” Что факт наличия знания говорит о нашем мире?» Это форма «предшествующей уверенности сознания» – утверждения, что человек может сначала обрести знание, а затем выяснить содержание этого знания, таким образом превращая мир в производную сознания; это картезианский подход, который Аристотель себе и вообразить не мог и который упорно опровергает сам профессор Рэндалл на протяжении всей книги.

У большинства недостатков книги один источник – неспособность или нежелание автора порвать с современными предпосылками, методами и терминологией. Проницательность, с которой он рассматривает идеи Аристотеля, исчезает при его попытках поставить знак равенства между Аристотелем и современными тенденциями. Так профессор Рэндалл заявляет: «В современных понятиях Аристотель может рассматриваться как бихевиорист, операционалист и контекстуалист» (а далее в тексте как «функционалист» и «релятивист»). Данные понятия настолько необоснованны и обобщены, что вообще теряют какое-либо значение.

У этих понятий нет точного определения, и они используются в современном философском языке как «мобильные», то есть передающие ассоциации, но ничего не обозначающие. Однако даже их общепринятые коннотации настолько антиаристотелевские, что заставляют человека задаться вопросом, кому мистер Рэндалл пытается что-то объяснить – современникам или Аристотелю. В книге есть несколько параграфов, говорящих в пользу обоих предположений.

С одной стороны, профессор Рэндалл пишет: «То, что мы можем знать вещи такими, какие они есть, что такое знание возможно, – это факт, который Аристотель стремится объяснить и не пытается, в отличие от Канта и его последователей, отрицать или отделаться от него». И вот: «Несомненно, любое толкование факта “знания”, будь оно кантианским, гегельянским, позитивистским, прагматистским или любым другим, кажется плодотворным, последовательным и лишенным пробоин, нерешаемых проблем и бессмысленных вопросов, только когда оно исходит из аристотелевского подхода и развивает его дальше… только в той мере, в какой оно построено на основе философии Аристотеля». (Хотя можно спросить: что останется от И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля, Дж. Дьюи и позитивистов, если с них сорвать их не-аристотелевские элементы.)

С другой стороны, профессор Рэндалл, кажется, превращает Аристотеля в зыбкое сочетание лингвистического аналитика и гераклитовского диалектика, как если бы язык и реальность могли восприниматься как два отдельных, ничем не соединенных измерения. Подобная позиция видна в следующих высказываниях: «Когда [Аристотель] продолжает изучать, что такое существование… он приходит к формулировке двух наборов различий: первый соответствует пониманию любой “вещи”, или ousia, как предмета обсуждения, а другой – как результата становления, как действие или деятельность сил и в итоге как саму деятельность, то есть активность».

Однако у Аристотеля есть ответ на дихотомию «структурализм‒функционализм» профессора Рэндалла, и этот ответ сегодня чрезвычайно важен. Ответ древнегреческого философа полностью исключает указанную дихотомию, и потому ее невозможно решить через причисление Аристотеля к функционалистам, утверждающим, что вещи – это чистое становление.

Лучшими местами в книге Рэндалла можно назвать VIII, IX и XI главы, особенно последнюю. В обсуждении важности биологических воззрений Аристотеля и «биологической мотивации мысли философа» Рэндалл проливает свет на такой аспект аристотелевской системы, который крайне редко освещается в современных дискуссиях и который более глубинен, чем вопрос аристотелевского «функционализма». Этот аспект состоит в том, что центральное место в философии Аристотеля отдано живым существам, то есть феномену жизни.

Для Аристотеля жизнь – это не необъяснимая, сверхъестественная тайна, а факт природы. И сознание – это естественный атрибут живых существ, их природная сила, их особый способ действовать, а не бесконтрольный элемент в механистической вселенной, с которым надо разобраться в терминах неодушевленной материи; не мистическое чудо, несовместимое с физической реальностью, чей источник находится в другом измерении. Для Аристотеля «жизнь» и «знание» – это факты реальности; разум человека является не искусственным, не сверхъестественным, а природным, и именно здесь сокрыто величие Аристотеля, того огромного расстояния, которое отделяет его от других мыслителей.

Жизнь и ее высшее проявление, человеческая жизнь, – основной принцип в аристотелевском взгляде на реальность. И лучший способ его описать – сказать, что философия Аристотеля «биоцентрична».

В размышлениях Аристотеля доминирует активная озабоченность изучением живых существ, его неизменный подход «за жизнь». В странно неопределенной манере профессор Рэндалл, кажется, разделяет этот подход, который, несмотря на все противоречия, объединяет взгляды Рэндалла с Аристотелем.

«Жизнь – это цель живых существ, – пишет профессор, – поскольку они существуют ради того, чтобы жить». И еще: «Никакой вид не подчинен целям и интересам другого вида. В биологической теории цель, которой служит структура любого конкретного вида живых существ, – это благо, “выживание” этого вида». И, размышляя над целями и выводами естественных процессов, он пишет: «Только в человеческой жизни эти цели и выводы определены сознательно, только у людей есть цели. Для Аристотеля даже у Бога нет цели – только у человека!»

Худшее в этой зачастую очаровательной книге кроется в XII главе, где обсуждается этика и политика. Здесь противоречия очевидны даже без обращения к текстам Аристотеля. Поразительно читать следующее утверждение: «Этика и политика Аристотеля – его наивысшее достижение». Таковым они отнюдь не являются даже в своем оригинальном виде, не говоря уже о версии профессора Рэндалла, превратившего их в этику прагматизма.

Еще поразительнее узнать, что Аристотель, оказывается, радел за государство «всеобщего благосостояния». Какие бы недостатки ни были в политической теории Аристотеля (а их много), он не заслуживает подобного издевательства.

Профессору Рэндаллу, подчеркивающему, что знание должно основываться на эмпирическом опыте, следует хорошо ознакомиться с тем фактом, что историческое влияние философии Аристотеля (особенно его эпистемологии) вело в направлении индивидуальной свободы, освобождения человека из-под власти государства, что Аристотель (через Локка) был философским отцом Конституции Соединенных Штатов и, следовательно, капитализма, что именно Платон и Гегель, а не Аристотель, стали философскими предшественниками всех тоталитарных государств, возглавляемых, например, такими правителями, как Бисмарк, Ленин или Гитлер.

«Аристотелевский этатизм» – это понятийное противоречие и, возможно, подсказка к решению конфликта, не позволяющему наделить книгу профессора Рэндалла большей ценностью.

При критическом прочтении эта книга все же обретает высокую значимость в изучении философии Аристотеля. В труде Рэндалла дается краткое и всеобъемлющее изложение, в котором так нуждаются и которое так ищут многие люди, но не могут найти. Особой ценностью книга обладает для студентов колледжей, поскольку дает им отправную точку и ясное резюме обширной философской системы, а также способна помочь им усвоить смысл тех вопросов, которые фрагментарно и непонятно преподаются на курсах по философии Аристотеля.

Книга профессора Рэндалла еще более важна в культурном плане – как шаг в верном направлении, как признание того факта, что великий целитель, необходимый нашей умирающей философской науке, – это Аристотель и что выйти из интеллектуального хаоса настоящего мы можем только с помощью аристотелевского подхода.

«Очевидно, – пишет профессор Рэндалл, – что Аристотель не сказал всего; но без того, что он сказал первым, все остальные слова были бы бессмысленны, и об этом не стоит забывать».